Жизнь моя

Мишель Пейвер

Жизнь моя

(перевод С. Одинцовой)

Часть I

Глава 1

Рим, 24 марта 53 г. до Рождества Христова

Был День Крови, полдень, — в этот день он впервые увидел ее.

Процессия приближалась к проходу, у которого стояли они с Плавтом, и над головами зевак Кассий лишь мельком увидел изваяние Великой Матери, шатко накренившееся на плечах ее жрецов.

В тот день в Риме царил лихорадочно-праздничный дух. Народ толпился на узких улочках, любопытствующие свешивались из окон и балконов. Это было зрелище того рода, что давало людям образованным пищу для дебатов о природе веры, а заодно и повод поздравлять себя с тем, что сами они-то выше подобных безрассудств. Кроме того, когда еще увидишь толпу варваров, воющих на улицах Рима в угаре наркотиков, фанатизма и самоистязаний!

Впоследствии Кассий удивлялся — невероятно было уже то, что он вообще исхитрился увидеть ее в этой давке. Все последующие годы он будет часто думать об этом. И о том, насколько иной была бы его жизнь, если бы он мельком не взглянул на нее тогда.

Он только что подобрал с мостовой глиняный черепок и праздно вертел его в руке, — это был осколок лампы богомольца вроде тех, что сотнями продавали паломникам земледельцы там, в Галлии. В это время года в святилище богини было столько ламп, что ночами он мог видеть свет из своего сада: слабое зарево далеко над ущельем, глаз в горе.

При этом воспоминании на него накатила такая волна тоски по дому, что дыхание перехватило. И в это мгновение он увидел ее.

Она стояла в проходе на противоположной стороне улицы, как и он, держа в руке глиняный черепок и, слегка нахмурясь, разглядывала его.

— Хорошенькая, — заметил Плавт, проследив за его взглядом.

— Нет, — возразил Кассий, — красивая. — Он пожал плечами: — Как, впрочем, каждая третья женщина в этой толпе.

Она была среднего роста, молодая, с темными бровями и длинными темными волосами, с красивым ртом.

По тому, как были убраны ее волосы — в простой хвост на затылке, он сделал вывод, что она еще не замужем.

Сперва он решил, что это одна из тех патрицианских девиц, что приходят сюда с Палатина за впечатлениями. Рядом с ней стояла крупная, крепко сбитая девушка-рабыня в коричневой шерстяной тунике, чьей задачей было, вероятно, защищать ее от солнца с помощью зонтика. И наверняка на боковой улочке ее ожидали носилки, чтобы доставить домой в случае, если процессия варваров окажется утомительной.

Все в этой девушке говорило о безупречном воспитании. Ее платье из тонкой голубовато-зеленой ткани на талии и под грудью было перехвачено позолоченным шнуром; на ней была великолепная белая накидка со складкой, приличным образом задрапированной на затылке. Ее одежды были безупречны и тонки, как паутинка. Скорее полотно, чем шелк, который, несомненно, был бы чуточку неделикатным для столь образцовой молодой девушки.

Хотя, если вдуматься, он мог и грубо ошибаться на ее счет. Насколько он знал, она могла оказаться и куртизанкой высокого класса, играющей роль инженю, и богатой разведенной дамой, бросившейся в водоворот любительского разврата ради собственного удовольствия. В Риме такие нюансы было непросто распознать. А он так долго был в походах, что и позабыл о них.

Так что ее одежда могла быть и натурального египетского полотна, и простой имитацией с уличного рынка. А эти бусинки, дрожащие в ее ушах, с равным успехом могли оказаться как персидскими изумрудами и индийским жемчугом, так и простыми кусочками раскрашенного стекла и эмали.

Но тяжелая цепь, обвивавшая ее шею, несомненно, была чистого золота, и на ней она носила амулет, привлекший его внимание, — маленький полумесяц. Означало ли это, что она поклоняется богине? Конечно, нет. Рассматривая черепок, она выглядела не восторженной, а просто озадаченной. Полумесяц мягко двигался у основания ее шеи в такт пульсу.

Он поднял взор к ее лицу и сразу понял, что она тоже наблюдает за ним. У нее были прекрасные темные глаза. И они красноречиво выражали досаду на то, что ее разглядывают.

Он выдержал ее пристальный взгляд, чтобы показать, что нисколько не смущен. Затем вернулся к наблюдению за процессией и решительно выкинул ее из головы.

Этот день принадлежит Плавту — его лучшему, старейшему другу. И он не позволит какой-то надменной девице покушаться на его чувства.

Внезапно процессия вышла прямо на них, и девушка скрылась из вида за безумно лающими жрецами-евнухами. Визжали флейты, бряцали тарелки, выли трубы.

