Дымовая завеса

Выражение глаз Ани было прежним — встревоженным, каким-то горьким. Аня беспокоилась за него, и осознание того, что он еще кому-то нужен, родило в Широкове теплоту…

Но чем ближе становилась Аня, тем прозрачнее, неразличимее делалась ее фигура, словно бы откуда-то из-под земли сочился горячий дым, хотя глаза не теряли своей яркости, четкости, — вот Аня пересекла некую невидимую черту и, издав жалобный вздох, который Широков услышал совершенно отчетливо, будто бы наяву, исчезла.

От неожиданности Широков даже остановился, выкрикнул что было силы:

— Аня! — Потом снова позвал ее, но Ани не было, он растерянно кинулся вперед в обнажившееся пространство и проснулся.

Спал он недолго, минут пятнадцать всего, но этих пятнадцати минут хватило, чтобы усталость, возникшая было в нем, исчезла.

Серый лежал на одеяле с закрытыми глазами и тихо поскуливал. Раз скулит — значит, живой и не просто живой, а знак подает, сообщает, что жить будет. Около подстилки — на почтительном расстоянии, — стояли два хорька, жившие у Анны Ильиничны в доме и внимательно рассматривали искромсанного пса.

Хорей звали так: Хряпа и Анфиса. Хряпа был в этой семье старшим, повелевал женой своей Анфисой как хотел, но тираном не считался. Размерами Анфиса была в два раза меньше мужа.

Холодильник, в котором Анна Ильинична хранила продукты, Хряпа принимал за человека и кланялся ему, Анфиса же при виде холодильника впадала в некую задумчивость и садилась на задние лапы, мигом превращаясь в просящий столбик. Широков не сразу понял, что поза эта у Анфисы — молитвенная, — так она просит еду.

Если же это видела Анна Ильинична, то сразу открывала холодильник и доставала оттуда сосиску, — этот продукт хори любили особенно, разрезала сосиску на две части и каждому едоку вручала по половинке.

Через некоторое время Хряпа, изучив холодильник, изобрел способ, как открывать его — он ложился на пол под дверцей холодильника, упирался в нее сразу всеми четырьмя лапами и, поднатужившись, открывал. Ну а распахнутый холодильник — это раздолье для всякого любителя вкусно поесть.

Однажды Хряпа засек, как хозяйка принесла из продуктовой лавки килограмм сосисок — длинную вереницу колбасок, связанных друг с другом общей оболочкой и засунула в холодильник, на нижнюю полку. Хотела было положить сосиски повыше, но там не было места и она довольствовалась нижней полкой. Через полчаса, когда хозяйка прилегла отдохнуть, Хряпа воспользовался моментом и открыл холодильник.

Ухватил зубами длинную вкусную цепь и поволок ее под кровать — это дело надо было немедленно перепрятать. Он хорошо усвоил одну истину, известную людям: подальше положишь — поближе возьмешь. Вначале заволок гирлянду в подкроватное пространство, потом, поразмышляв немного, уволок сосиски под шкаф — там места хоть и меньше, но найти краденое будет труднее.

Отгрыз одну сосиску и с удовольствием съел ее. Вкусно! Чем еще была хороша эта сосиска? Оболочка на ней была не целлофановая, как на многих других сосисках, а белковая, которую можно было есть. И, подкопченная, очень аппетитно пахла.

Целлофаном же, если будешь его есть, обязательно подавишься. Поразмышляв немного, Хряпа съел еще одну сосиску, оставшуюся часть снизки старательно прикрыл газетой — притащил ее из прихожей, «стибрил», как любили говорить в широковском детстве и, сопя озабоченно, натянул сверху на сосиски.

С чувством отменно выполненного долга Хряпа удалился в прихожую, где у него стояло свое собственное плетеное лукошко, похожее на гнездо вороны.

— Ну, жук навозный, ну и жу-ук, — рассмеялся Широков, понаблюдав за действиями предприимчивого хорька, вытащил сосиски из-под шкафа, обмыл в большой алюминиевой миске — Анна Ильинична признавала только алюминиевую посуду, — и вновь засунул снизку в холодильник. Напоследок похвалил Хряпу: — Настоящий предприниматель! — Добавил, будучи уверенным в том, что говорит: — Либерального толка!

Хорьки нравились ему, были они красивы, изящны, привлекательны. Особенно Хряпа. Тело у Хряпы было длинное, гибкое, как у таксы. Внешность Анфисы была попроще, поскромнее, хотя природа обычно распоряжается наоборот — в подавляющем большинстве случаев самки бывают наряднее самцов.

Исключения конечно же есть. Взять, к примеру, уток. У уток самцы гораздо привлекательнее самок…

Некоторое время хорьки стояли около Серого неподвижно, что-то соображали про себя, дивились, а может, просто изучали изуродованного пса и гадали, какие взаимоотношения сложатся у них с ним и вообще сложатся ли? — потом Хряпа осторожно выдвинулся вперед, оглянулся на Анфису.

Та сделала головой несколько изящных кивающих движений — похоже, одобрила действия своего благоверного, и Хряпа, осмелев, еще на несколько шажков придвинулся к Серому, аккуратно, почти невесомо потрогал его лапкой.

Из глотки Серого, откуда-то изнутри, донесся рычащий хрип, хрип был глухой, но хорошо слышимый, — и Хряпа поспешно откатился от пса, испуганно зашевелил усами.

А Анфиса, та даже присела, прижалась к полу хаты, стремясь стать плоской, невидимой, но это ей не удалось.

Прошло минут пять, прежде чем хорьки пришли в себя. Переглянулись озабоченно — не знали, как вести себя дальше. Тем более что у пса этого, неожиданно сделавшегося их соседом, имелись, надо полагать, хорошие зубы — такие же, как у волка. На всякий случай Хряпа еще на несколько шажков отодвинулся от Серого — вдруг тот очнется и клацнет челюстями? Нет, пока не познакомились и не выяснили отношения, от такого соседа надо держаться подальше…

Анфиса последовала примеру супруга и также опасливо отодвинулась от неподвижно лежавшего Серого. Хоть и валялся пес на подстилке, как мертвец, но был живой. Хряпа пропищал что-то — видимо, предупреждал супружницу, чтобы была осторожна, находясь в одном пространстве с большим и лохматым зверем — ведь зубы у него явно такие, что он запросто может откусить колесо у грузовика, — и на всякий случай еще на полметра отскочил назад.

Зверьки явно были озабочены своим будущим.

Всю свою жизнь Широков отдал границе, — впрочем, если не всю, то большую ее часть, самую лучшую — это совершенно точно; службу на заставе, в комендатуре, в отряде он знал до мелочей, ведал, как вести себя в пиковых ситуациях, что делать, если в бою в автомате перекосит патрон, как лечиться без лекарств и без мяса варить мясной суп, из какой материи сшить штаны, если у тебя вообще нет материала, и как простое летнее белье превратить в теплое зимнее, а клубни картофеля — в ананасы, яблоки — в апельсины, горькую шиксу — в сладкую иргу, горчицу — в повидло, измельченную в крошки липовую кору — в кофе «мокко», лыко — в сапожную кожу, мох — в дорогой куничий мех.

Все это он познал за годы жизни на границе. Даже будучи майором, награжденным тремя орденами, возглавляя комендатуру, он хорошо знал, что нужно рядовому бойцу, заступающему в наряд по охране государственной границы, или сержанту, отправляющемуся домой в краткосрочный отпуск…

Но потом произошло то, что, наверное, должно было произойти. К нему приехали посланцы военного министра той поры — человека, не отличающего автомат Калашникова от станкового гранатомета, а гаубицу от снайперской винтовки, но зато хорошо знающего, чем отличается клееная табуретка от табуретки, скрепленной гвоздями, и потребовали, чтобы он предоставил им подробную карту окрестностей Снегового озера — реликтового места, занесенного в Красную книгу природы.

Посланцы современного наркома были похожи на теплую столичную компанию, собравшуюся в веселых забавах провести время: два парня с сытыми лицами и две девчонки с голыми соблазнительными коленками, сопровождавшие парней, видимо, в качестве секретарш…

Широков почувствовал, как что-то остро укололо его в подгрудье, недобро сощурился:

— Позвольте спросить, господа хорошие, зачем вам эта карта?

— Как зачем? — старший этой теплой группы топнул ногой с такой силой, что толстая ляжка задрожала у него, будто студень. — Как зачем?

— Вот именно — зачем?

— Шеф наш собирается построить на озере дачу. Разве до вашего сведения, майор, это не довели?

— Не довели, — сухим тоном произнес Широков.

— Тогда считайте, что это сделал я — довел до вас решение инстанции.

— Вы мне не указ, любезный, — прежним сухим голосом проговорил Широков.

— В таком разе, кто же я? — лицо посланца московского наркома от услышанного даже дернулось.

Широков невольно подумал: как бы с этим деятелем не случился припадок — очень уж нервный господин свалился на его голову.

— Никто, — спокойно произнес он.

— Как так? — лицо молодого человека дернулось еще раз.

— А так. — Широков приподнял одно плечо. — Никто, и этим все сказано.

— Значит, вы отказываетесь помочь нам? — В голосе московского гостя послышались угрожающие нотки.

— Отказываюсь.

— И карту не дадите?

— Не дам.

— Об этом здорово пожалеете, — предупредил гость.

— Постараюсь, чтобы этого не было, — спокойно и тихо проговорил Широков.

Пограничник этот, с майорскими погонами на плечах, был непонятен московскому гостю, он не привык, чтобы ему отказывали.

— Пошли отсюда! — скомандовал гость своей компании и круто, на одном каблуке повернувшись, вышел из кабинета коменданта.

Слово свое он сдержал — он вообще не любил, чтобы кто-то перечил ему и тем более — становился на его пути. Ну что для него какой-то седеющий провинциальный майор — седьмая спица в колеснице, — над ним столько начальников, которые накостыляют ему по шее так лихо, что строптивый мухомор этот даже имя свое забудет. Не говоря уже о большем…

Через некоторое время комендатура Широкова была слита с другой комендатурой, — по новой классификации, к слову, комендатур не стало совсем, их переименовали в отделы; заставы сделались отделениями, комендатуры отделами, отряды — а всякий погранотряд по значимости был приравнен к армейскому полку, — стали службами. Обозначения эти, спущенные сверху, были непривычны для уха Широкова — в них нет ничего пограничного…

Ну как можно было старое русское слово «застава», понятное всякому уху от Калининграда до Владивостока, заменить на жандармское словечко «отделение»? Кто-то переусердствовал очень уж слишком.

В новой, укрупненной структуре места для Широкова не нашлось, и он очутился, как принято говорить в таких случаях, за штатом.

А быть за штатом — это все равно, что находиться в мертвой зоне, где лишний раз не шевельнешься, не чихнешь, не сделаешь зарядку — там вообще нет никакого движения. Работы нет, а находиться без работы Широков не привык — без работы человека обязательно засасывает трясина, увязаешь в ней с руками и ногами, по самую макушку и в конце концов делаешься никем.

Плюс ко всему Широкова, который никогда не имел недоброжелателей, появился недоброжелатель — такой же, как и он майор, только работал этот майор не в низах, не ползал по буеракам на брюхе, превращая в дыры и лохмотья пятнистый защитный костюм, а больше корпел над бумагами, готовя руководящие указания, сидел на заседаниях, иногда вещал с трибуны, проводя воспитательную работу, и так далее — в общем, был этот майор похож на настоящего клеща.

Первый раз он появился в комендатуре, когда та была уже укрупнена, и Широков остался не у дел — думал, что вообще задвинут в дальний угол и его не видно, теперь к нему вряд ли кто прицепится, но это оказалось не так. Прицепились.

Подвижной, моторный, с зоркими глазами, майор из регионального управления, — умеющий, как он считал, хорошо отличать настоящее от ненастоящего — вызвал к себе Широкова и, глянув на него недовольно, почти брезгливо, покачал головой:

— Ну, вы и даете, майор! Решили поссорить пограничные войска с армией? Ну и ну!

— Даже не думал, — жестким тоном, словно бы в глотку ему попала пыль, проговорил Широков и поморщился — не понравился ему этот румяный пряник.

— А думать надо… Хотя бы иногда, — становясь еще более брезгливым, произнес гость, — фамилия его была Бузовский. — Это еще никому не мешало. Понятно?

— Так точно! — коротко ответил Широков, — он решил не ввязываться в перепалку и задавил в себе внезапно появившуюся злость (с ним еще никто не разговаривал таким тоном, поэтому основания для злости были), разом становясь спокойным, даже отрешенным.

А когда он загоняет себя в такое состояние, как в некое помещение, то на него можно давить сколько угодно, ни одна ядовитая стрела не достигнет цели, поэтому Бузовский мог яриться сколько угодно, мог вообще вспыхнуть костром — на Широкове ни одна шерстинка не загорелась бы.

— Смотрите, майор, теперь вы находитесь под контролем, — произнес Бузовский предупреждающе, с назиданием в голосе, ткнул в воздух указательным пальцем и добавил: — Под моим личным контролем!

— Так точно! — выбил из себя Широков и усмехнулся: в конце концов он с этим борзым майором находится в одном звании, что Бузовский — майор, что он… Хотя Бузовский моложе и при его связях, гоноре и приближенности к партии, заменившей КПСС, может стать генералом, а Широков генералом не станет никогда. Да и хребет у него не такой гибкий, как нужно.

С другой стороны, верно говорят: миром правят не те люди, которые умные, а те, которым больше повезло.

Редкостное озеро, где водились невиданные породы рыб, а берега сохранили древнюю первозданность, которое пытался защитить Широков, было отдано на потребу бывшему знатоку реставрированной мебели — вскоре на берегах его заурчали моторы автомобилей и послышались звонкие голоса бойцов строительного батальона.

Вместе с бойцами прибыл и целый отряд смуглых мужиков в тюбетейках — для выполнения черновых работ.

Первобытная красота озера была испоганена, раздавлена, словно яйцо, сваренное всмятку, а потом сброшенное со стола на каменный пол; Широкову, который несколько раз приезжал на озеро, это было больно видеть.

Но поделать что-либо он не мог.

В последний раз, приехав на озеро на своем «уазике» и оглядев высокие, подпиравшие макушки сосен палаты бывшего мебельного короля, он поморщился — король этот, человек нехорошей масти, погубит озеро, разве непонятно? Почему это не могут усвоить Бузовский и министерские «шестерки» с лампасами на штанах?

Сосны были острижены от веток по самую макушку и больше походили на пальмы, чем на сосны, земля изуродована траншеями, исчеркана, утрамбована колесами тяжелых грузовиков.

Широков сжал кулаки: попался бы ему сейчас на глаза этот Бузовский!

Немое желание его, словно некий клич, было услышано, он увидел Бузовского, возникшего в дальнем углу строительной площадки.

Майор Бузовский был доволен самим собою и своей жизнью — он был сыт, хорошо одет и обут, стремительно шел вперед по службе, имел крепкие связи не только в своих кругах, но и в кругах более высоких, считался желанным человеком в ресторанах (а Широков последний раз посещал ресторан, когда еще была жива Аня, — проездом в Самаре, на железнодорожном вокзале), в общем, многое что возвышало Бузовского над Широковым… Правда, боевых орденов и медалей у Бузовского не было, а у Широкова были…

Хотел Широков незаметно покинуть барскую площадку, которую опекал Бузовский, но что-то удержало его, и он остался стоять под корявым развесистым дубом, от которого почему-то пахло хлебом. Может, это был особый дуб? Хлебный, сухарный или что-нибудь в этом роде?

Бузовский, по-хозяйски заложив руки за спину, прошелся по площадке, осмотрел механизмы и людей, в нескольких местах остановился, выговаривая что-то рабочим. Те почтительно согнулись перед ним, покивали согласно стрижеными головами, украшенными тюбетейками, и вновь принялись за дело — вполне возможно, с учетом замечаний, а может быть, и нет: нынешних работяг, зашибающих деньги на стройках, — и немалые причем деньги, — понять бывает трудно, но Бузовский и не стремился их понимать.

Он отдавал приказы, при этом нисколько не сомневался в том, что приказы эти будут исполнены.

Из подъезда строящегося дворца неожиданно вышел человек, которого Широков узнал сразу — это был тот самый чиновник, что требовал от него карту Снежного озера и здешних мест, — злится этот деятель, наверное, до сих пор… Наверняка злится, ибо чиновники злопамятны.

Увидев Бузовского, молодой человек призывно помахал ему рукой и поспешил навстречу. Не все майоры бывают тупы и упрямы, как Широков, есть, слава богу, еще офицеры, которые понимают, какое важное государственное значение имеет эта стройка, только благодаря таким людям еще стоит на ногах наша страна, — не будь Бузовских, мы бы давно лежали на боку…

Продолжая бодро взмахивать рукой, чиновник шел на сближение с Бузовским, к Широкову же на сближение тоже шла целая группа — таджики, наряженные в голубые рабочие комбинезоны.

С собою таджики несли здоровенную бензиновую пилу, предназначенную, наверное, для того, чтобы резать под корень гигантские африканские баобабы. Широков оглянулся: чего же тут пилить? Не дуб же, под которым он стоит, — этому дереву не менее ста пятидесяти лет, а может, и все двести — за снос такого реликта можно запросто угодить под статью Уголовного кодекса.

Было жарко. Вдохновленные теплом, особенно громко кричали разные цикады, кузнечики, сверчки, пожиратели листьев, жуки, прочая живность — вполне вероятно, древнего происхождения, — Широков только сейчас обратил внимание на этот неистовый хор, покачал головой: уж не к дождю ли эти громкие песни, а? Либо к чему-нибудь другому, более значимому?

Чиновник обнялся с Бузовским, майор доброжелательно похлопал его по спине, будто любимую лошадь, приносящую в зубах золотые яйца… Слишком много значило это похлопывание по спине.

Таджики тем временем окружили Широкова, положили на землю пилу с крупной зубастой цепью и, задрав головы, чтобы получше видеть макушку дуба, начали что-то обсуждать. Жаль, что Широков не знал таджикского языка… Он покосился на таджиков, оглянулся. Рядом с дубом-гигантом росло еще несколько дубов, но по сравнению со старейшиной они были малыми детишками — не дубы, а дубки. Детсадовцы.

Растут эти деревья медленно, приживаются трудно. Неужели таджики получили приказ спилить их? У Широкова при мысли об этом даже заломило виски — проникла туда боль и осталась, не желая выбираться. Тьфу!

— Вы чего собираетесь делать, громодяне? — спросил он у таджиков.

— Ты нам это… мешаешь, — сказал ему один из пильщиков, рослый накачанный парень с жидкой курчавой порослью на подбородке — похоже, старший в бригаде.

Судя по глазам парня, он был готов спилить что угодно, лишь бы ему за это заплатили.

— Как это так… мешаешь? — Широков не выдержал, даже подбоченился — жест был хозяйским.

— Мы сейчас это… пилить будем, — сказал ему бригадир.

— Что будете пилить?

— Все!

— И этот дуб тоже? — Широков постучал носком сапога по основанию дуба, обтянутому прочной, от времени затвердевшей, как чугун корой.

— Да, — бригадир сплюнул через нижнюю губу, — его будем пилить первым.

— Он находится под охраной государства, — сказал Широков.

— Ничего не знаю. Мне приказано спилить — я спилю.

Широков передвинул кобуру пистолета на живот, предупредил таджика:

— Только попробуй!