Помоги проекту - поделись книгой:
— Но масло из холодильника можно? — спросил Васильев.
— Прекрати — ответила девушка. — Будет тебе от Маслова.
Оба они рассмеялись.
— А ты видела эти колготки черного цвета. Я бы хотел увидеть их на тебе.
Черников ночью спал и не спал, просыпаясь от бодрого храпа сотрудника, сидящего в кресле. Васильев, вернувшейся после отъезда скорой, все время стоял у окна за занавеской. Под утро его сменил охранник-храпун, и Черников провалился в тяжелый предутренний сон-сновиденье.
В девятом часу его разбудили. Он умылся, почистил зубы. Позавтракал, съел яичницу. Притворялся, медленно шаркая по паркету, как ему плохо и тяжело, какой он старый и дряхлый. Рухнул в неубранную постель, потом с трудом поднял, опустил лежак и спинку диван-кровати. Простыни, одеяло засунул в шкаф и потом, щурясь, как будто он без очков ничего не видит, посмотрел программу ТВ на понедельник: 10.00 «В мире животных». (цв.), 11.00 «Клуб кинопутешествий». (цв.)… Он потянулся, не спрашивая, так естественно, аполитично и вольно врубил телевизор под музыку заставки «В мире животных». Васильев не среагировал (он делал разминку, отжимался от пола). Второй сотрудник позвал его выпить чай. Черников весь напрягся (еще сильнее скрючился), смотрел только в телевизор (ящик работал!). Он как будто услышал, как разогреваются электровакуумные триоды — ламповые транзисторы. Васильев, оглянувшись на Черникова (последний это мог почувствовать только спиной), удалился на кухню, вот на минуту вышел из комнаты, а второй еще не входил. Прыжок Черникова был львино-пантерный — какой-то в одно касание пола толчковой ноги и бесконечный точный полет — залет в экран телевизора. Получилось! Он валялся на полу распластанный в своем зазеркалье. И уже вдаль уходил ряд с «Рубинами», лежащих плашмя, на полу без ножек. А чуть вдали такая же плотная единородная группа телевизоров «Панасоник».
Он лежал, опершись локтями, смотрел в телевизор, как в квартире пробили тревогу, матерясь, забегали, затопали два лейтенанта, проверяя окна и дверь, как сюда примчались из квартиры напротив еще два сотрудника, а потом телевизор выключили…
Глава 13
Каркас узкой (чтобы могла пролезть в телевизор) двухметровой тележки сварили ребята из гаражей. Днище тележки застелили фанерой, установили промышленные колеса.
Черников еще купил новенький складной белорусский велосипед «Аист». Машинка была небольшой, с «женской» рамой. Он опробовал его, обкатал в televiziorume. Ездить было легко по совершенно гладкому ровному полу. Его огорчали маленькие колеса, но велосипед больших размеров он не смог бы сюда пронести.
Подростковый «Аист» бодро тянул на привязи даже нагруженную тележку.
Черников наслаждался скрипом педалей, шорохом колес велосипеда. Эти звуки были даже лучше какофонии множества включенных телевизоров.
Он неделю лихорадочно готовил припасы в дорогу. Овощные, мясные консервы, минеральную воду он купил в Кишиневе, хлеб, всю молочку, включая сметану — в советском 76. Фрукты, батарейки, переносную газовую плитку вместе с баллоном — опять в Кишиневе, консервы рыбные — только в Н, салфетки, бумажные полотенца — в 2000…
Он откладывал и откладывал выезд по разным причинам. Сначала залечивал раны, потом снова тестировал белорусский велосипед, волок на привязи тележку (из запасов ничего не трогал, а только подбавлял и докладывал книги, кассеты, батарейки, другую жратву). Он уезжал и возвращался назад в разные стороны. Уже потерял надежду быстро найти оазисы других телевизоров.
Он зачем то перед самым выездом снова залез в самый первый «переходной» телевизор 76 года и снова увидел спящего Семенчука. Живого!!!
27 августа 2000 по последнему кишиневскому телевизору…
В путь, дорогу.
Он не знал, как вернуться назад. Компас здесь не работал. Для ориентира Черников предполагал оставлять самый разный мусор в пределах видимости. Человеческий глаз, как утверждают, ночью способен увидеть горящую спичку на расстоянии в километр. Поверхность Земли в поле зрения начинает искривляться примерно на расстоянии 5 км. Здесь, похоже, никакого искривления не было. И светящийся телевизор можно было увидеть в бинокль и за 50 км (судя по китайскому спидометру).
