Ошибка доктора Свиндебарна

— Пригласи. Я приму её.

И вот она заходит — воплощение всех его детских грёз и ночных эротических фантазий… Гос-споди… (прости, что упомянул всуе!..) Что с ней сделало время. А ведь ей не нужно было, как ему, лбом, зубами и локтями пробивать дорогу к куску пирога, и месту под солнцем…

Странно. А где же та милая, и придающая столько пикантности, крохотная родинка над верхней губой? Почему вместо нее — только выделяющаяся нарочито искусственной чужеродностью, но тщательно заретушированная тональным кремом и румянами, пустота? Неужели… Столь чудесная родинка, под старость, как это обычно бывает, превратилась в отвратительную, с прорастающими насквозь волосами, свешивающуюся книзу бородавку?! И ее удалили пластические хирурги.

Ох уж эта мода на «подтяжки», и всякие «золотые нити»…

А давно, похоже, у неё нет возможностей на все это.

Пытливо всматриваясь в поджатые тонкие губы и обвисшие щёки, он, тщетно пытаясь воскресить те, юношеские, эмоции, вежливо-деловым тоном (О! Уж эти тонкости сотен интонаций, когда, вроде тактично, но чётко можешь дать понять просителю, как его презираешь, и только и мечтаешь поскорее от него отделаться, он освоил в совершенстве!..) сказал привычные положенные слова приветствия, и жестом предложил присесть. Чёрт, да он явственно слышит скрип — это скрипят её колени, не иначе! Иссушенное диетами и солнцем средиземноморских курортов тело весит, наверное, не больше пятидесяти килограмм — как баран. Или овца. Пришедшая на заклание. И что же?

Он не без трепета прислушивался к своим ощущениям. Нет! Никаких «былых» чувств… Как и никаких угрызений совести, или раскаяния от предстоящей экзекуции он не ощущает. Ощущает только лёгкую досаду — на себя. Как раз за то, что не ощущает. Этого самого раскаяния. Это ведь именно его тайными и не очень, стараниями, её семейство прогорело. (ха-ха!..)

— Хэрр Ханссон… — Боже, какой у неё, оказывается, неприятно-дребезжащий голос. Волнуется? Или он стал таким из-за прожитых лет? — Я хотела просить вас лично, и, разумеется, Правление вашего Банка… — однако закончить ей не удалось. Под ногами возникла вдруг лёгкая дрожь, перешедшая тут же в могучие толчки! Ого!

Землетрясение! Землетрясение?! В Швейцарии?! Что за!.. Больше ничего дельного подумать он не успел. Потому что внезапно эксклюзивный мозаичный пол из берёзового паркета, привезенного из далекой Карелии, перекрытия первого этажа, бетонные подвалы, и всё, что находилось в Банке — его Банке! — полетело вниз, вниз, ВНИ-И-И-З!!!

А вокруг — он видел сквозь разломившиеся, словно скорлупа ореха, стены! — летели и другие здания: банки, магазины, конторы и кафе! Летели люди и автомобили! Деревья и скамейки скверов!

Всё, словно в безумном фильме-катастрофе, неслось в многокилометровый провал, краёв которого скоро не стало видно: они скрылись где-то далеко вверху, и в туче мусора, осколков, и водах знаменитого озера, каскадом заливавшем возникшую вдруг в земле гигантскую воронку-кратер, и скрывшем небо и поверхность равнины, пыльном облаке…

Как-то сама собой женщина оказалась падающей рядом с ним. И расширенные в панике глаза с мольбой и непониманием обратились к нему. Рука его как-то сама нащупала, и ухватила тоненькую кисть. Он постарался ободряюще кивнуть, улыбнуться…

И, если уж быть до конца честным (ну, с самим-то собой!), хэрр Ханссон всё же почувствовал некоторое облегчение от того, что ещё не успел произнести роковых слов.

Значит, душа его всё же вовсе не так зачерствела, как считал он сам!

«Баран я и баран. И никакой я не Родион Раскольников. Не чувствую того, что описывал Фёдор Михайлович: «Тварь ли я дрожащая? Или — право имею?!..» Совесть вовсе не так сильно грызёт и терзает. Если честно — вообще никак!