Солнце сверкало на серебряной фигуре Матери, возвышающейся на своих шафранового цвета носилках. Ее незрячее лицо шершавого черного камня было обращено к горизонтам, которых простые смертные никогда не увидят.

— Дорогу Матери! — завывали последователи культа на латыни, фригийском, финикийском, греческом и других наречиях, неизвестных Кассию. Распространяя дикую вонь, они вертелись вокруг своего божества. Мелькали пестрые от крови одеяния, развевались длинные волосы, тощие руки и ноги багровели, как угли, потрескивающие на открытом воздухе.

На улице было знойно, как в преисподней. Солнечные лучи ножами вонзались в мозг, а шума было достаточно, чтобы лопнули барабанные перепонки. Воздух был густ от аромата бальзамов, растоптанных роз и солоноватого металлического запаха крови.

Кассий почувствовал, как Плавта рядом с ним перекосило.

— С тобой все в порядке? — прокричал он в ухо старику. — Если хочешь, можем уйти.

Плавт затряс головой, сдержанно хмурясь, однако, когда Кассий предложил ему свою здоровую руку, с благодарностью оперся на нее.

— Ты уверен? Может, тебе лучше уйти? — настаивал Кассий.

— Совершенно уверен, — ответил Плавт. Он заявил, что получает безмерное удовольствие, впервые за многие годы наблюдая сирийский культ так близко. Хотя солнце, возможно, слишком палящее для этого времени года, и, как только они вернутся домой, придется выпить побольше мятного чаю. Кстати, не мог бы Кассий тем временем позаботиться об одном из своих лекарств? Дикий огурец и собачья желчь — это как раз то, что нужно от воспаления глаз, которое обязательно случится от всей этой пыли.

Кассий немедленно заверил друга, что уже принял его, прежде чем выйти из дому.

— Разумная предусмотрительность, — кивнул Плавт, обдавая своего компаньона ароматом аниса, который он жевал каждое утро, чтобы предотвратить зубную боль.

Носилки богини двинулись дальше, и верховный жрец, мечтательно покачивавшийся позади них, поравнялся с ними. Серебряное изваяние Матери толкало его под ребра, и на каждом шагу он хлестал себя плетеным бичом, вздрагивая в экстазе и широко открывая глаза каждый раз, когда плеть обжигала его спину.

Кассий гадал, какую позу принимал верховный жрец, стоя перед алтарем в ожидании, пока его обагрит кровь жертвенного быка. Были ли его глаза открыты во время жертвоприношения? Ловил ли он ртом очистительный поток?

Хотя, конечно, позы здесь не было вообще. Ни в чем. Достаточно было взглянуть в лица верующих, чтобы увидеть: они совсем забыли о смеющейся, очарованной, ужасающейся и недоверчивой толпе вокруг них. Как Кассий завидовал их слепой убежденности!

Верховный жрец откинул назад свои длинные волосы, обрызгав женщин из толпы кровью, так что они завопили в восторженном ужасе. Вероятно, они давно не были в такой близости от растерзанной в лоскуты мужской плоти.

День Крови всегда притягивал представителей высших классов. И кто их осудит? В сравнении с Юпитером, лучшим и величайшим во всей его бесконечной унылости, это действительно была религия. Мучительная, полная энергии и напряжения. И разумеется, на случай инцидентов здесь всегда было сильное военное присутствие — и солдаты никогда не подводили, сдерживая женщин. Длинношеие патриции чутко следили за малейшими проявлениями грубости. Кассий должен был это знать.

Когда он, восемнадцатилетним, впервые попал в Рим, он решил, что попал в Элизиум. Понадобилось время, чтобы усвоить: с римлянками, что посеешь, то и пожнешь, к великому разочарованию. Краткий обмен пустяковыми любезностями в рамках приличия, ряд пылких соединений среди развешенных простыней, пока сговорчивая служанка стоит на страже, череда истерик, все более дорогие подарки и, наконец, неизбежно захлопнутая перед носом дверь. Все это можно получить и у шлюх, с меньшим риском и без театральных представлений. Поэтому ни в одном из его стихотворений никогда не было речи о любви.

— Знаешь, — воскликнул Плавт, возвращая его в настоящее, — кажется, я наконец уловил, в чем привлекательность сирийского культа. Это, некоторым образом, соединение. Жертвенная кровь смывает все грехи молящегося, посредством этого приближая его к божеству. Самокастрация, наверное, тоже способствует этому. Да… интересная мысль — постижение через страдание.

Кассий спрятал улыбку. Приятно было видеть друга в его стихии: наблюдающим, вопрошающим и скромно наслаждающимся экзерсисами своего могучего интеллекта.