Самое главное это борьба с тишиной. Он записал на кассеты радиопередачи, а потом просто подряд накупил всякого аудио — диски с аудиокнигами, с классической музыкой, лекции, радио спектакли, поп музыку. Отдельная история с генератором, который подзаряжал батареи от вращающихся педалей. Потом сотня батареек для CD плеера. Три пары наушников. Но впрочем, вначале хватало шелеста колес и поскрипывания сиденья, постукивание педалей и дребезжания груза в тележке — все это заглушало, забивало абсолютную тишину, при которой слышны были удары собственного сердца.
Насколько меня хватит? — задавался, конечно, вопросом Черников.
Он надеялся встретить новые телевизоры?
Он надеялся на светящиеся поля телевизоров?
Механические и электронные часы (он захватил и те и другие) что-то да отмеряли, и электроника подавала сигнал по прошествии суток.
Он давно ехал в трусах, майке. Температура была стабильна — 22 градуса.
Он давно бросил теплую куртку как ориентир. Потом шапку, тяжелые сапоги.
Он сначала боялся добраться до Северного сияния и сибирских морозов?
Он крутил педали и в этой почти бестолковой работе (белка в колесе) он все равно находил смысл и последнюю радость. Он совершал движение (а может он стоял на месте в иллюзии велотренажера — пейзаж оставался одним и тем же). Он бросал через несколько километров (отмерял по таймеру), когда нужно было метить пространство очередным предметом — бутылку из-под воды или клочок обёртки, бумажную салфетку или шкурку банана, или дырявый носок (значит, все-таки, трение было в кроссовках). Спал он сначала в спальнике на гусином пуху (заползал вовнутрь), потом спал просто лежа на этом спальнике).
Ни рассвета и ни заката.
Сурдокамера, барокамера?
Сны о Земле. Там вдруг счастливый момент, непонятная поволока памяти затуманенного сознания. На раме своего байка он отмечал красным фломастером палочкой минувший день. Шесть коротких палочек и потом — длинная.
Неделя, другая, месяц…
Заканчивались продукты. Он продолжал только пить. Он стал чаще делать остановки, лежал ослабленный на спальнике и реагировал только на попискивание таймера, и уже не реагировал на тишину, и не мучился подзаряжать батарейки, и все реже (с большими перерывами) кидал мусор для ориентира, и не смотрел куда ехал, крутил педали с закрытыми глазами, крутил, крутил и крутил…
Черников перестал бояться сойти с ума от бесконечного одиночества, потому что он на самом деле сходил с ума.
Иногда ему нестерпимо хотелось болтать, говорить, до хрипоты орать песни без слуха и голоса. Сон стал коротким тревожным. Просыпаясь, он бросался к велосипеду, разгонялся, но бодрость быстро сменялось усталостью. Было и так, что в какой-то момент, он вдруг засыпал на ходу, и заваливался с велосипедом. Он лежал на полу, засыпал, и оказывается, мучился отсутствием сквозняка, похолодания… А наслаждением было лежать на жестковатом полу, и потом подкладывать одеяло, подстилку под тело, подушку под голову (наверное, здесь все-таки не могли отменить гравитацию, закон тяготения).
Умываясь, он проливал воду на пол и теперь долго вел наблюдение, как растекалась она, как физически осуществлялось ее поверхностное натяжение, как она не медленно и не быстро (но все-таки медленно) наглядно под недолгим наблюдением испарялась.
Он вспоминал свою жизнь и сначала все самое светлое: детство, вдруг, явственно голос мамы…
Он разводил костерок, чтобы согреть консервы. Потом закончились все дрова, таблетки сухого спирта. Он стал меньше есть и не от того что еще сокращались запасы продуктов, а от того что на нервной почве исчез аппетит. Он теперь подолгу лежал на полу, закрывая глаза — теперь единственным источником информации оставалась его память. Он поедал свою память, свое сознание.
Он похудел, обессилел. Вся рама велосипеда была помечена красными палочками. Он действительно продержался четыре недели. Он уже понимал, что обратной дороги нет.