Что это — бессердечие? Хм-м-м… Вряд ли. Ведь даже кота мне было по-своему жалко. Ведь он — не человек. Это люди расчётливо и сознательно причиняют боль и страдания другим!

Особенно, когда ощущают свою безнаказанность… Или тут дело — в самоосознании? В настрое? А ведь я вовсе не считаю себя — правым. Или — вправе. Просто знаю, что — надо! Да, я вот так буднично и просто — сделал то, что сделал. И для самого себя я отлично осознаю: нет! Я — не сбрендивший маньяк! Это — вовсе не желание причинить как можно большему числу людей муки и страдания, и убить их, чтобы расквитаться, дать почувствовать и другим те унижения и боль, что выпали в детстве на мою… На наши доли.

Как же назывался этот фильм? А, да — «Не вижу зла».

А что — неплохое психологическое исследование. Ребёнок, воспитанный в клетке, становится послушным и беспринципным орудием в руках ханжи-пуританки… Жаль, про клетку показали мало.

А как насчёт ребёнка — детей! — воспитанных в концлагере? Или — в гестапо? Или — в застенках Инквизиции?!

Кем они ощущали бы себя?! Изгоями? Мучениками? Нелюбимыми, и без причин забытыми Обществом, забитыми, задавленными гнётом мучений и унижений… Рабами, которых заставляют ежедневно драить унитазы, и протирать специально обоссанные полы, и вообще выполнять всю ту работу, за которую денежки платят как раз их мучителям-садистам?! А ещё вспоминаю один из рассказов Джека Лондона — о мальчике-эскимосе. У которого умер отец-кормилец, и ему с матерью приходится довольствоваться объедками от стола племени. Ведь он — не сдался на волю Провидения! Нет — он думал!!!

Нужда и отчаяние вынудили его изобрести что-то совсем новое: тонкие полосы китового уса, заострённые с концов. Которые он сворачивал в пружины, и замораживал внутри шарика из жира… Потом, когда белый медведь — эта пятисоткилограммовая громадина, враг всего живого на севере! — глотала такой шарик, «случайно обронённый» убегающей жертвой, жир таял, и распрямившиеся острия втыкались в кишки и желудок зверя… А мальчику только надо было дождаться, когда от внутреннего кровотечения и боли тот сам сдохнет. Или — не сможет сопротивляться удару копья!

Жестоко, но — какова сама идея! Каким бы ты не был маленьким и слабым — всегда возможно выдумать Средство и Способ победить любого! Любого врага!.. И отомстить тем, кто… Впрочем, отомстить-то как раз… А вот проблема — в том, чтобы привлечь внимание так называемой «Общественности», которая в нашем случае… Не поверила. Или — не захотела поверить? Да и правильно — кому хочется осложнять себе жизнь, и верить в такое… Что оно возможно в двадцатом веке, и не в застенках того же гестапо. Потом же сколько хлопот — «реагировать, разбираться, и принимать меры!..»

Их отпустили. Вернее — их даже не забирали, ограничившись «расследованием и допросами на месте». И это — как ножом по сердцу!.. И я не мог. Не дождался изготовления Излучателей. Душа горела…

Да и сейчас там, где-то внутри, горит… бушует грызущее, словно личинка осы-паразита, гложущая изнутри тело гусеницы, в которое отложила ее мать-оса, Пламя: нельзя было пускать их судьбу на самотёк! Я — сам Судия!.. И Палач. А вдруг бы они умерли раньше, чем их настигло бы Возмездие?! Своей смертью? В тёплой и спокойной постели?!

Но дело-то как раз — в том, чтобы исключить такие случаи в будущем!.. Чтобы никто никогда не осмеливался унижать и мучить таких, как мы. Беспомощных и слабых детей. Беззащитных и… «Ничьих». Как бы калёным железом выжечь в мозгах всех людей — не сдавайте вы детишек в Детские Дома! Даже с самым распрекрасным персоналом! Чужие руки — это всегда не то, что руки Матери. Или хотя бы отца…

