Помоги проекту - поделись книгой:
Виктор Цой
Человек из телевизора
Глава 1
Утром 27 декабря 1999 года Николай Петрович Черников неудачно укусил корку хлеба и у него выпал зуб.
Подгнивший обломок лежал на ладони и был чем-то неприятно притягателен: его хотелось разглядывать и разглядывать. Черников ощупывал почерневший глянцевый зуб с разрыхленной изнутри мягкой пульпой. «Еще один, не хочу к зеркалу идти, смотреть десны и считать, сколько осталось зубов, — думал он, — смотри, как кариес его достал, а, еще, в общем-то, мог послужить». Черников открыл балкон, выбросил зуб. Морозный воздух взбодрил его и вернул ему детскую предновогоднюю радость, от которой он плохо спал нынче ночью и встал ни свет, ни заря: сегодня он собирался покупать телевизор.
Черников пока не освоил персональный компьютер, хотя уже понаслышке мог озвучить компьютерную лексику конца 20 века: пентиум один, пентиум два… Для него последним словом в аудио-видео технике пока оставался цветной импортный телик с кабельным подключением. Его невыносимо тяготил его старый телеящик — черно белое убожество с черно белым именем «Березка».
Черников собирал деньги на новый телевизор два года. И даже именно с того 98 года, когда за рублём рухнул лей. Это только подхлестнуло его, породнив с одним гоголевским героем.
«Акакий Акакиевич» Черников, одинокий пенсионер, собирал лей к лею, доллар к доллару, чтобы пошить новенький импортный телевизор.
Старый книжник, рывшийся постоянно на книжных развалах, он стал подрабатывать грузчиком на лотках, где продавали советскую литературную макулатуру. Утром и вечером он впрягался в платформенную тележку с грузоподъемностью 400 килограмм. Впрочем, этих денег и пенсии хватало только на жизнь, пока он не продал родительскую двухкомнатную квартиру в самом центре города, и переселился в однокомнатную хрущевку.
Он давно жил один, без семьи, без детей, без карьеры. Давно можно сказать состарился и приготовился к пенсионным будням. Читал книжки, смотрел телевизор, и на журнальном столике возле кресла стояла тарелочка с карамельками.
Дюже независимая Молдова демократического выбора была не его сознательным и душевным выбором. Кондовая «советскость» (слово «совок» — для него было, безусловно, пошлым) оставалась его родимым пятном.
С детства у него были все признаки аневризмы головного мозга: пелена, двоение в глазах, онемение, нарушение чувствительности, приступы рвоты, тошноты, потеря сознания.
После одного курса политеха и двух курсов филфака, которые он не закончил, Черникова устроился в научно-технической библиотеке. С постоянной головной болью (освобожденный от срочной службы), переживший в детстве депортацию 1941 года, Черников не имел никаких амбиций.
В своей жизни он два раза совсем близко подходил к порогу загса, но в последний момент его бросали и, громко будет сказано, предавали, потому что он страдал и радовался, что так все случилось. Больше того — это было сродни катарсису. Облегчение от ответственности. С плеч груз долой и впереди новая глава книги жизни.
Но новой главы не было — его жизнь — серая скучная проза без глав и даже абзацев.
Жена, дети, карьерный рост, выговоры, награды, командировки — прочерк, прочерк, прочерк…
Впрочем, любая пустота чем-то заполняется. Водка, книги, любовница, телевизор…
В этот светлый четверг, Черников позавтракал — кофе, яичница — надел праздничный и собственно единственный костюм, в котором, как он предполагал — его и похоронят. Он два раза пересчитал деньги, прежде чем переложить их в бумажник, и в хорошем настроении выдвинулся на троллейбусную остановку.
Он ехал покупать японский «Панасоник».
«Панасоник», «Панасоник» — он бредил этим брендом, наизусть помнил рекламный листок, закинутый кем-то в его почтовый ящик, с изображением и описанием «панаса»: «Уважаемые покупатели фирмы Panasonic! Добро пожаловать в семью потребителей продукции фирмы Panasonic. Мы надеемся, что Ваш новый телевизор будет доставлять Вам удовольствие в течение многих лет».