У велосипеда сломалась задняя вилка. Черников поковырялся, даже не смог ее раскрутить (по правде все уже было безразлично). Он хотел одного — упасть и больше некуда не двигаться. Выпив воды из предпоследней бутылки, он, шатаясь отцепил велосипед. Сначала он толкал тележку перед собой за прикрученные ручки (выбросил все лишнее — коробку с книгами, пустые канистры), потом обвязался веревочным канатом, впрягся бурлаком. Тележка катилась за ним легко, а он шагал тяжело, но шел.
Глава 14
Отвесная стена, простирающаяся бесшовно в ввысь и ширину, сначала мерещилась издали, а потом стала явью.
Ровная гладкая стена из непонятного материала преграждала все пространство.
Собственно пол был из подобного материала только с другим оттенком. Пол был скорее песочного цвета, а эта стена скорее с примесью серого.
Глухой непроницаемый барьер по всему фронту. Черников теперь волок себя и тележку вдоль стены и был рад хотя бы тому, что дошел до края. Можно было поворачивать назад. Но почему эта стена?
Он увидел непонятный объект, лежащий у самой стены. Он шел, бросив тележку (сначала попытался бежать) к нему долго, убедившись уже в бинокль, что это человеческое тело. Скорее ребенок.
Девчонка лет 10–12, тощая замарашка, привалилась к этой серой стене, как брошенная сломанная кукла. Черников боялся предположить, что она мертва. Он некоторое время стоял, не смея подойти. Платье толстое грубое шерстяное. Нечёсаная голова с вздыбленным клоком волос. Лицо восковое, с глубокой бескровной царапиной на щеке. Он все-таки подошел, потрогал ее за руку и потерял сознание.
Он очнулся. Он лежал на полу, и его за руку держала ожившая девочка. Она была слабой, пошевелила губами, и Черников не услышал, а вдруг понял, что она говорит.
— Извини, это я подкачалась твоей энергией. Была полностью разряжена после взрыва.
— Какого взрыва?
— Не видишь — стена? Это как в подводной лодке во время аварии закрываются наглухо переборки.
— И что это значит? (Он пропустил вопрос: а что ты девочка знаешь о подводных лодках?).
— Пока не знаю. И я не человек, я робот. После взрыва я лежала разряженной, а ты прикоснулся, и я смогла подзарядиться тобой.
— Хочу пить. — пошевелил сухими губами Черников.
— Прости это будет выглядеть не эстетично. — здесь она отцепила его пустую фляжку с ремня, поднесла ко рту и излила туда тихонечко скромно без из рыганий какой-то жидкости. — Пей это очень полезно. Самый эффективный коктейль. Я его охладила до 13 градусов.
— Почему 13? — спросил Черников, даже брезгливо не потянулся к фляжке.
— Прими это как лекарство. А 13 градусов соответствует температуре большинства подземных источников пресной воды.
— Что будем делать? — спросил он, утолив жажду, этой приятной гадостью.
— Судя по показаниям где-то рядом есть окошко.
— Какое окошко?
— Ну телевизор. Нам нужно добраться до ящика и там восстановится.
— Что за телевизор?
— Из двадцать первого века, не далеко от тебя…
— Так куда идти?
— Сигнал шел из той стороны.
— А как ты ловишь сигнал?
— Старые телевизоры с электроннолучевой трубкой фонят сильнее, а жидкокристаллические характеризуются в основном низкочастотными электромагнитными колебаниями.
— Меня шатает, не знаю смогу ли идти.
— Не бойся, не брошу, хотя я тоже в режиме ультра-экономии.
Глава 15
Он просыпался, впадал в беспамятство, только ощущая мягкое убаюкивающее покачивание. Девочка несла его на руках. Он просыпался и засыпал и чувствовал только эти медленные гипнотические качели…
Сколько они так шли? Час или день или неделю? Почему она не уставала?
— Где мы? — Черников шевельнулся, осматриваясь вокруг. Он лежал на мраморном полу какого-то супермаркета бытовой технике. Внутри салона включен только дежурный свет. Кругом ряды с телевизорами, мониторами и другой электронной хренью. Слабость во всем теле отнимало последнее желание подняться, но голова прояснялась. Потом показалась девчонка с двумя кульками.
— Сейчас нормально поешь. Держала тебя на уколах.
— А где мы?