Нет, не могу передать то, что, как мне кажется, я хочу сказать тем, что сейчас делаю. И собираюсь сделать дальше. Маша, Лёня, Пётр, Алиса… И ещё четверо, которых даже не знаю по именам! Я уже клялся — и хоть миллиард раз повторю: я добьюсь, чтоб о вашей участи узнал весь Мир! Хотя бы мне пришлось для этого уничтожить половину всего населения Земного шара! Зато — какой урок всем остальным! Господи! — прости, что опять помянул всуе! — какой бред я пишу! Я, наверное, слегка… Да скорее всего, и не слегка — сдвинулся, пока сидел в бочке, лежал, связанный в козла, стоял на цыпочках, полуподвешенный, там, в подвалах карцера, или просто — висел, вывернутый на дыбе на крюке… Но хуже всего — привязанное за шею к гениталиям сгорбленное тело: когда уж сам выбираешь, что тебе больше нужно — порция безумной боли, или глоток свежего воздуха!.. Я не могу остановиться — пишу об этом почти на каждой странице!

Но — не могу! Не могу! Не могу не писать!

В память о тех, кто покоится в ямах там, за садом, даже без табличек с именами… Я должен. Должен донести до людей эту мысль: жестокость поражает только жестокость. Другую щёку — пусть подставляет кто хочет!

Да пусть подставляет её хоть всю жизнь — правды или справедливости так не добиться! Скорее — презрения, и ещё худших мук. Я — не Христос. Подставлять не буду. Скорее уж — убью обидчика! Как там у Ницше — «То, что не убивает нас, делает нас сильнее!» Сволочь этот Ницше. Потому что прав, чёрт его раздери…

В этом смысле, наверное, сильнее и умнее меня сейчас во всём мире не найдётся. Как не найдётся и заплатившего за это столь страшную цену…»

Короткий взгляд из-под кустистых бровей показал, что шеф закончил. Да, Ханс Свиндебарн, откинувшись от рабочего стола, потёр друг о друга огромные ладони жилистых рук. Редкостный случай: шеф доволен.

Ассистент доктора, Роджер Эффорд, подумал, что патрон больше всего похож на редкостную птицу эпиорниса, как та описана у Уэллса. Если бы у той были руки… А так — один в-один: поистине вселенская злоба в горящих из-под очков (да, в последний год, чтобы работать с мелкими деталями, пришлось выписать плюс два!) глазах, крепкое шестифутовое тело, порывистые, полные энергией движения. Нет, не эпиорнис. Скорей уж — тираннозавр-рекс! Непреклонно нападающий — пока противник не испустит дух. Или — тупо преследующий жертву, пока та в отчаянии, или обессиленная, не рухнет на землю. Потому что крохотный мозг может вмещать только одну мысль!

Ханс Свиндебарн-то точно — преследует одну, определенную, Цель.

Только вот мозг — вовсе не как тот шарик с теннисный мяч, что заменяет таковой тираннозавру! Такого изощренного и изобретательного мозга уж точно нет ни у кого в мире. От этого становилось не по себе. Слегка.

Да и не слегка — особенно в моменты вспышек ярости

— Ну-с, мой уважаемый побратим, первый — готов! С чем тебя и поздравляю! — никакого раскаяния в тоне доктора не ощущалось, напротив: он прямо-таки лучился глубочайшим удовлетворением. Словно, наконец, завершил трудную и кропотливую работу, знаменующую Этап в жизни. Впрочем, как знать. Скорее всего, именно так и обстоят дела!

— Но сэр… Вот тут в газетах сообщают, что всего в Цюрихе погибло более пятиста тридцати тысяч по самым приблизительным…

— Ну и что?! Главного-то мы добились! Рассадник чёртовых банкиров-глобалистов и их прихвостней, прямо как в Священном Писании — «провалился сквозь землю»!

— Но сэр… Ведь там были…

— «Невинные люди»?! Ты это хотел сказать? Чушь. Таковых не бывает в принципе! Согласно официальной медицинской статистике средний человек врёт двадцать раз за день. А уж грешит!.. Мы раздавили, словно осиное гнездо, рассадник хапуг, барыг и лицемеров!

А то, что при этом неизбежны жертвы и среди «невинного» населения, никоим образом не должно нас волновать! — слово «невинного» доктор произносил иронично-обвиняющим тоном, как бы давая понять, что или этого самого «невинного» населения не существует в Природе как класса, или он в оную «невинность» не верит принципиально.

— Да, сэр… Главного мы добились. — Роджер старался говорить сугубо нейтральным и спокойным тоном, — Что мне теперь делать?

— Как — что? Следующий пункт назначения твоего фургончика — Шато Д, Кабо. Вот и выезжай. Как будешь на месте — найди автомат и звони. Я-то до своей Точки доберусь, наверное, пораньше. И — чтобы без этих глупостей! Соблюдай правила парковки.

— Да, сэр. Выезжаю, сэр. — Роджер, потирая лоб, вышел за дверь, оставив доктора с его любимыми реостатами-генераторами-амперметрами. И новейшим излучателем. Конечно, док прав — в прошлый раз Роджер заплатил совершенно ненужный штраф за неправильную парковку чёртова фургона — передвижного дома. Дотошные французские полицейские придрались к тому, что его «сливное отверстие не подключено к приёмному коллектору, или — не опломбировано!». И плевать им было на то, что он и остановился-то на чёртовом поле всего на пару часов… Ну и ладно.

Профессорская хреновина к моменту прихода полиции уже сработала. Так что он расплатился на месте, наличными, и отбыл с домом-прицепом марки «Форд» восвояси. Профессорский потрёпанный «Рено» и то привлекает меньше внимания — вот именно в силу своей потрёпанности. Зря они купили новый… Зато мотор хорош. Теперь при выборе места придётся внимательней относиться к «приёмным коллекторам». Или закрытой заглушке. Или не застревать на месте работы так надолго. Док верно говорит: сделал дело — гуляй смело… Но люди…

Он снова закусил губу.

Попадавшиеся навстречу люди, машины и мысли не мешали ему чётко соблюдать скорость и правила движения. Водил ассистент профессионально. Нет, не то, чтобы Роджер любил глобалистов. Жаль было всех остальных — пострадавших заодно с «проклятым фарисейским племенем финансовых воротил», как называл эту братию доктор. Ладно, приехали. Заперев кроссовер «Шевроле», он пересёк стоянку. Усевшись в кабину мощного «Форда», повернул ключ зажигания.

Ну и мотор! Такой, скорее, под стать седельному тягачу — даром, что «Катерпиллер». Профессор молодец. Знает почти любое дело профессионально — чего никто никогда, поглядев на его челюсть боксёра, не скажет… Посмеиваясь в накладную бороду, Роджер вырулил со стоянки.

Сливную трубу полуприцепа отсоединить от коллектора, и закрыть крышкой он не забыл.

«Как этот придурок сказал? «Невинные люди»? Невинные люди… Невинные люди, посмеиваясь про себя, и покачивая головами, слушали сбивчивые и «эмоционально окрашенные подростковой мнительностью» показания.

Действительно ли — не верили? Или просто не хотели связываться?

Не слишком расторопно отправились с Инспекцией из Районо в детдом. Проверили подвалы и подсобки. Не нашли там «Ничего, даже отдалённо напоминавшего бы орудия пыток… И всего остального, фигурировавшего в обвинениях…»

А ещё бы: у тех было почти двое суток, чтобы всё вывезти ещё до первого приезда… И удалить тех, кто не побоялся бы повторить и подтвердить показания!

Бедный Лёня. Твоя храбрая попытка не удалась — некому оказалось повторить и подтвердить твои слова: нас, тех, кого «избрали» для «просветления через телесные муки», вывезли на это время на обнесенную трехметровым забором и оснащенную запирающимися воротами территорию летнего лагеря, вывезли даже без тёплой одежды!..

Заперли в бетонном гараже. Пришлось тогда сбиться в плотный комок в углу ремонтной ямы, где нашлись замасленные бушлаты и какие-то полусгнившие обтирочные тряпки и мешки — подстелить на ледяной пол, и кое-как прикрыть дрожащие и почти синие, как у отечественных цыплят эпохи Брежнева, тела: чтобы просто — выжить! Неудивительно, что вскоре — месяца через два — истощённый и замученный Ленька «отправился в бега…» А над очередной безымянной могилой весной выросли ромашки…

Невинных людей нет.

Есть равнодушные сволочи, самовлюблённые и влюблённые в свой маленький уютненький обывательский мирок, твари, не желающие грузить себя чужими проблемами, с молчаливого согласия которых и существуют такие, как они… «Нацики» проклятые.

Блин. Миллиардный раз напоминаю себе, что — уже не существуют. Я уплатил по счетам.

Но теперь нужно сделать так, чтобы о них узнали все. И — всё.

И никогда больше такое не…

Для этого я и веду этот дурацкий Дневник — веду, словно малоумная, зато — «высокоэмоциональная» гимназистка! Описывающая свои чувства к!.. Да, чтоб вам у… раться! Я тоже — описываю свои ЧУВСТВА!!! Только — это отнюдь не любовь…

Те, кто будет читать этот дневник! (А таковые, скорее всего, будут представителями нехилых Силовых Структур!) Бойтесь!

Бойтесь тех, кто кажется сейчас бессильным и бесправным!

Бойтесь чрезмерно закручивать гайки!

Бойтесь обижать НАС!!!

Возмездие — неизбежно!!!»

— Не-е-ет! Дерьмо это собачье, а не крем для загара! Вот — помажься лучше моим — посверкивая пальцами в бриллиантах, Моника отработанным перед зеркалом изящным движением точёной ручки передала тюбик Констанс. Та осторожно, словно тюбик кусался, приняла его двумя пальчиками — видать, опасается за наращённые ногти, подумалось Монике. У-у, с-сучка… Знала бы ты, что я трахаюсь с твоим благоверным каждый четверг! Уж он-то про тебя мне такого… Особенно про то, как ты козюли из носа — да по дну сиденья стула!.. А ты всё строишь из себя даму Высшего Света, а сама не больше, чем десять лет назад, небось, жрала одну жидкую чечевичную похлёбку. Да и то не каждый день! — из-под искусственных ресниц смотреть на заклятую подругу незаметно было проще простого. Но Моника никак не могла остановить вошедшие в привычную колею мысли:

«И сейчас тянешь из мужа бабло на ораву голо… опых оборванцев-родственничков, хоть и перебравшихся из трущоб фавеллы в городскую квартиру, но до сих пор, небось, едящих одной ложкой и суп и жаркое, и удивляющихся устройству унитаза!..»

— Фи! Так он из прошлогодней Линии! — брезгливо, словно протухшую падаль, Констанс вернула тюбик обратно, — Нет, я уж лучше по-старинке. Тем, которым привыкла.

Привыкла ты, б. дь подзаборная, как же! Повезло просто со смазливым личиком да фигуркой — небось мамаша-то не терялась, пока отец-шахтёр отрабатывал в своей шахте. А она — на постели. С каким-нибудь загорелым породистым мачо. При мысли о загорелом теле своего последнего ухажёра, Моника невольно сглотнула и задышала сильней. Подругу-соперницу она уже почти без инстинктивной первоначальной брезгливости рассматривала куда спокойней.

Ну — так! Они знакомы уже пару лет. Так что можно уже с чистой совестью рассматривать ту, словно банальную редкостную… Змею. Выставленную в музее энто… Этно… Короче — музее природы.

Наблюдая, как на поджарое и плотное благодаря шейпингу и пилатесу тело наносится толстый слой крема, Моника не могла не отметить весьма соблазнительную стройность и грацию заклятой подруги — та не зря платит за всю эту хрень. Может, и самой записаться, да походить? Средства позволяют. Муж тоже. Да и «свободного» времени… Полно.

Однако подумав, Моника откинулась глубже на шезлонг — плевать на все эти процедуры. Она вовсе не толста. Шестьдесят кило для её роста — отличный показатель. А селёдкой-манекенщицей ей никогда быть не хотелось… Ну, вернее, если и хотелось — то лишь до той поры, пока она не повстречалась с Лопесом. Тот сказал, что она в «естественном», неподправленном всеми этими снарядами-упражнениями, и липосакциями, виде, в тысячу раз сексапильней, чем любая дура, тратящая в день несколько часов на то, чтобы согнать избыточный вес, потея, словно глупая кобыла… (Хи-хи. Вот бы дать мужу Констанс понюхать её сразу после занятий в тренажерном зале!)

