В тени аллей

Петр Сосновский

В тени аллей

Предисловие

Желание написать об отце ― солдате Великой отечественной войны, закончившем ее в Праге, участнике борьбы с бандформированиями на Украине в городе Львове, у меня зрело давно. Однако все как-то не получалось. Не было в голове нужных мыслей, чтобы зацепиться и сесть за компьютер. Они бы и не появились, если бы однажды мать, незадолго перед своей кончиной, не поведала мне об одном довольно неприятном факте из его жизни. Отец, находясь на смертном одре, пожаловался ей о своем грехе и просил у Бога прощения за то, что он не смог спасти своего боевого товарища от гибели. Тот был подло расстрелян бандеровцами в тени аллей старинного львовского парка. Рассказ матери подтолкнул меня к серьезным размышлениям и заставил вспомнить о детстве, юности, о своей взрослой жизни. Я не стал долго тянут, лишь только в голове начал складываться сюжет, тут же приступил к работе.

Мое повествование из-за недостатка информации не может быть на сто процентов документальным. В нем много художественных вымыслов. Однако, не это главное, я попытался, как мог, рассказать о москалях потомках ― старообрядцев, когда-то участвовавших в ополчении Петра первого в Полтавской битве, хохлах ― добрых малых, и о «мазепах», которых не любили не только москали, но и сами хохлы. Хорошо у меня получилось, плохо, судить вам, моим читателям.

1

В Щурове через всю центральную улицу, называемую Большой, раскинулся с чередой красивых прудов, старинный парк. В настоящее время он находиться в крайнем запустении, никому до него нет дела: ни сельской администрации, ни самим жителям, ни даже школьникам. А ведь раньше ученики по многу часов работали над его благоустройством. Тем не менее, парк все еще неплох собой. Я, бывая в летнее время на малой родине, люблю пройтись в тени его аллей и посмотреть на неподдающиеся описанию пейзажи. Однако у меня отчего-то на лице всегда ощущается некоторый холодок, наверное, это оттого, что кроны деревьев затеняют солнце, каким бы оно не было ярким.

Я знаю, не каждое село может похвастаться своим парком. А вот Щурово может. Правда, оно ведь раньше селом никогда и не было, слободой, посадом, ― да, даже городом. У него был свой герб. Представьте себе десять, а то и более улиц, сотни дворов и в каждом из них не то, что сейчас ― ребятни о-го-го сколько? Да у моего одного деда Ивана Павловича насчитывалось в доме аж двенадцать девок и парней. У отца тоже детей хватало…. ― Ну да ладно. Не о том речь. В Щурове народа было много. Ну, что тех огурцов на грядках. А их в посаде всегда выращивать умели, вам любой в округе о том не преминет, скажет. Не поверите, но есть в нем среди огородников такие, которые для хорошего урожая и вкуса не только воду используют, ― но и поливают гряды молоком. Наверное, оттого огурцы, несмотря на естественную скудность земли, плохую погоду даже у самой нерадивой хозяйки вырастают в обилии и сладкие пре сладкие. Пальчики оближешь.

О благополучии и процветании этого поселения можно судить хотя бы потому, сколько в нем проживало евреев. Этот показатель верен. Здесь не может быть никакого обмана. Мать мне говорила, что их в Щурове было более тысячи человек. Они даже имели свой молельный дом ― синагогу. Она стояла на Большой улице, напротив парка в центре посада в одном ряду с сапожными мастерскими, на том самом месте, где сейчас стоит дом моего бывшего учителя по пению.

Жиды, их у нас тогда все отчего-то только так и называли, очень усердно молились непонятному нам старообрядцам Богу. Они вымаливали у него царствие небесное. И не зря. Во время войны, те евреи, которые не успели убежать из Щурово, попали под пули фашистов, их расстреляли в одном из Цегельников. Я видел в детстве на их братской могиле большую черную гранитную плиту со странной звездой.

Что я еще хочу сказать: долгое время у меня о парке не было никакого представления, так как жил с семьей на отшибе Щурово ― на Сибировке. Лишь после того когда мне исполнилось семь лет и я был отправлен в школу он стал частью моей повседневной жизни.

Мне памятен мой первый учебный день. Отправить ребенка в послевоенное время в школу было ох, как тяжело. Многого тогда в стране не хватало и не только затертых грязных бумажек ― денег. Дефицит был во всем. Вещи мы тогда не выбрасывали, что можно чинили или же, затащив на чердак, оставляли их на потом: могли в будущем пригодиться.

До последнего дня родители не могли обеспечить меня обычным портфелем. Я уже нервничал, не находил себе места, ждал чуда, и оно свершилось: в тот момент, когда мне рано утром нужно было выходить из дома, отец его откуда-то притащил. Он был пастухом и добыл у своего хорошего знакомого, когда собирал по улицам коров. Добравшись до Сибировки, и прежде, чем выгнать стадо на пастбище в Щуров Лог, отец забежал домой:

— На, держи сынок, для пятерок, что надо! Лучшего не найти! ― и тут же вручил прямо на пороге.

Портфель был светло-коричневого цвета, имел два замка, слегка поношен, но хорош собой, так как для его изготовления пошел добротный материал. Отец знал толк в кожах, порой сам их выделывал. Кто-то из взрослых, когда я взял портфель в руку и довольный неторопливо вышел за калитку, то ли старый подпасок отца Красанович, то ли проходивший мимо на работу в больницу конюх Сергей Буравец, случайно оказавшийся рядом, не удержался, похлопав меня по плечу, тут же выдал:

— Этот мальчик далеко пойдет. Я думаю, станет большим начальником, ― на миг задумался и тут же продолжил: ― председателем будет, непременно председателем! Правильно, я говорю Сеня? ― я утвердительно покивал головой. А что мне было делать: взрослый человек говорит.

Однако, он не угадал, ― ошибся. Я председателем не стал, я стал писателем, хотя после института окончил аспирантуру, защитил кандидатскую и долгое время проработал в науке. Отец мне говорил, что в детстве читал, взятую из библиотеки книгу, какого-то нашего родственника. Наверное, я пошел по его стопам. Начал со стихов и уж, затем переключился на прозу.

Так вот в то далекое время нам детям филонить нельзя было, да и трудно. Мы у взрослых были на глазах. Никакой там вам «удаленки» ― дистанционного обучения как сейчас. Оценки нам проставляли в тетради, в дневники, а еще в табель, выдававшийся по окончанию учебного года. Их нужно было заслужить, а потом принести домой и отчитаться.

Я, однажды, отправившись в первый класс начальной школы, так называемой «маленькой», был вынужден четыре года изо дня в день кроме выходных ― воскресений, каникул и дней по болезни, выходить рано утром из дома.

Мой путь был не короток, он пролегал вначале по своей улице ― Сибировке, до угла, затем я сворачивал на Стрижеевку и шел по ней до следующего угла, поворачивал налево на Большую улицу, далее до школы было рукой подать.

Идти в школу мне приходилось с оглядкой: тогда во дворах было много собак, в любой момент из-подворотни могла выскочить злая дворняга и тяпнуть за ногу или же, как не странно забияка петух. Однажды, мы ребята знали такого. Он часто сопровождал нас по улице, пытаясь зайти сзади и клюнуть.

Маленькая школа находилась на другой стороне Большой улицы. Для этого мне необходимо было добраться до аптеки, затем поравнявшись с одним из прудов, перейти через парк.

Учебное заведение работало в обычном просторном доме. Отличалось здание лишь тем, что имело в классах для отопления зимой несколько печей непохожих на русские, интересной формы. Они были цилиндрические, оббитые листовым железом, выкрашенным в черный цвет. Топили эти печи, глядя на ночь, задолго до прихода в здание учеников.

Окна школы смотрели на парк. Я, отправляясь, после уроков домой, любил в нем задерживаться. Да и не только я один.

Мне запомнился день, когда мы ребята из всех классов вместе с учителями работали в парке на субботнике: сгребали листья, собирали упавшие ветви, а затем под веселые крики все это жгли на костре.

У нас, со слов взрослых, у каждого мальчишки имелось в особом месте шило. Не в силах спокойно стоять мы носились друг за другом среди больших, что те баобабы верб, высоких столетних лип, берез и кленов, играя в салки, или же в жмурки, довольно ловко, прячась в кустах низкорослой стриженной, как и мы, дети, желтой акации. Выйти незамеченным за пределы парка нам было нельзя, так как он тогда был огорожен высоким двухметровым забором из штакетника, ― только лишь через калитку, а она находилась под наблюдением старшей учительницы.

У меня немного осталось в голове от той поры, особо запомнился один неприятный инцидент: тогда я заканчивал «маленькую школу» ― ходил в четвертый класс. Однажды, это было глубокой осенью, едва на пруду встал лед, мы мальчишки на большой перемене принялись «гнуть люлю». Была у нас такая забава. Для этого нужно, обхватив друг друга руками за плечи, медленно наступая на тонкий лед и раскачивая его следовать с одного берега на противоположный, постепенно ускоряя движение. И все ничего: наши проказы сходили нам с рук, но в один из дней лед не выдержал. Провалился ученик. Ох и здорово нам тогда всем попало от учительницы, хотя этого незадачливого мальчика, из образовавшегося под ногами пролома, мы сами же и вытащили. Но после этого случая, ходить ученикам на озеро, было строжайше запрещено. Правда, после уроков мы были свободны в своих желаниях и могли делать что угодно. Однако «гнуть люлю» нам отчего-то уже не хотелось, наверное, пропал кайф.

Окончив «Маленькую школу», я прямиком отправился в «Большую». Она на тот момент из бывшего большого купеческого дома, находящегося в центре посада была переведена в здание казармы. Небольшое войско, которое стояло вплоть до пятидесятых годов двадцатого века в Щурово, из-за потери селением статуса административного центра расформировали, а здание отдали в распоряжение учеников. В нем не пришлось ничего менять, лишь слегка подновили: для чего побелили потолки, стены, а еще покрасили обтершиеся полы, окна и двери. Затем в опустевшие спальные помещения для солдат затащили парты, на дверях вывесили таблички с названиями классов. Этот переезд школы с одного здания в другое был связан с организацией в Щурово среднего образования. Данное мероприятие требовало большего количества классов. Размеры казармы позволяли эту проблему как-то решить. Правда, частично. Закрыть маленькую школу на тот момент так и не удалось. Она еще много лет была необходима и использовалась до последнего, пока для учеников не было построено новое большое двухэтажное здание.

Казарма эта стояла недалеко от Сибировки и поэтому у меня отпала необходимость ходить в центр села. Правда, теперь я был вдалеке от понравившегося мне парка и не мог, как раньше прогуливаться с ребятами в тени больших деревьев. Однако унывать не приходилось. Я нашел замену парку: стал больше времени отдавать своей улице, едва дождавшись окончания занятий и, прибежав со школы, устремлялся через дорогу, у нас под окнами был свой пруд, где мы дети купались, а еще заросший кустарником и деревьями Щуров лог. На пригорке стоял небольшой садик из старых яблонь и груш, полуразвалившийся фундамент, оставшийся от некогда большого красивого дома, в прошлом одного из зажиточных купцов посада Щурово. Одним словом ― раздолье. Туда не только одни мы бегали ― ребята с Сибировки, но и с других прилежащих улиц.

Добираться до Большой школы, ― назвали ее так неслучайно, ― соответствовала своими размерами: метров сто в длину, ― хотя она находилась намного ближе «маленькой», ― было нелегко, особенно весной в распутицу. Здание стояло, можно сказать, на огороде. Я, да и другие ребята с нашего края улицы шли прямо, не сворачивая на Стрижеевку, миновав с десяток домов, брали резко направо и через тропинку наискосок рассекали поле. На нем всегда что-то сеялось и оттого оно из года в год запахивалось. А значит, нам нужно было все время торить через него тропинку ― стежку. После, когда сделали перекресток и образовали новую улицу ― Школьную, вытаптываемая годами стежка все равно не зарастала: мы ее еще долго использовали, срезая путь. Повзрослев, я, например, забыв учебник или же тетрадь, мог на большой школьной перемене сорваться и сбегать домой. Мне хватало времени обернуться туда и назад до звонка.

Что еще? Для того чтобы приблизить большую школу к улице Сибировке, в центре посада разобрали деревянную старообрядческую церковь семнадцатого века и из ее материала, видоизменив архитектуру, ― выбросив колокольню, ― поставили рядом с бывшей казармой большое странное здание. Оно не стало угловым, однако повлияло на общий вид улицы, а также решило проблему досуга школьников. В нем в зимние морозные дни, мы ― ребята занимались физкультурой. Во время красных дат мне в нем приходилось часто петь вместе с одноклассниками под черный блестящий тульский баян нашего учителя пения на всевозможных концертах. Наши патриотические мелодии, да и сами голоса, очень разительно отличались от оточенных голосов староверов-прихожан, вынужденных однажды покинуть стены известной на всю округу старинной церкви и перебраться в дом бабы Паши, жившей у нас по соседству на Сибировке. Я не раз заходил их послушать.

Дополнительно ― напротив большой школы выстроили жилье для учителей, затем проложили от Сибировки к Большой улице через яблоневый сад дорогу и вдоль нее поставили еще дома, правда, не сразу, один для директора совхоза, такой же для главного бухгалтера и других нужных людей. Не забыли и про народ ― несколько двухэтажных зданий воздвигли и для него. Сейчас они пустуют, некому в них жить: люди уехали в Москву.

Для выхода, этой вновь организованной улицы, названной Школьной, в центр посада к книжному и большому магазинам нужно было убрать два дома. Однако в одном из них жила семья известного человека его оставили, а вот мешавший каменный двухэтажный дом, первый этаж которого использовался под магазин: внизу торговали рыболовным снаряжением, а верхний, возможно, под склады, ― развалили. Хотели заодно развалить и «Чайную», где мужики любили выпить чего покрепче, так как было еще одно подобное заведение «Голубой Дунай», но отчего-то на время, до строительства нового Дворца Культуры, оставили. Что обидно: любителям посидеть у пруда или же у речки с удочкой после этих преобразований пришлось туго. Для приобретения лесок, поплавков, крючков и грузил им необходимо было обращаться к корявочникам. Были такие люди, они ездили на бричках с коробом и собирали изношенные до дыр шерстеные и хлопчатобумажные изделия ― тряпки, кости домашних животных, шкуры и цветные металлы в обмен на деньги и дефицитные товары, при этом изрядно дурили народ. Одним из них был и мой дядька Марк. Его жена ― тетка Мотя часто щеголяла в красивых платьях, перед тем как они были дядькой Марком проданы. Я его обходил стороной. Мне намного выгоднее было ходить за снастями к чужому корявочнику на Новую улицу и стучаться в пятый дом от угла.

Я, в Большой школе учился с пятого по десятый класс, мои братья: Александр и Федор тоже, а вот наша сестра Анна десятилетку заканчивала уже в новой ― двухэтажной. Ее поставили на месте старинного кладбища на то время народом неиспользуемого ― заброшенного.

У меня не было особой необходимости бывать в центре села: все нужное для обучения мне покупали родители, однако так было не всегда. Наступил момент, и я сам стал заботиться о себе. Для этого мне давали небольшие деньги. Их было достаточно для того, чтобы приобрести несколько тетрадей, перышки, ручку, чернила, карандаши…. А еще у матери часто болела голова, ― я так думаю, ― от нас четверых детей, не зря же она порой говорила: «Ну вот, опять вы мне задурили голову» ― и отправляла старшего, то есть меня в аптеку за пиримидином. Я знал, где находится аптека и перся на Большую улицу, купив нужные таблетки, а себе гематогена или же витамина, ― между-прочем на свои деньги, добытые от сдачи пустых бутылок в магазины или же всяких там ненужных вещей корявочникам, ― отправлялся дальше, миновав с десяток домов, шел вдоль мастерских. В них работала артель по пошиву обуви имени Чкалова, а в ней мой дядька Максим. Одно время: до войны, учеником у него трудился и мой отец. Мне было любопытно заглядывать в маленькие окошки и слышать шум швейных машин. Я будто бы заглядывал в прошлое.

Добравшись до центра ― места, где Школьная улица сливалась с дорогой, разделявшей парк, я мог, повернуть налево в сторону Большой школы и затем ― домой. Однако торопиться мне было не к чему: нечасто бывал в центре, поэтому я отрывался по полной: заходил в книжный магазин, ― мы его отчего-то называли «кагизом», ― и в большой продуктовый. У нас в Щурове в обиходе часто использовались слова: «большой» и «новый», Меня тянуло, например, забраться на Новую улицу, побывать в новом магазине, его поставили на месте снесенной деревянной церкви, он был интересен и привлекал своим товаром. Я мог в нем купить брикет прессованного фруктового чая или же сухой концентрат напитка какао и по дороге все это съесть. А еще я торопился заглянуть в афишу. Она сообщала о концентрах, небольших театральных постановках, танцах и, конечно же, о фильмах.

Я любил кино. Правда, детских лент тогда было мало. Крутили их раз-два в месяц и оттого мои походы в Дом культуры случались нечасто. Что мне запомнилось с тех времен? Постановка кукольного театра: «Три поросенка», концерт Брянской филармонии, выступление жонглеров из областного цирка, а еще силача, удивившего весь зал. Он, вовремя своего выступления, обратившись к зрителям и вытащив на сцену старого Ефима Гарлея уложив его на ковре, принялся над ним подбрасывать и ловить двухпудовые гири. Того тут же, как ветром сдуло. Народ, ― в основном ребятня, ― от увиденного зрелища долго не мог успокоиться и пребывал в восторге. Не зря же многие после этого стали заниматься поднятием тяжестей, например, мой брат Александр.

Дом культуры находился в бывшем здании ратуши. Одно время в нем размещалась пожарная часть и возвышалась каланча: раньше в Щурово очень часто случались пожары: горели дома, всевозможные хозяйственные постройки, люди, скот. Хотя прошло много лет я с содроганием вспоминаю разговоры старших о сгоревших детях.

Однажды, наши родители ушли на ярмарку, а нас оставили под замком, мы в ожидании их занимались, чем попало. Я, например, рассматривал проезжавшие мимо подводы и неожиданно заметил густой дым на дальней улице Деменке в крайнем доме, просматриваемом из нашего окна. Я метался не в силах что-либо сделать. Тогда в домах не было телефонов и в огне погибли: мальчик и девочка.

Здание ратуши не сразу стало Домом культуры, в годы войны в нем располагалась немецкая комендатура. Для устрашения жителей на огромных, что те баобабы вербах, росших по обе стороны у входа, ― их после спилили, ― висели прибитые гвоздями партизаны. Их тени и сейчас нет-нет и проглядываются в темноте на каменных стенах. А порой они, что те приведения ходят по старинному парку, пугая нехороших людей. Тем не менее, несмотря на все эти страшилки, я любил ходить в бывшее здание ратуши, служившее каланчой, но не немецкой комендатурой. Мне нравилось, забираясь в кинозал, восторженно лупить глаза на белое полотно. Я ждал чуда. Даже когда неожиданно гас свет, я чувствовал себя значительно лучше, чем где-либо. Наверное, это оттого, что боятся пожара, в таком здании было нечего, а еще я был начеку и в любой момент мог выскочить на улицу. Для этого было два выхода: центральный и пожарный или как мы называли ― черный. Он вел прямо в парк. Я с удовольствием пользовался вторым выходом. Правда, весной он часто находился на замке. Вдоль глухой стены здания по парку текла вода, перебраться через нее, было попросту нереально, даже в резиновых сапогах. Народ, а в зал его порой набивалось с лихвой, в зависимости от фильма, шумел и давился у двери. Я, сойдя со ступенек, а точнее скатившись, проходил вдоль забора из штакетника, двух магазинов: канцелярского и кукольного, ― их уже нет, ― после чего, одолев с правой стороны небольшой мостик через который эта самая вода с одного пруда с рокотом перетекала в другой, перебежав через дорогу «нырял» на Школьную улицу. Догнав своих ребят, я присоединялся к ним и шел домой. По дороге мы любили поболтать о том, какие наши красноармейцы молодцы и как они здорово наподдали фашистам. В то время фильмы были о только что успешно законченной войне. Она зацепила многих наших людей, не у всех отцы и деды вернулись с фронта, оттого в разговорах была на первом месте. Мы ― ребята, за своих солдат ― стояли горой и готовы были порвать любого.

Наш парк славится прудами. Раньше ими занимались: чистили, в парке обрезали деревья, ремонтировали и красили ограду. Что мне известно о парке. Под него были использованы неугодные для земледелия площади, а еще он образовался благодаря небезызвестному лесному Сучьему болоту. Оно ― это болото, раньше пугало посадских людей. И не зря. Туда порой не от одного хозяина убегали собаки ― суки и спаривались с волками. Домой они уже не возвращались. Та смесь или тот помет, который после получался, был очень умным, в тяжелые голодные времена он не раз спасал «серое племя» от вымирания. Люди на ночь старательно запирали на засов свои дома, сараи, калитки, в остальном надеялись на высокие заборы. Любая с их стороны оплошность могла обернуться гибелью скотины. Страдала не только живность, но и одинокие, возвращавшиеся с заработков ремесленные люди. Не одного человека они загрызли на пустынной дороге. Однажды, ― это было ночью, зимой, ― к нам в окно кто-то громко постучал. Отец открыл двери, и мы ужаснулись. На пороге стоял полураздетый обмороженный человек. Он сжег почти всю свою одежду, начав с портянок. За ним неотступно следовал волк. О, как тот мужчина благодарил тогда моего отца: ― «Задрал бы, нечего, и говорить, я не в один дом пытался достучаться и все напрасно, лишь вы одни меня пожалели и впустили, а значит, спасли от не минуемой гибели!».

Зимы раньше были не те, что сейчас ― очень лютыми и снежными. Во двор не выйти. Наверное, поэтому нам ― детям, в дом родители заносили поганое ведро и ставили у двери. Скок с печи, сделал дело и наверх на горячие камни. Жарко: на каменке кружка с водой, попил и засопел в две дырочки. А утром ― порой нужно было откапываться, снега наметало о-го-го сколько. Это не то, что сейчас: нужно ждать да ждать, хоть бы до января выпал.

То, что творилось весной и представить трудно? От таяния снегов Сучье болото переполнялось водой, и она широкой рекой устремлялась по Большой улице. Человеку, подойдя к окну, невозможно было заглянуть в окно дома напротив. Уж очень была улица широка.

Из-за боязни подтопления усадеб, знающие люди догадались и предложили вырыть на пути движения вешних вод ― пруды. Это позволило снизить риск хозяйственных потерь.

Часть вод из Сучьего болота, обогнув Большую улицу, устремлялась на Сибировку, захватывая отдельные огороды, затем, пройдя по ложбине между домов, уходила через Щуров лог в Старечку. Из года в год наши участки земли затоплялись. Мы до конца мая, а то и до первых чисел июня не могли отсеяться, ожидая схода весенних вод. Не зря же однажды отец для того, чтобы поправить положение своими руками, лопатой выкопал небольшое озерцо. Соседи, у которых по весне стояла вода ― тоже последовали его примеру. Ох и было для нас ребят раздолье: мы часто в этих копанках ловили корзинами вьюнов, карасей и других мелких рыб. Правда, всевозможные искусственные «резервуары» для талых вод не всегда решали проблему. Нам жителям Щурово часто приходилось пользоваться резиновыми сапогами. Это уже после, когда в селе были понастроены водонапорные башни да к тому же и зимы отчего-то неожиданно стали малоснежными необходимость в водоемах отпала.

В конце мая занятия в школах заканчивались, и к нашей большой ораве детей прибавлялась орава, приезжавшая на летние каникулы из различных городов, в большинстве своем из столицы. Негласно посад Щурово можно считать побратимом Москвы. Из нее некогда родимой давным-давно убежали раскольники, наши прапрадеды, спасая жизни и свою веру. Вначале они заполонили Вильно, а уж затем часть из них, найдя пригодное для проживания местечко, перебралась на земли между Куршеновичами и Хвойниками. Не один десяток лет, образовавшееся поселение существовало нелегально и лишь после регистрации гетманом в 1703 году под официальное заселение, оно стало быстро разрастаться, достигнув размеров небольшого городка.

Однажды «копаясь» в Интернете, я нашел своего однофамильца, учившегося в городе Вильно в духовной семинарии и с отличием ее закончившим. Возможно, это был и не однофамилец, а один из моих дальних родственников. Мог же он попросту не поехать за братьями, ― остаться в Литве?

Я был дружелюбен и водился со многими из ребят, приезжавших на каникулы из городов. Мне, как старшему приходилось заботиться не только о своих братьях: Александре, Федоре и сестре Анне, но и о Любе ― дочери тетки Иры, родной сестры отца. Она вместе с мужем привозила ее из лета в лето на отдых. Правда, я ее часто спихивал на сестру. Они были почти одного возраста. На нашем краю Сибировки мне попадался на глаза мальчик. Звали его Вадимом. Он отдыхал у бабы Мани. Одно лето у бабы Петихи провела внучка Таня. Она засматривалась на меня. Я мог бы перечислять и еще других детей ― гостей Щурово, но в этом нет необходимости. Понятное дело сидеть в городе жаркими днями просто невыносимо. Не зря даже у царя было свое Царское село, куда он выезжал на лето со всей семьей.

Из всех времен года мне больше нравилось лето, наверное, оттого что я родился в июле. А еще лишь только летом мы ребята и могли в полной мере насладиться чувством свободы. Например, от занятий в школе и от жесткой опеки учителей, от глаз взрослых на улицах, а в доме от родителей, так как большую часть времени проводили на природе, и наконец, от неудобной одежды и обуви. Осень, зиму, весну она сковывала наше тело, руки и ноги. Вырвавшись из стен учебного заведения, мы, мальчики бегали по улицам босыми, в одних трусах, иногда приодев майки, а девочки в накинутых на голое тело хлопчатобумажных платьях, перекроенных и перешитых иголкой из старой материнской одежды, а не купленных в магазинах. Это было вызвано послевоенной нищетой. Не могли похвастаться нарядами и, приехавшие на отдых дети из городов, хотя они несколько и отличались от нас. Правда, недолго. Через неделю другую эти городские дети сбрасывали с себя обтягивающие тело одеяния, с ног стряхивали сандалии, и вот уже их загорелых и обветренных невозможно было отличить от нас. Их бабушки и дедушки говорили: «Нечего трепать обмундирование. Чай оно денег стоит».

Наш отец трудился по найму: ― он пас людских коров ― это значит не совхозных. На летние каникулы из-за трудностей с подпасками, ― найти желающих было не так легко, ― родителю чтобы управиться с большим стадом приходилось привлекать на помощь нас ― своих детей. Оттого, мы днями пропадали в лугах, а еще вместе с коровами отправлялись через лес на водопой на речку, где с удовольствием проводили время: купались и ловили рыбу.

Однажды, это было где-то в начале июня, я торопился отнести отцу обед, а заодно подменить брата Александра. Мне нужно было успеть, сделать это за время дойки коров, расположившихся в Щуровом Логе недалеко от Деменки. Находясь в ожидании, когда мать приготовит котомку, я нетерпеливо выглядывал в окно. У дома я заметил нарядную женщину: та вся такая расфуфыренная, в нерешительности ходила туда и обратно. Не удержавшись, я тут же сообщил о ней родительнице. Она, между делом, выглянув, вскрикнула:

— Ах ты, зараза, сто лет не было, надо же примчалась. Ну, я тебе сейчас покажу, будешь меня знать, ― и, сунув мне узелок с обедом в руки, торопливо выскочила из дома на улицу.

В послевоенное время мужчин не хватало. Женщинам той поры жилось туго, несколько легче и интереснее ― замужним. Они из-за боязни потерять своих супругов готовы были за них бороться, чуть ли не идти в бой. Наверное, оттого мне была понятна озабоченность родительницы: не так давно она успешно отбила атаку бывшей жены отца. Та приезжала в Щурово вместе с дочкой Тоней из тех мест Украины, где воинская часть отца, победоносно пройдя с боями до Праги, возвратившись на родину, остановилась во Львове для усмирения недобитых бандеровцев. Женщина пыталась вернуть в лоно семьи потерянного мужа, отобрать не чужого дядьку, ― моего отца. Я не мог и не имел права быть безучастным.

У меня и сейчас стоят в ушах слова матери: «Сеня, не бойся, на-а-а, держи хворостину, подойди к девочке да отлупи ее как следует. А еще при этом прикрикни: забирай свою мамку и уезжай туда, откуда приехала! Уезжай! Это, мой папка, мой, а не твой. Не отдам».

Я тогда взял хворостину, и даже замахнулся ею на девочку, но ударить, отчего-то не посмел. Она, ― я увидел, ― испугалась моего недетского взгляда. Этого было достаточно. Я победил.

Прошли годы, я помню все, что тогда происходило, правда, уже смутно. Одно мне известно: девочка не раз приходила к нам, но однажды, схватив свою родительницу за руку, потащила ее за калитку, вон со двора: ― «Пошли мам, пошли, не надо! Я довольна. Я увидела своего отца».

Они уехали, и мать облегченно вздохнула. Моя родительница никогда не сдавалась, она сумела отбить нападение и этой бывшей подруги отца ― красивой женщины Зины.

Отец, узнав о своей Зазнобе от людей, вечером, когда пригнал стадо коров в село с пастбища, долго топтался в нерешительности вокруг и около, затем не удержался и, подойдя к матери, задал ей вопрос:

— Она приехала с мужем?

— Кто, она? ― будто не понимая о ком, идет речь, спросила родительница. Ей очень хотелось все, что стряслось днем, утаить от отца.

— Зина, ― услышал я.

— Ах, Зина. Одна! Откуда у нее возьмется муж? А вот детей ― притащила целых три девки. Мал, мала меньше. Хочешь, беги за ней. Да-а-а, что еще, ― мать сделала паузу, ― поторопись, а то не застанешь.

— Ну, уж нет, я не дурак, ― буркнул себе под нос отец и, со словами: ― Ничего себе? Целых три…. Целых три девки, ― тут же от матери отстал.

Этой реакции отца для родительницы было достаточно и вскоре, наша семья через год стала больше: у меня и Александра неожиданно появился еще один брат, а затем и сестра.

От ребят я узнал, что тетя Зина лишь только, заслышав крик моей матери, чтобы не попасться ей на глаза тут же, схватив чемодан с вещами, рванула огородами на аэродром, благо он находился недалеко от нашей улицы, за больницей. Женщина исчезла, забыв даже о своих малолетних девочках: Гале, Люде и Свете. Они были ей оставлены на попечение матери ― бабы Гаши, нашей соседки. Долгое время дети играли возле дома. Но, однажды, я остановился и заговорил с девочками, затем познакомил их со своим братом Александром. Мы ходили в кино, а еще бегали на речку. Галя таскала с собой на детскую купальню мольберт, она рисовала пейзажи: тихо бегущую воду и склонившиеся ниц плакучие ивы. У нее неплохо получалось. Возможно, она в будущем стала художником. Я не знаю.

Девочки тогда все лето провели в Щурово. Галя и Света после не приезжали. Не знаю отчего. А вот одна из них ― Люда ― она мне даже чем-то нравилась, я на нее засматривался, ― бывала у нас в селе не раз. Однако ее отчего-то на летние каникулы привозила уже не мать― красавица Зина, а бездетная тетя Ира и дядя, неизвестно откуда прицепившийся чванливый поляк. Девочка нравилась не только мне, но и моему брату Александру. Не зря же он после кино часто гулял с нею под ручку в нашем парке, в тени аллей.

Мы ― ребята, девочек не сторонились: часто время проводили все вместе. Правда, бывали моменты, когда отгораживались от них из-за того, что играли исключительно в мальчишеские игры, для них не всегда приличные, а порой даже и опасные. Не хотелось нам перед ними краснеть от стыда или же в случае ушибов и травм: горючих слез тогда не оберешься ― отвечать перед их родителями.

Однажды, играя в салки, мы придумали для себя новую игру. Для нее ребята делились на две равные команды. Затем команды как оглашенные бегали друг за другом. Нужно было завалить соперника на землю, забраться сверху и четко сосчитать до пяти. Проигравший мальчик выходил из игры. Победу одерживала та команда, в которой оставался хотя бы один человек, избежавший поражения. Я часто бывал на высоте и выручал нашу команду.

Вначале игры все было хорошо. Но, это до тех пор, пока в ней не участвовали девочки. Я не помню, кто предложил померяться силами. Одно известно это была одна из девочек. У меня не было желания, но уговорили, и я согласился, надеялся, что мы выиграем, но не тут-то было. Завалив ― соседку Надю и, прижав ее, я вдруг весь задрожал. Быстро подхватился и отошел, пытаясь успокоиться. Но эта самая Надя, на которой я только что сидел, неожиданно толканула меня сзади, затем, когда я упал, мгновенно забралась сверху, и, сосчитав, пронзительно закричала: ― Я победила, я победила. ― А я лежал на земле и даже не пытался ее сбросить. Мне было отчего-то приятно и в тоже время немного страшно. Через мгновенье Надя это почувствовала, быстро подхватилась и со словами: «Дурак, дурак», дурак, ― убежала домой. А я для себя понял, что просто так играть с девочками мне уже нельзя. Мои детские отношения, в любой момент, могли перерасти во взрослые.

Моя мать не запрещала мне, моим братьям и сестре играть и общаться с ребятами из разных семей, даже с внучками бабы Гаши, хотя она их всю породу долгое время и недолюбливала. Это было связано не только с бывшей невестой отца ― красавицей Зиной. Моя мать ей ничем не уступала. Родительницу попросту нервировало отношение этой семьи к ней, так как она для них была «из села», то есть женщиной другой веры, хотя после замужества и прошла соответствующий обряд крещения. Иначе бы в Щурово нашей семье не жить.

Что мне известно? Бабу Гашу моя родительница часто за глаза называла ведьмой не иначе и ждала от нее лишь только пакостей, ничего более. Оно и понятно тут ничего не поделаешь.

— Это она зараза ворожит, отбирает у нашей коровы кормилицы молоко, ― не раз говорила мать отцу. А еще, я слышал: ― «Ты подумай, хорошенько подумай, отчего это вдруг ее Красуля ни с того ни сего прибавила, а моя Эмка, сегодня всего лишь одно ведро дала, а вчера аж полных три, а? ― Отец лишь только бурчал невнятно в ответ: ― Отчего-отчего? Оттого, что гуляла, да не погуляла. ― Но, его слова, мать не слышала, не принимала.

Дружбы у моей матери не было и с другими некоторыми из соседей. Однако с тетей Катей ― матерью девочки Нади, из-за которой я однажды неловко почувствовал себя во время игры, моя родительница часто стояла у колодца, как бы сейчас сказали: «точила лясы», возможно, это было связано с тем, что та не выпячивала свое «москальское нутро». Не знаю, к какой это стати моя родительница, вдруг покачав в раздумье головой, сказала мне: ― Сеня ― я все понимаю ― это твое дело и ни чье другое. Ты даже можешь на Наде жениться. Однако твоя донецкая тетка Ира будет тобой очень недовольна.

Девочки быстро растут, да и взрослеют тоже. Мальчики несколько от них отстают. Им не помогают ни раскуренная на глазах у детворы сигарета, ни стакан выпитой залпом на спор водки. Я ощутил себя высоким и взрослым только после службы в армии и это, наверное, понятно. Обучаясь в старших классах, я с одним из своих товарищей ходил на танцы, правда, ни он не умел танцевать, ни я, мы лишь только толклись возле танцплощадки да смотрели на своих девчонок кружащихся под музыку оркестра, а еще по окончанию этого мероприятия провожали их домой. Ту же ― Надю и ее подруг. Шли вслед за ними до дома толпой.

Мой товарищ сообщил мне, что Надя моя зазноба, я, конечно, возмутился, и он тогда спросил прямо: ― Тебя от нее трясет? То есть знобит! Скажи всего лишь одно слово: да или нет!

— Ну, да! ― ответил я.

— Значит ― Зазноба. И не спорь со мной! Я, знаю! Мне старший брат о том говорил. У него есть девушка. Он демобилизовался, три года отслужил танкистом, собирается жениться и врать не будет. ― Я тогда с другом согласился, правда, не открыто, в душе, и, наверное, по этой причине стал время от времени заглядываться на Надю. А как-то, забравшись на чердак, я долго наблюдал за девушкой сверху, как она тяпкой полола гряды, и любовался ее формами.

Однажды из-за этой Нади у меня возник даже конфликт: взрослый парень с Криуши, другими словами, кривой улицы, отслуживший в армии, случайно или же для того, чтобы меня попросту запугать, увидев, что я пытаюсь приблизиться к девушке, неожиданно заорал:

— Куда лезешь, а ну отстань от Нади. Тут и своих ребят хватает. Я сегодня с ней пойду, ― затем он сделал паузу и для острастки двинул меня кулаком в челюсть.

Я не удержался и упал на землю. Ребята, знавшие меня, тут же схватили парня за руки, дав мне время подняться. Мой товарищ, подпрыгнув у него перед носом петухом громко закричал:

— Да ты что делаешь, он же свой! С Сибировки! Что, нельзя было все решить по-хорошему?

— А — а-а? ― Вон оно что! ― ответил мой соперник: ― Пусть так! Но тогда отчего я его не знаю? Он, что? Сопляк, наверное. Никак за собой портфель таскает.

Да, я таскал портфель и оттого не котировался. А еще, я не умел танцевать, делать девочкам комплементы, целоваться и многое другое, но провожать меня в армию отчего-то пришла эта самая Надя. Она пела какую-то прощальную солдатскую песню. Я пытался ее запомнить, вначале слова, затем мотив, однако впоследствии все напрочь позабыл. В памяти у меня остался лишь тот инцидент: похода на танцплощадку. Девушка тогда сказала парню, положившему на нее глаз: ― Я, на танцы в Дом культуры пришла с подругами, вот с ними и уйду. ― Я проследил, прячась за деревьями, шел за ними по парку. Наконец девушка, расставшись с подругами, осталась одна, пройдя метров сто, она оказалась у своего дома. На скамейке ее ждал парень, тот, который двинул меня по челюсти кулаком. Не знаю, как он сумел так быстро оказаться у дома Нади. Едва девушка приблизилась, он встал, подошел к ней и, обхватив ее всю, страстно поцеловал. Та даже не оттолкнула его. Это меня вывело из себя. Я разозлился, сжав кулаки, неторопливо вышел из темноты и прошелся, демонстративно развернувшись у них на глазах, отправился восвояси ― домой. Меня всего переполняли чувства. Я был зол на всех, а особенно на себя. А зря. Мир оттого ничуть не перевернулся.

2

В борьбе, с так называемой «религиозной заразой» в одном только посаде Щурово было разрушено три старообрядческих храма и, наверное, для того чтобы никому из жителей не было обидно, ― в придачу завалили еще и еврейскую синагогу. Людям менее прихотливым к удобствам, готовым помянуть Бога, где угодно ― это беспоповцам, было проще: они как молились на дому, так и продолжили, правда, из-за гонений им время от времени приходилось менять адрес. Однако не это главное: попам было запрещено оформлять акты гражданского состояния, регистрировать в метрических книгах дни рождения, свадьбы и уход людей из жизни. Наверное, поэтому мне нетрудно представить себе, отчего пройтись с дамой сердца по парку в Щурове было шиком. Это говорило о серьезности намерений молодой пары. Парень и девушка выставляли себя людям напоказ по причине того, что путь им в церковь был заказан, ― запрещала власть, а пойти в отделение ЗАГСа было еще как-то непривычно. Правда, только пройтись по парку, для влюбленной пары было мало, чтобы закрепить свое сожительство, после сговора родителей и назначения даты, устраивали шумную свадьбу. Гости, сев за столы и подняв за молодых, полные стаканы мутного самогона, становились свидетелями создания новой семьи, отвертеться молодоженам, ― разойтись по-тихому, было уже невозможно: для развода требовалось событие, например, драка с криками, плачем и разделом имущества.

Мой родственник дядька Марк после неудачной женитьбы ― это произошло за пределами Щурово, в старообрядческом поселении ― Борщевке, разругавшись со своей зазнобой (оказалось недостаточно того, что тебя при соприкосновениях с девушкой трясет, ― знобит) был вынужден под улюлюканье толпы вернуться назад ― домой. Объяснения, приготовленные для родных, друзей и знакомых у него были простыми: «Она ― учитилка, а я кто? Всего лишь мужик!».

Второй союз Марка со смазливой Матреной ― безграмотной дочкой безногого полного георгиевского кавалера, участника первой мировой войны бывшего унтер-офицера в тяжелый неурожайный год оказался более удачливым. Большая семья тестя тогда выжила только благодаря расторопному зятю. Уж очень он был шустрым, не зная грамоты, занимаясь продажей всякого «барахла» на базаре мог, кого угодно обвести вокруг пальца и остаться в прибыли. Отчего мне известны такие подробности: семья дядьки Марка жила в Щурово недалеко от родительского дома на краю нашей улицы Сибировки.

Марк и Матрена совместно прожили много-много лет, родили детей, брак оформили лишь только перед пенсией. Да и сейчас многие из мужчин и женщин живут подобным образом, ― сожительствуют, в оправдание даже придумали термин: «гражданский брак».

Однако все это неправильно. Гражданский брак ― это тот, который зарегистрирован в ЗАГСе или же во Дворце бракосочетания. Брак церковный в настоящее время после внезапного примирения государства с «религией» тоже практикуется, может иметь место, зарегистрирован, но не иначе как после посещения и подачи заявления в одно из государственных учреждений Загса и подписей брачующихся, ― молодой пары, а еще дополнительно двух свидетелей.

Раньше женились и выходили замуж очень рано. Мой дед Иван Павлович завел семью в шестнадцать лет, да и его повзрослевшие дети: Севастьян, Мария, Трофим…. всех и не перечислишь ― двенадцать человек, до тридцати-сорока лет не ждали. Это мне доподлинно известно. Необходимости тянуть, откладывать такое событие тогда у них не было причин. «Птенцы» ― молодые люди рано выпадали из «гнезд» ― и довольно быстро уходили на само обеспечение.

Я знаю, мой отец созрел и был готов жениться, не дожидаясь совершеннолетия. У подростка Володи была невеста или как тогда говорили ― Зазноба. Ее звали Зина. Его от нее трясло. Молодые люди жили недалеко друг от дружки, правда, на разных улицах. Но это не было проблемой.

Зина, отправляясь на учебу в школу, в центр посада, а затем, возвращаясь, не могла пройти мимо окон большого дома, в котором жил Володя, незамеченной. Дом этот стоял на Стрижеевке, ― пятый от угла. Сейчас он принадлежит чужим людям и уже не пятый от угла, а всего лишь второй. Но, что главное? Им было по пути. А оттого я могу представить, что они могли видеться. Мне неизвестно были они одногодками, учились в одном классе или же разных ― вариантов не исключаю. Я даже допускаю то, что молодые люди могли сидеть за одной партой. А еще, Володя и Зина наверняка встречались летом, когда занятий не было, и учеников отпускали на каникулы. Это могло происходить из-за того, что земельный надел прадеда Павла, ― отчества я его не знаю, ― затем моего деда, очень узкий, шириной метров двадцать, не больше, ― дома тогда в посаде ставили плотно, ― тянулся параллельно улице Сибировки до Щурова Лога и любая на нем работа, могла просматриваться из окон стоящих напротив домов. Что если Зина тайком наблюдала за Володей и при необходимости, будто случайно, прихорошившись, выходила за калитку. Такое могло происходить, правда, нечасто: их огород за домом тоже требовал приложения сил.

Из детства мне запомнилась корявая яблонька на конце огорода, принадлежавшего на тот момент моим родственникам дядьке Максиму и тетке Арише как и сам дом. По осени она была вся облеплена мелкими, вяжущими рот, плодами. Хороши яблоки были лишь только после заморозков. Так вот, я любил забираться на эту яблоньку, подолгу сидеть на ней и распевать свои незатейливые песни. Однажды, когда я спустился вниз и увидел дядьку Марка, узнал: меня на нее потянуло не зря. Он рассказал, что в детстве сам не раз прятался в ее ветвях от родителей, и не только: ― «Я, как и ты, громко распевал на ней свои песни …», ― затем мой родственник тихо засмеялся, больше ничего не выдавив из себя. Отец лишь только я упомянул о разговоре со своим дядькой, уточнил: ― «Сеня, ты не поверишь? Он летать хотел, ну как та птица. Вначале спрыгнул с бани, а затем привязав веники к рукам уже и с яблони».

Забираясь на яблоньку, я видел дом бабы Гаши, невольно заглядывал в его темные окна. Отец мог также это делать, однако в отличие от меня что-то видеть, например, силуэт своей красавицы Зины. Он знал родителей девушки, брата и даже младшую сестру, впоследствии прозванную в Щурово ― Иркой Смаленной из-за того, что она, как-то раз разжигая печь, замешкалась и огонь, неожиданно вспыхнув, опалил ей знатную шевелюру.

Для встреч у моего отца ― на тот момент подростка Володи с девушкой Зиной препятствий не было. Он очень рано почувствовал себя взрослым. Это не то, что сейчас: молодые люди, окончив колледжи и даже институты, до тридцати-сорока лет из-за неустроенности, мыкаются ну что те дети. У меня хватает примеров. Мы тут никак не оженим племянника, а еще крестного нашей внучки, брата зятя нашей дочери и это далеко не весь перечень молодых в кавычках, людей, ждущих своего семейного счастья или же горя. Это как у кого получится ― неизвестно. Ничего такого подобного в то время не было, да и не могло быть.

Что я знаю: подросток Володя, в свои двенадцать-тринадцать лет не только учился в школе, на нем лежало много других обязанностей. Ждать помощи ему не приходилось: братья и сестры от первой жены его отца ― моего деда давно отделились и жили своими семьями. В доме крутилась лишь сестра Ира ― девушка на выданье. Она не была ему помехой, но и помощницей тоже, так как подчинялась матери ― Вере Борисовне, а еще все свободное время, которое у нее имелось, отдавала тому, что выбирала себе суженного из солдат. Их в Щурово человек пятьсот стояло. Мой дед Иван Павлович в домашнее хозяйство никогда не вникал, так как часто бывал далеко от дома. Он зарабатывал деньги, занимаясь отхожим промыслом, ― отменно клал печи, ― люди говорили: хаживал даже в Москву. Иван Павлович с сыном был строг и даже за выполненную работу мог не только похвалить, но и, усмотрев пустяковые недостатки, наказать.

Заготовка дров на зиму для Володи являлась в дни летних каникул основным занятием, и он старался: ленив не был, часто схватив двухколесную тачку, отправлялся в Щуров лог. Путь его пролегал вдоль Стрижеевских огородов по улице Сибировке по колее, выбитой волами, таскавшими изо дня в день из Зелененского леса на местную пилораму огромные бревна. Я застал этот метод транспортировки леса и видел все своими глазами. Так вот подростку Володе необходимо было, добравшись до конца улицы, свернуть с колеи влево и уже проторяя свою колею забраться в бурелом зарослей низкорослого молодняка. Часа два-три работы топориком и вот он, толкая нагруженную доверху тачку с дровами, торопился домой, останавливаясь, чтобы перевести дух он мог заговаривать с Зиной и даже назначать ей тайные встречи и ни где-нибудь, а в известном парке, ― в тени аллей.

Мой родитель не зря когда-то приглянулся красавице Зине. Он был не только смекалистым и работящим парнем, но и красив ― чист лицом, ― у многих его друзей оно было обезображено оспинами. Был у Володи и один недостаток ― низок ростом, ниже моего деда Ивана Павловича. Такого, конечно, быть недолжно: дети обычно вырастают выше отцов. Возможно, это из-за того, что он родился в голодное время. Люди питались ягодами, грибами, травами всем, чем можно. Мне известно: родные старшие сестры отца за исключением Иры ― Анна и Дуся не выжили. Они умерли от истощения. А еще, брат моей бабушки ― Петр Борисович. Такое тогда было время. Для Зины, я так думаю, рост особого значения не имел. Они соответствовали друг дружке, были ровня. Не зря же Володя тянулся к девушке.

Мой отец рассказывал мне, что в то далекое время никакого обязательного среднего образования не было:

— Детям достаточно было закончить хотя бы четыре класса и все. Учиться дальше или нет? ― зависело от желания не только родителей, но порой и самих детей. Я хотел учиться, ― говорил отец, ― а вот мой брат Марк ― нет. Для того чтобы ему выдать хоть какой-то документ об образовании к нему долго ходили учителя, однако так ничему и не научили. Он даже начальную школу не закончил и всю жизнь вместо подписи, подобно французскому королю Генриху первому ― супругу дочери Ярослава Мудрого, ставил в бумагах крестик. Я же, закончив «маленькую школу», обучение не бросил и, зная, что в старших классах за него нужно будет платить: на тот момент оно стоило, пусть и небольших, но ― денег, ― перевелся на вечернее отделение и устроился учеником в сапожную артель имени Чкалова к знаменитому тогда на всю округу двоюродному брату Максиму. ― Отец мне показывал свою чернильницу. Она имела закручивающуюся пробку и не могла в дороге пролиться. На занятия подросток Володя носил ее в кармане, очень ею дорожил. А еще сумку, для школьных принадлежностей, не полотняную, а сшитую однажды самостоятельно из лично выделанной кожи.

Я думаю, что красавица Зина могла довольно часто попадаться на глаза Володе не только на Сибировке, или же на Стрижеевке, но и в центре посада ― на Большой улице, когда он выходил из мастерских, и, покуривая «козью ножку», ― смолить его научил брат Марк, ― неторопливо шел домой. Отношения к отцу со стороны бабы Гаши ― матери Зинаиды, ее сестры, да и брата: ― он жил в Щурово, после женитьбы работал шофером и возил директора совхоза, ― по жизни были теплыми. Они уважали моего родителя. Я помню, что, когда у нас не было бани, баба Гаша позволяла нам пользоваться своей с условием: топить ее должен был отец и никто другой. Возможно, другим не доверяла. Я думаю, что, соседка, наверняка желала видеть его своим зятем. Однако, неожиданно двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года разразилась война. Она изменила, ― поломала судьбы многих наших людей. В мире творилось страшное, несусветное ― описать невозможно, да я и не буду этого делать, хотя бы по причине того, что родился несколько позже всех этих событий.