Но что привело сюда его самого? Почему он всегда приходит на это своеобразное празднество, хотя и не является верующим (или думает, что не является). Возможно, он делает это для того, чтобы выяснить: а вдруг именно сейчас, в это время, он почувствует присутствие чего-то более высокого и глубокого, чем то, что можно лишь увидеть и потрогать. Да неужели такое возможно, если все это бессмыслица, обычное крестьянское суеверие, которое он отбросил, став мужчиной? Он ведь учился в академии, изучал греческий язык — так откуда же появилось чувство, что он что-то потерял по пути?

Когда процессия удалилась, девушка на противоположной стороне улицы возникла снова.

«Ты все еще здесь? — подумал Кассий в раздражении. — Ты еще недостаточно увидела?»

— Насколько я понимаю, она — чья-то дочка, — заметил Плавт.

— Все они чьи-то дочки, — сухо ответил Кассий.

— То есть я имею в виду, дочка известной личности.

— Ну, по ней и видно. Пришла в сопровождении служанки немного пощекотать себе нервы. Могу поспорить, она милю пробежит ради этого. — Он встряхнулся, как будто отгоняя какое-то неприятное видение. — Пойдем-ка, дружище. Уходим?

— Так скоро? — стараясь не показать облегчения, спросил Плавт.

— Не знаю, как тебе, а мне хочется выпить.

Тонкие губы Плавта сложились в подобие улыбки:

— Мой мальчик, ты читаешь мои мысли.

Кассий рассмеялся:

— Я уже давно не мальчик — мне тридцать три!

— Ну, ты ведь знаешь, что для меня ты всегда останешься мальчиком! Тем самым мальчиком, которому я преподавал риторику в Массилии, — тогда ты не подлавливал меня на слове!

— Только потому, что ты мне это позволял.

— Но ты был достаточно умен, чтобы понимать это, и столь любезен, чтобы дать этому пройти.

Они собрались уходить. Кассий ощущал глухое недовольство собой. «Почему? — спрашивал он себя. — Из-за того, что был пойман наблюдающим за чопорной пигалицей, в два раза моложе меня? Плавт прав: ты слишком долго находился на солнце. А возможно, тебе просто надо выпить».

* * *

— Утверждение первое, — диктовал Таците в то утро ее учитель философии, — боги равнодушны к миру и не имеют на него влияния. Следовательно, нет никакого смысла поклоняться им. Утверждение второе: боги предопределили все, вплоть до мельчайших деталей. Следовательно, человек лишен свободы выбора, а добро и зло — это лишенные смысла абстракции. Сравни и сопоставь, со специальной ссылкой на эту варварскую процессию, наблюдением за которой ты столь поглощена.

Мир случайностей или полное отсутствие свободы воли? Глядя на увлеченные лица верующих, Тацита задавалась вопросом, не было ли это чем-то средним.

Кроме того, что может заставить мужчину, вроде того жреца, взять нож, отрезать свое мужское достоинство, а потом ходить по улицам, полосуя спину плетью с узлами? Чтобы на это пойти, надо же во что-то верить.

И она, Тацита, — зачем она была там? Чтобы сделать заметки к следующему уроку философии? Или потому, что завидовала убежденности того жреца и хотела самым легким образом испытать подобное или, по крайней мере, понять?

— Для солдата не плох, — сказала Альбия, ее рабыня, подталкивая ее.

Не скрываясь, Тацита посмотрела на высокого офицера на другой стороне улицы. Она не опасалась быть пойманной врасплох, — тот был слишком поглощен наблюдением за процессией. Лицо его было задумчиво, но она не могла бы сказать, был ли он удивлен, заинтересован или искренне тронут тем, что видел. Возможно, он был одним из поклоняющихся богине. Среди солдат таких было много. Хотя для такого офицера, как он, это было бы довольно необычно. Наметанный глаз Тациты уже заметил золотое кольцо всадника и панцирь луженой бронзы с позолоченной кожей под белым шерстяным плащом.

Он был высок, с густыми русыми волосами и короткой бородкой, подчеркивавшей сильную линию челюсти. Бороды для Рима были нетипичны. Наверное, он носил ее для удобства, как делали многие профессиональные военные. Об этом свидетельствовало и то, что, в отличие от других офицеров в толпе, он не позаботился взять с собой свой шлем. Ясно, что он не выставлял себя на показ.

Но Альбия права: у него красивое лицо, с высокими бровями, умное, разве только чересчур серьезное; наверное, он испытывал боль — его правая рука забинтована от локтя до запястья.

Потом она с удивлением обнаружила, что старик, опиравшийся на его здоровую руку, был не кто иной, как Луций Фений Плавт, адвокат, друг ее отца. И не только друг, но и постоянный достойный оппонент в суде.

— Быстрее, — прошипела Альбия, — он сейчас повернется к нам! — Рабыня зорко огляделась по сторонам, наклонилась и вложила ей в руку глиняный черепок.

— И что мне с этим делать? — недовольно спросила Тацита.

— Просто опусти на него глаза и смотри скромно и загадочно. Поверь, я знаю, что говорю.

— Нет, не знаешь.

— Послушай, госпожа, ты ведь из тех, кто хочет изучать жизнь. Так вот же она — все шесть футов жизни. Хорошо сложенный, покрытый шрамами — но не слишком, и с тем задумчивым выражением, которое, как ты говоришь, тебе нравится.

— Никогда я этого не говорила!

— И он вроде не из тех, кто выслужился из рядовых, так что все в порядке.

— Он плебей. Никуда не денешься.

— Да, но в сравнении с тобой, каждый — плебей.

— И весь коричневый от загара, — нахмурилась Тацита. — До чего вульгарно! Как раб или земледелец.

— С такими плечами, как у него, разве это имеет значение! О-о-о, хотела бы я, чтобы он взглянул на меня так, как смотрит на тебя. Прошло две недели, с тех пор как я…

— Ладно, — строго сказала Тацита и, вздохнув, принялась изучать черепок. Иногда было лучше играть в маленькие игры ее рабыни — тем скорее можно положить им конец.

Хотя теперь, когда она рассмотрела черепок, он ее заинтересовал. Это был фрагмент большого сосуда, возможно, кантароса или другого кубка, с тонко выполненным изображением. Тацита узнала Геркулеса в львиной шкуре (была видна лапа на его мускулистом плече) — но она не могла определить, какой же из подвигов он собирается совершить. Явно, что не с Немейским львом, — поскольку он уже был в его шкуре.

Оглушительный лязг цимбал заставил ее вздрогнуть. Офицер с противоположной стороны улицы все еще смотрел на нее. Она с возмущением почувствовала, что краснеет, и многозначительно выдержала его взгляд. Он разве не знает, что нельзя таращить глаза на тех, кто выше его по положению? Затем она медленно повернула голову и возобновила наблюдение за процессией.

Когда она снова бросила взгляд в его сторону, офицера уже не было. Она почувствовала себя разочарованной и тут же рассердилась на себя за это. Ведь она так упорно культивировала стоическую отрешенность на протяжении последних недель.

По пути домой Альбия то забегала вперед в поисках офицера, то стремительно возвращалась, чтобы удостовериться, что госпожа на месте, как щенок во время своей первой прогулки. Вдруг, когда они достигли поворота к Холму Победы и длинного подъема к дому, Альбия издала торжествующий взвизг и скрылась в боковом переулке.

Еще минутой позже из боковой улицы появились Плавт с офицером. Плавт увидел Тациту, топающую ногой и тщетно призывающую свою служанку, узнал ее, совершенно неправильно понял и, презрев протесты, галантно отправился на поиски заплутавшей рабыни. Чего, разумеется, Альбия и добивалась.

Поскольку офицер не мог оставить девушку знатного рода одну без охраны на многолюдной улице, Тацита вынуждена была ожидать в его обществе, пока Альбия не соизволит отыскаться. Решение отослать носилки домой стало казаться ей серьезной ошибкой.

«Получит же у меня загара шкура этой девчонки! Попадись она только в мои руки», — думала она, сжав зубы и пытаясь успокоиться, что было затруднительно, поскольку, стоя на углу улицы Этрусков и Холма Победы, они потихоньку отступали назад, чтобы пропустить народ. Тацита чувствовала себя в этом окружении неуютно. За ее спиной находилась сапожная мастерская, хозяина которой с его острыми глазками она всегда недолюбливала, справа стоял офицер, а слева был большой и неустойчивый кувшин с сезамовым маслом.

К ее раздражению, офицер был не расположен к беседе. Неужели он совсем не воспитан?

— Надолго в Рим? — живо поинтересовалась она, чтобы прервать молчание.

— Зависит от приказа, но не меньше чем на пару месяцев.

Удивительно, но его манера говорить свидетельствовала об образованности, и даже намека не было на провинциальный акцент. Но с такими светлыми волосами он наверняка из Галлии, хоть и всадник.

— Так значит, тебя влекут соблазны большого города? — заметила она с каплей презрения в голосе. — Большой, должно быть, контраст, после боев с германцами.

Сказав это, она как будто услышала голос своей матери: «Тацита, Тацита, постарайся, прикусить свой язычок. Если какие-то вещи приходят тебе на ум, это еще не значит, что ты должна о них говорить».

— Что ж, насчет германцев догадка неплохая. Постараюсь ответить тем же, угадав, что здесь делаешь ты. — Он смерил ее оценивающим взглядом. — Я бы сказал, что ты родилась и воспитывалась на Палатине, а развлекаешься тем, что наблюдаешь сирийские оргии. С безопасного расстояния, конечно. И разумеется, на коротком поводке.

— Как это понимать?

Он пожал плечами.