И, к счастью, похоже, Лопес до сих пор остаётся при своём изначальном мнении. Моника протянула точеную ручку, и взяла чёртов Махито. Ну и мерзость эти зонтики. А никуда не денешься — надо соответствовать. Ноблесс — облидж. Положение обязывает. Приходится иметь виллу. Яхту. Ездить с мужем в самые дорогие рестораны, делая вид, что вся дороженная фигня, что там эксклюзивно готовится и подаётся в таких порциях, словно это ребёнок на… ал, страшно ей нравится. Посещать спа-салоны, курорты, рауты, одевая тряпки, которые так же удобно носить, как и спать на курином насесте… Загорать на крыше этой самой чёртовой виллы…

Ривьера, мать её!..

— Моника, смотри! Что там с морем? — Констанс, отбросив столь тщательно прививаемый ей лоск и изящную небрежность, показала пальцем. В голосе чувствовался…

Страх?!

Моника, ещё раз злорадно подумав о плебейском происхождении подруги, всё же взглянула в сторону, куда был направлен пальчик с безвкусными рисунками на наращённых ногтях. И…

Вскочила с лежака, тоже забыв про чёртов лоск и ужимки! Чёрт возьми!.. Б…ство! Да что же это за …?!

— Бежим отсюда скорее! Это цунами! — уже не думая, достаточно ли элегантно распахивается второпях накинутый халатик, обнажая строго дозированную для слуг долю наготы, Моника сломя голову кинулась к лестнице. Констанс, взвизгнув, и схватив свой халат в руку, бросилась за ней.

На втором этаже вода их и застигла. Мгновенно почерневшее от огромной глубины панорамное стекло проломил могучий пенящийся поток, и от перепада давлений женщины погибли даже раньше, чем успели захлебнуться!

Цветущий и сонно-расслабленный после очередного кинофестиваля Канн перестал существовать менее чем за две минуты: то, что не поглотило цунами, провалилось на глубину добрых трёх километров… И затопленная воронка размером с весь город, долго бурлила мутно-чёрной, покрытой обломками и грязью, водой.

— Ну что, всё в порядке?

— Так точно, сэр! Запустил минута в минуту. На всё ушло не более пяти минут.

— Отлично. Что — аккумуляторы?

— И они в порядке. Уже снова зарядились до полной… Только… Сэр…

— Ну что ещё, совестливый ты мой? — профессор только что не сплюнул. И лицо сделал такое, словно ему попалась на зуб тухлая селёдка. Или дохлая кошка. Впрочем, за последнее Роджер бы не поручился — никогда не пробовал…

А вот профессор, похоже, попробовал всё. И знал — всё. В его памяти сохранялись, чётко разложенные по полочкам, знания из сотен смежных областей и профессий. И в любой момент он мог достать их оттуда, сдуть пыль, и применить. К делу.

— Я по поводу Канна. Мы ведь успели продать вашу… Э-э… Ваш домик там?

— Ну… да. Я успел. И — что?

— А вы не думаете, что это… Может вызвать подозрения? Ну, если кто-то решит…

— Решит — что? Связать нас — с этими естественными природными катаклизмами? А с чего бы кому-то так решить?! Разве эти олухи не осмеяли меня двадцать лет назад? Разве с тех пор мы (ну, вернее — я!) где-то светились со своими «идиотскими теорийками»? — вот теперь оказалось видно, что профессор-таки здорово рассержен (если не сказать сильнее!) тем, что оппоненты, и озлобленные его нецензурной руганью и презрением к официальным Званиям и Заслугам коллеги, в своё время подняли его теорию на смех! Он даже снял очки, и протёр запотевшие стёкла и глаза. Затем с видимым усилием вернув себе деловой тон и вид, буркнул:

— Ну, хватит ностальгических «приятных» воспоминаний. Начинается серьёзная работа. Следующий объект — Берн.

Не волнуйся — я проверил. Все наши Точки на этом континенте находятся в зоне одного тектонического региона. Так что никто особо не удивится, что пласты наконец проснулись: напряжения накапливались достаточно долго. Да и Везувий рядом. Если что, умники-тектоники из геофизических Университетов свалят всё на него…