— Уже близко твоя локация. Это Кишинев 2020. Нашла «проходной» телевизор, он был в магазине.
— Нас не найдут?
— Сейчас глубокая ночь. Охранники крепко спят. Поставила блокировку на сигнализации и видеокамеры. Потом маскировочные поля. Ты сейчас невидимка. Потом решила сходить в магазин — тебе надо поесть. Ночью мало что работает, пока нашла дежурный маркет. Потом разбиралась с деньгами. Сняла что-то в банкомате. Продукты проверила только первичным анализом. Здесь, какая-та эпидемия, ходят в масках. Бактериологический, биохимический анализ крови — ничего критического… Главное я зарядилась по полной…
— Как тебя девочка звать?
— Назови меня как-нибудь. Мне не нравится мое последнее имя.
— А предпоследнее?
— Назови меня как-нибудь.
— Марфа.
— Это у вас называется шуткой?
— Эвелина.
— Неплохо. Эвелина Ганская, урожденная Ржевусская. «Ваша душа прожила века, милостивый государь, а между тем меня уверили, что Вы ещё молоды, и мне захотелось познакомиться с Вами»…
— Я это где-то слышал.
— Это из письма Эвелины Ганской Бальзаку, и я уверены — вы это помните.
— Почему вы уверенны, что я это помню? — Черников смутился от чудовищного допущения — Девочка ты читаешь мои мысли?
Они вышли наружу, когда проехал первый троллейбус. Она не боялась видеокамер и смогла открыть дверь, не прикасаясь к ним. Они распахнулись навстречу вопреки всем свои механическим, электронным засовам.
Черников не заметил в городском пейзаже радикальных изменений за минувшие двадцать лет. Больше машин. Поменялись вывески, но базар оставался на том же месте. По правде его мало интересовало кто сейчас у власти в Молдове, там, наверное, тоже поменялись вывески, но базар оставался на прежнем месте.
Они шли по центру города. Раннее утро. Рядом бойко шла эта пацанка. Она была грубо коротко стриженная, на ней болталось чуть длинное шерстяное платье слишком толстое для августа и намекавшее, что эта попрошайка ночь провела на улице. На ослепительном солнечном свете она чуть жмурилась, кожа лица была бледной, и глаза вдруг удивительно голубые, и совсем жалко смотрелись на ее ногах тапочки. Черникова примеряла с этим убогим подростком убеждённость в собственной ущербности: костлявый, дохлый небритый старик со своей внучкой выбрались из подвала погреться на солнышке, и потом позавтракать на помойке.
Они шли по центральной улице Кишинева, пересекли Бендерскую и Болгарскую. Некоторые светофоры обзавелись секундомерами, и это было забавно и философски: в сутолоке проспекта стоять, смотреть, как отсчитываются секунды, течет Время. Великолепна была тротуарная плитка. Они пересекли Армянскую, Хынчешть, улицу Еминеску, которая раньше была Комсомольская, и Черников хотел что-то сказать Эвелине, но не сказал, а хотел вспомнить: что здесь было кафе «Днестр»… Но ничего не сказал, да она и не спрашивала, а вполне возможна и все прочитала в мыслях. Они свернули на эту улицу Еминеску-Комсомольскую, прошли мимо бывшего Театра оперы, мимо бывшего Театрального кафе, мимо бывшей 15 школы, поднялись до улицы Киевской — «31 августа», остановились на улице Пушкина, возле Дома печати, и ждали зеленый свет. Через квартал попали в парк Пушкина и там присели, не сговариваясь, на скамейку (Черников снова подумал, что она похоже перехватила его желание присесть).
— Что будем делать? — спросил он.
— Нужно отсидеться, отлежаться. Ты очень плох. Нужна тотальная регенерация твоего организма.
— Интересно, а я жив в 2020?
— Я уже прокачала сети. Ты умер лет десять назад.
— А кто же тогда я сейчас? И что такое регенерация организма?
— Ты правильно понял — обновление, омоложение! Остановимся в мини-отеле. Здесь их много. Документы я сделаю. Сейчас подключусь к интернету. Мне нужно посмотреть, как выглядят паспорта. Тебе поменять имя? Не засыпай. Я, скажем, буду твоей внучкой…
Они поднялись несколько кварталов вверх. Черникова шатало, он уже ничего не хотел — только доползти до кровати.
Поделиться книгой: