Ольга-чаровница и змиев сын

Светлана Кузнецова

Ольга-чаровница и змиев сын

Пролог

Сумрачно было в тереме, тихо, душно, хоть и сидела Ольга у окна, клубки в лукошке перебирая. Стоило выглянуть из-за тучи Хорсу, как тотчас другая закрывала лик его ясный. Влетел шмель, покружил, жужжа, по горнице, к столу подлетел, тяте на плечо опустился, да тот не сразу его заметил. Стряхнул. Мохнач не рассердился, хмыкнул по-человечьи и был таков. Со стороны стола раздался тяжкий вздох.

Плохо сказалось на воеводе поражение ратное. Многих сильных да умелых воинов потерял. А все почему? Не позвал в дружину ведунов да чаровников, соседей окрестных да чудодеев, волхвов да кощунов. Решил князь не делить победы ни с кем, лишь своими людскими силенками да против навской нечисти выстоять. Не вышло. И теперь ждала княжество дань непосильная. Самых умелых мастеров, самых первых красавиц, самых сильных воинов и чаровников потребовал отдать ему в полон змиев сын: поговаривали, отпрыск самого Горыныча.

— Ты прости, дочка, — наконец, проговорил воевода. — Думал я счастье твое устроить, а оказалось… — и не договорил, снова вздохнул тяжело да рукой махнул.

— Не кручинься, тятенька, — молвила Ольга, — поедем лучше в терем высокий, говорить буду с князем-батюшкой.

Воевода вздрогнул, взгляд на дочь поднял испуганный и хмурый, только Ольга его с легкостью выдержала. Не впервой. Много хуже было, когда тятя решил ее за Ивана-дурака, то бишь, княжича выдать, не спросив согласия: мол, князю внуков рожать да в светлице зад насиживать — нет лучше бабской доли, а там уж стерпится-слюбится. А вот как бы не так!

Для побега у Ольги все припасено было. Тропку к теремку матушкиному, что в сердце леса прятался, она с малолетства ведала и уж точно одна не пропала бы. Кто ж знал, что рать напора вражьего не вынесет, что князь со змеиным сыном договориться не сумеет, а потом еще и от помощи соседской откажется. А все почему? Приютил людей с душой черной, с востока пришлых, и слушать бредни их начал про бога единственного, которому все поклоны бить должны, а кто не пожелает, того бить смертным боем следует. Ну да недолго им в княжеском тереме куковать придется, если у Ольги все сладится. А коли не выйдет ничего, то быть посему.

— Ты подумай, дочка, стоит ли оно того? — проронил воевода, не пытаясь отговорить, просто проявляя отеческое участие. — Себя погубишь, никого не спасешь.

«Отчего ж не спасу? Себя спасу от уготованной тобою участи. По мне, уже немало», — могла бы сказать Ольга, но ссориться не захотела. Уж лучше пусть воевода считает себя виноватым, чем ярится почем зря, авось и из дому бежать не придется, и неблагодарностью попрекать да злом поминать ее не станут.

— Не тревожься, тятенька, — молвила Ольга ласково. — Видать, судьба моя такая, что б не в тереме высоком сидеть, а по заветным тропкам бегать, как и всем в роду моем положено.

Воевода вздрогнул. Думал, дочь свою единственную у лесной ведьмы выкрадывая, будто не запомнит та ничего, вырастет обыкновенной девицей отцу на радость, всем на загляденье. Да и могло ль случиться иначе, если принес домой он кроху, в полотенце завернутую, только агукать и умевшую. Только древняя кровь всегда сильнее человеческой. У иных чаровников ее одна лишь капля, а они чары творят, будущее предсказывают и с предками беседы ведут. У Ольги же той крови волшебной никак не меньше половины, а потому знала она с младенчества и кто такая по роду материнскому, и как ворожить-морочить. Девкой простой слыть, а затем бабой жить, род человечий пополняя, не хотела наотрез, и чем старше и краше становилась, тем сильнее.

Не просто так старая нянька-кормилица корила воеводу почем зря и при всяком удобном случае: мол, неправильно поступил, дите у матери выкрал, ветер в клети запер. А ведь у ветра тоже душа имеется, и коли разъярится тот, обернется злым ураганом — никому не будет спасения.

Воевода и сам убеждался временами, пусть и не мог утверждать наверняка: коли забредал на двор человек злой или завистливый, очень скоро уходил быстрее тени собственной, а если упрямился, случались с ним события неприятные, пусть и не смертельные. Пришел однажды в конюшие помощники проситься вор (правда, то опосля уже выяснилось, когда няньке выхаживать его пришлось). Поглядел воевода на парня: вроде сильный да ловкий, чего не взять? Дядьке Стояну помощь никогда лишней не была. И в первую же ночь Чубарый отдавил пришлому ногу: несильно, но чувствительно, еще и говоря человеческим голосом, чтобы откинул тот мысли дурацкие или выметался прочь со двора воеводского. Не послушал его парень, подлечился и на третью ночь решил в терем пробраться, в ларях пошуровать и сбежать по-тихому. Только из конюшни вышмыгнул, налетела невесть откуда стая сов под предводительством филина да так беднягу отделала, что тот до утра едва дожил, сам в замышляемом лиходействе покаялся и слезно прощения просил. О том, как филин костерил беднягу каждую вечернюю и утреннюю зарю, воевода знал не понаслышке: подслушивал дважды, несколько слов замысловатых выучил. Зато, как оправился парень, взялся за ум. А однажды враг старинный решил воеводу жизни лишить. Подстерегли его на дороге люди лихие, да откуда ни возьмись налетели на них волки: убивать не стали, порвали только. Много чего еще случалось по мелочи — всего не упомнить.

Когда князю блажь пришла в голову окрестить всех своих приближенных с домочадцами, во сне к воеводе Марушка заявилась. Смотрела без зла, ехидно щурясь. Она-то и наказала дочери не перечить и самому на кривду заморскую не вестись, иначе скорая погибель всему княжеству и ему самому будет. И ведь права оказалась: именно ее ладанка уберегла воеводу от смерти лютой в следующем сражении, а надел бы вместо нее крест, не ходил бы уж по свету белому. Ольга тогда долго с князем говорила при закрытых дверях, неизвестно какие именно слова в речь вплетала, но сумела найти правильные, поскольку отказался тот от намерения народ силком крестить и по крайней мере на год черных-пришлых приструнил.

— Ты не перечь мне, — молвила Ольга. — Там, где булатные мечи не сдюжили, лишь хитрость да смекалка спасти могут, а они у богатырей ваших не в почете нынче.

— Правда твоя, Оленька, — пуще прежнего погрустнел воевода. — А ведь с соседями дружбу водить ранее ни Святогор, ни Вольг не чурались, — пробормотал он. — Забыли… забыли заветы предков, вот и пришла напасть страшная. Да кто бы знал…

«Кто бы знал? — передразнила Ольга мысленно. — Да ведь так всегда и случается: забыли заветы, ослабла граница, пришло зло на землю-матушку. А, казалось бы, всего-то: прельстились речами лживыми иноземцев проклятых, от своих богов отворачиваться начали, перед чужим ядослащавым принялись спины гнуть. Ну да я поправлю это, насколько уж выйдет».

Только для того ей самой пришлось бы в стан врага отправиться, может, и границу Нави переступить. Сколько ни раздумывала Ольга гад этим, сколько ни искала в себе страха, обязанного жечь огнем перед лицом смерти, а отыскать не смогла. Как так вышло, что замужества за Иваном она не хотела гораздо сильнее, понять не могла. Впрочем, жить средь людей тоже не желала. Не было средь них для Ольги ни места, ни пути, ни знаний: душно, скучно и противно. Пусть воевода не обижал ее, даже слова грубого себе ни разу не позволил, хоть и отец, а будто неродной, кровь своя, а словно бы чужая.

— Ну вот раз вы забыли, то мне и исправлять, — произнесла Ольга и поднялась, косу черную на спину кинула. — Ты вот что… прикажи платье мне подать мужеское и няньку пришли, а не девок. Я скорехонько соберусь, а как возвращусь, так сразу к князю и поедем: нынче время дорого.

Воевода тоже вскочил, краска ему в лицо бросилась, но тотчас же и схлынула. Видать, хотел возмутиться: мол, не подобает невесте княжича да воеводской дочери в таком виде в хоромах появляться, но передумал. Все же не дурак был воевода, к тому ж смирился, что по его разумению уже не будет никогда. Впрочем, он понял это еще раньше, увидев, как Ольга, толком говорить не умевшая, научилась свет из ниоткуда вызывать. Очень его дочь в малолетстве не любила спать в темноте. Мучили ее кошмары да сны неприятные, и говорить о них она отказывалась.

Девки, стоило Ольге выйти из горницы, тотчас завыли, беду кликая. Словно почуяли: не слоняться им скоро по терему без дела, не рядиться в тряпки дорогие да яркие, не глядеть лукаво на молодцев по делам аль за советом приезжавшим к воеводе. Пришлось на них шикнуть, а то парочка уже собралась донимать Ольгу просьбами. Дуры, чего с них взять? Если бы увидели, как она начнет «девичью красу губить» и в мужеское платье рядиться, вовсе умерли бы с перепугу. Всякая только и мечтала поудачнее замуж выскочить, чтобы ни в чем не нуждаться да работой не утруждаться. Никогда им Ольги не понять, как и ей — их. Жаль, воеводе тоже не уразуметь, почему дочь, которую он выкрал у родной матери, по людским обычаям жить не желает и о замужестве не думает.

«Кровь — не водица», — могла бы сказать Ольга, но молчала.

— Яблочко от яблоньки, — вторя ее мыслям, наставляла воеводу старая нянька. Ольга ее скрипучий и вместе с тем распевно-велеречивый голос, наверное, и на том конце терема расслышала бы, не только в покинутой горнице. — Нельзя ветер вольный в клетку запереть, дурень. Сколько раз тебе говорила, а ты свое гнул. Не по Сеньке шапка. Дети соседские только по своей воле за человеком пойти могут, а ты кровь от крови чужую выкрал.

— Свою! Свою кровь, — перечил старой няньке воевода.

— Лишь наполовину…ш, — пришепетывала та. — Да только кровь человечья пожиже чаровнической будет.

Дальше Ольга не слушала, вошла к себе в опочивальню, мельком оглядевшись, собрала все, что в дороге понадобиться могло. Нянька вскоре пришла, прихрамывая, с ворохом мужской одежи. Вот она всегда понимала правильно и отговаривать даже пытаться не стала. Хорошо, если тятю успокоить сумеет: как бы там ни было, а Ольга видела от него одно добро и лишь добра желала ему.

— Ты намекни тяте, нянечка, о сыне, которого уж пятый год Лукерья-ключница воспитывает, — сказала она. — Может, в заботах о нем тятя быстрее неблагодарную дочь забудет.

Нянька прищурилась.

— А ты откель знаешь о брате родном? — просила тихонечко.

— Оттуда, — Ольга прищурилась в ответ, на том разговор и окончили.

Волосы она резать не стала, но вовсе не оттого, что красы девичей пожалела. Случись настоящая беда, именно коса вытянула бы того, кто дорог, или ее саму хоть из могилы, хоть из Нави, хоть из самой бездны. Под ворот рубахи спрятала, шапку на затылок поглубже опустила, а затем взяла из шкатулки заветное рарогово перышко. О нем Ольга никому не рассказывала с тех пор, как еще девчонкой нашла его под подушкой.

У девок-прислужниц ходили всяческие байки о Финисте-ясном рароге, да только все от скудоумия и желания выгодного замужества. А вот Ольга знала истинную цену перышку, а чего не смыслила, о том догадывалась. Оборотить оно могло: хоть в птицу или зверя, хоть в иного человека. Только слова верно подобрать следовало.

— Главное, не сомневаться, — сказала самой себе Ольга и подошла к окну.

Хорс как раз из-за тучи выглянул, опустил луч — заиграло перышко в его свете, а там уж и просьбу озвучить самое время пришло. Губы сами слова зашептали: заветные и непонятные, но верные. Так во сне часто случалось: читала незнакомые руны, роняла звуки и забывала тотчас. Сколько раз у раненых кровь заговаривала, унимала зубную и прочую боль.

Получилось и теперь. Стоило перо в шапку положить, нянька позади сдавленно охнула.

Обернулась Ольга, в кулак прыснула, настолько смешно вылупилась на нее нянька.

— Вот же… голубка моя, — произнесла та, покачав головой.

— Бери выше, — сказала Ольга и сама удивилась: прозвучал голос глубже и ниже, почти как у тятеньки. — Намного ловчее я, летаю и клюю не одни лишь крошки.

Когда на двор вышла и на коня вскочила, воевода поначалу не признал. Вызверился: кто-такой, почему раньше не видел? Вот тогда Ольга осторожненько перо вынула, а затем обратно в шапку положила.

— Это я, тятенька, хотела одну из хитростей показать и тебя успокоить: никто одинокую девицу в пути обидеть не только не посмеет, но и не признает, — произнесла Ольга насколько вышло ласково. Воевода лишь головой покачал.

Ольга

Красив княжеский терем, высок. В окнах — стеклышки разноцветные; на стенах — изразцы замысловатые. Когда с них птицы деволицые глядят с жар-птицами, а когда — заморские фениксы.

— Все в княжеском тереме смешалось, — проронила Ольга, а про себя подумала: «Как только домовой не покинул его еще. Впрочем, если и дальше так пойдет, плюнет и уйдет жить к лешему».

Дядька-домовой не раз на засилье иноземщины жаловался. У лешего же в лесу ждала его знакомая кикимора.

Впрочем, это она со зла: фениксы тоже красивые и ничего против них Ольга не имела. Вот черный человек с амулетом-крестом, носимым напоказ, — другое дело. Не уважала бы она ворон аки вестников царя Нави, сравнила бы. Глаза колючие, злые, бегающие уставились на нее, словно дыру прожечь собрались. Ольга в ответ посмотрела прямо, с вызовом, и жрец чужого бога первым отворотил взгляд, шагнул было к ней с воеводой, дорогу перегородил, протянул руку для благословения, но споткнулся на ровном месте и застыл истуканом, едва не разинувши рот.

«А ведь это он меня учуял. Нехорошо. Знать, непросты пришлые», — подумала Ольга. Ну да тем более следовало разобраться с ними в самое ближайшее время.

Приветствовать воеводу вышел сам князь: высоченный, могучий, будто медведь, в мехах собольих, пусть и дни еще стояли теплые. Сильный в прошлом воин, теперь накопивший нехороший жир, волосами обросший, в которых сверкало серебро. Иван тоже медведем выглядел, но помельче, пока не вошедшим в полную силу, держался позади, но стараясь не отставать от отца более чем на половину шага, на нее глянул с вызовом, да то и понятно. Иван так на всех молодцев глядел, не желая дружбы, а одного лишь подчинения. Плохой из него правитель выйдет: людей уважать ведь следует, тогда они станут работать и сражаться за совесть, а за страх только рабы заморские горазды, способные предать сразу, как повелитель слабину даст, а то и воткнуть нож в спину.

«Не иначе черный учит Ивана на свой лад, — решила Ольга, — но здесь ничего уж не поделать».

Князь с воеводой обнялись по-братски. Иван покосился неодобрительно, но смолчал. Черный еще сильнее капюшон свой опустил, словно шапку-невидимку напялил, да только злоба от него могла обернуть ясный день беззвездной полночью. Ольга чувствовала ее настолько ясно, что понять не могла, отчего другие не ощущают.

— Благодарю, прибыл в скорбный час, когда другие в иных местах удачи ищут, — произнес князь, а Ольга задумалась.

Когда на высокий княжеский двор ехали, подвод навстречу попадалось немного, лишь небольшой ручеек голытьбы перехожей, которая надолго мало где задерживается, спешил к воротам и далее по дороге на восход. Только вряд ли князь об этих людях тревожился. Кто-то более значимый покинул княжество. Знать бы кто…

— Первых людей в полон отправляю, — говорил тем временем князь. — Всех нашел: и кузнеца лучшего, и Марфу-красавицу, и сказителя, и воина Быстра, чаровника вот только не сумел: ни один на зов не откликнулся.

Говоря, прятал он глаза от стыда, а вот Иван смотрел прямо, будто и не видел в том ничего особенного: не его же, сына княжеского и наследника, ворог в полон стребовал, а людишек простых. Эка невидаль! Новых бабы каждый год рожают.

— Нашел я для тебя чаровника, — кивнув на Ольгу в мужеском обличии, хмуро проговорил воевода.

Ольга поклонилась князю, на Ивана лишь глянула, и тому, конечно же, не понравилась непочтительность такая.

— Разговор у меня к тебе, княже, будет тайный, — произнесла она не своим голосом. — Коли сладим, никого отсылать в полон более не придется: ни лучших, ни худших, ни срединных.

— У меня от присутствующих секретов нет, — заявил князь.

Ольга окинула фигуру в черном долгим взглядом и твердо произнесла:

— Зато у меня имеются.

Расположились в светлице вчетвером: она, воевода, князь и княжич. Сидели вместе за одним столом. Пред каждым чарка зелена вина стояла, да никто не притронулся. Свет закатный сквозь окна пробивался, удлиняя тени и окрашивая беленые стены багрянцем. Уж давно все свои условия Ольга сказала, а никак расстаться не могли. Уж обещал князь черных людей из владений своих выгнать и более лжи их не внимать, а народ не неволить и не принуждать к поклонению богу иноземному. Вот только Иван все ярился, никак смириться не мог, что не будет свадебного обряда. Только из-за него штаны и просиживали, а ведь время не ждало. На лесную поляну Ольга успеть должна была до полуночного часа, никак не позднее.

Иван снова речь завел:

— В осемнадцать лет бабам уже младенцев нянчить положено, а она, значит, не пожелала?! — и на воеводу зыркнул недобро.

Тот взгляд не отвел, нахмурился. Не по нраву ему речи княжича пришлись: и эти, и те, что раньше рек.

— Значит, — произнес воевода спокойно. — Не желает дочь моя единственная с тобой жизнь прожить — так то дело ее. Ты, Иван, говоришь так, словно о корове уговор был, а не о девице. Я же сказал сразу: неволить Оленьку не стану.

Иван хотел ответить, оскользнулся на слове, одним махом выпил свою чарку.

— Да она ж мне сама слово дала!

Ольга от наглости такой лишь хмыкнула, но смолчала.

— Уймись, — велел сыну князь. — Не по нраву пришелся, так ничего, бывает. Другую сыщешь.

— А мне другой… не надо! — заупрямился Иван. — Девок, что кобыл нужно: за косу да в стойло.

— Будущих княгинь в стойла?! — Князь ударил кулаком по столу. — Ты говори да не заговаривайся! Плохо же мы с матерью учили тебя, да и Лада не простит, коль станешь языком молоть без уважения!

— А новый бог говорит, баба…

В этот раз князь не утерпел, ударил уже не по столу. Иван чуть на пол не грохнулся, усидел на лавке лишь поскольку за столешницу руками ухватился; алыми пятнами по щекам пошел после отцовой оплеухи, а затем и весь красный сделался будто рак вареный. Вот только бить дурака — лишь портить, никому еще побои ума не прибавили.

— Не будет больше заветов бога этого, — сказал князь. — Хлебнули уж, благодарствую! — и посмотрев на воеводу, спросил: — Так куда ж делась твоя Оленька?

— В обучение, — ответил воевода так, как Ольга велела. — Дабы людей от зла хранить, а ворогов усмирить могла.

— Зря ты, воевода, учил ее грамоте, — буркнул Иван. — И к кому же направилась?! По какой дороге?

И вот наверняка же после ответа помчался бы Иван в конюшню, велел коней седлать и приказал нагонять беглянку. Стоило бы, конечно, заставить его скакать по полям-долам. Проветрился — охолонул бы, да не хотела Ольга, чтобы Иван, воротившись не солона хлебавши, начал кричать на всех углах, будто обманул его воевода.

А потому сказал тятя таковы слова:

— К Кощею Бессмертному.

Вот теперь Иван щеками белее снега стал.

— Ты… — проговорил он, воздух ртом хватая, словно рыба, на брег выброшенная. — Собственной дочерью пожертвовал, чтобы… чтобы… — И посмотрел на Ольгу ненавидящим взглядом: — Этот помогать нам явился?!

— Молчи! — прикрикнул князь. — Жизнь одну загубить лишь бы народ от беды спасти — дело почетное. К тому же, вижу я, не твой то замысел, воевода. Ольга решила-надоумила?

— Так и есть, — ответил тот.

— Отчаянная девица.

— Не стану молчать! — воскликнул Иван. — По мне пусть бы хоть всех девок в полон свели, а Ольгу мне вернули.

И говорил он в тот момент искренне настолько, что холодок по спине у всех присутствующих пробежал. Поняли они: ждут княжество времена темные с правителем, какой только и печется о своем благополучии, а на прочий люд плевать хотел.

— Вы ж с детства малого знали друг друга, — не вытерпела Ольга.

— Вот именно! — ответил Иван, ловушки не увидев. — С той поры я и решил: Оленька моей будет.

— Хоть за курицу да на соседней улице? — усмехнулась Ольга.

Иван вздрогнул. Вероятно, в ее нынешнем обличие лукавая ухмылка, пренебрежением выглядела, но отступать показалось поздно.

— Не дело брату к названной сестре свататься, — сказала Ольга твердо.

— К… сестре? — удивился воевода. — Ты ж говорил, она слово тебе дала!

— Дала, — согласилась Ольга. — Сестрою быть. То и отрицать не взялась бы, да ты, воевода, договорить не дал.

Князь хмурый сидел, губу нижнюю кусая.

— Мы детьми были, мало ли какие слова кому давали, — проговорил Иван уже без прежнего напора. — К тому ж короли заморские и на племянницах женятся, и на сестрах двоюродных, а в стране пирамид…

— Хватит! — поднялся со своего места князь. — Ты сейчас же от девицы откажешься, иначе не править тебе опосля меня, уж кого, хоть первого встречного найду в следующие правители.

— Отпусти невесту свою, — нараспев, словно заговор, произнесла Ольга.

— Отпускаю, — через силу проговорил Иван.

Ольга с облегчением выдохнула; чувствовала, что без этого разрыва не сумеет дойти туда, куда вознамерилась.

— Теперь, когда устранены все препоны, слушай, князь, меня внимательно, — сказала она. — Покину я град на рассвете. А вместе со мной пойдут Горн-кузнец, Марфа-красавица, сказитель Свальд и богатырь Быстр. Не тревожься, все, как один, они к тебе вернутся. Запомни главное: никто за нами следить не должен. Жди до трех седмиц, никого более во вражий стан не отправляй.