Panasonic TX-29GF85T — вот имя бога!
Доллары Черников обменял на леи в отделении банка, расположенном при магазине. Менеджер по продажам в фирменной красной маячке сначала обрадовался такому богатому покупателю, потом недоумевал, откуда у этого явного низкобюджетного пенсионера (одежда, обувь — все секонхэндовские) — столько денег на «Панасоник». Он с каким-то плохо скрытым и непонятным недовольством открывал, закрывал коробку, громко со всего размаха шлепнул печатью на гарантии. Черников с блаженной улыбкой и не замечал этого недовольства продавца. Ему продолжало везти — телевизор был собран не в Китае, а в Чехии, да к тому же машина и грузчики оказались свободными и готовыми немедленно отвезти покупку. Один из грузчиков пересел в кузов, уступив место для Черникова в кабине, и белый мерседесовский бус ехал по почти белому городу. Падал такой редкий для Кишинева предрождественский снег.
У него ничего не болело. Денег до пенсии должно было хватить. Продукты на праздничные дни он закупил. Т. е. было такое краткосрочное обманчивое успокоение, безмятежность.
31 декабря он проснулся еще в темноте, еще даже дворник не начал мести под окном. Легко встал, приоткрыл окно, и долго стоял, предощущая замедленное время предновогоднего дня. Он пошел выбрасывать мусор, потом сходил в магазин за хлебом, в киоске купил «Известия», «Комсомолку». В почтовом ящике было пусто. Черников давно никому не писал поздравительные открытки. Ему даже звонить особенно некому. Он даже никого не знал во дворе, после того как он переехал из родительского дома, купил однокомнатную хрущебу. Деньги по совету раскидал по двум правильным банкам (спасибо, наверное, его последнему другу Аркашке Сахацкому — еще однокласснику — адвокату, умершему в этом году).
«Вот на кладбище надо сходить» - подумал Черников, но так, конечно, и не сходил.
Глава 2
Во втором часу особенно длинная цепочка хлопков фейерверка разбудили засыпающего Черникова. На обратном пути из туалета он остановился перед включенным телевизором, который вдруг смолк. Вместо праздничной картинки голубого огонька, с какой-то сверх реальной отчетливостью, транслировалась изображение непонятной поверхности, по всей видимости, пола, и было просто такое впечатление, что вместо экрана в телевизионном ящике возникла дыра. И протянутая рука Черникова действительно не ощутила твердь стекла, а проникла, просунулась, провалилась вовнутрь…
Он пролез через эту дыру, прополз, тем более что по ту сторону телевизор как бы стоял на полу. Это было какое-то огромное помещение без потолка и стен. Спортзал, павильон киностудии? Пустой цех для постройки аэробусов? В метрах двадцати от его телевизора «Панасоник» стоял на полу без ножек еще один телевизор какой-то старой советской марки. Да это был, судя по надписи черно-белый «Рубин» из 70-х годов. Из той породы советских приемников собираемых на разных заводах по одному конструктору, с небольшими выкрутасами по дизайну.
Черников как бы логично включил этот телевизор. Там тоже шел голубой черно-белый огонек. Такое ретро канала «Ностальгия», где пела Зыкина в наступающим 1976. Черников прислушался, присмотрелся и замер перед этим уже знакомым эффектом — вместо экрана, вместо транслируемой картинки возникла дыра, в какую-ту полутемную комнату. По ту сторону экрана был виден интерьер квартирки — неприбранная комната даже без новогодней елки. Пьяный мужик храпел на диване, на столе без натюрморта расположились бутылка водки, огурчики, колбаса, и что-то еще на вид не очень съедобное… Пожилой мужчина спал, похрапывал, и спал так надежно и непробудно, что Черников уверенно полез в телевизор, ввалился на полотняный ковер. В нос ударил запах чужого жилья. Телевизор восстановил трансляцию праздничного концерта. Ведущие улыбались, шутили… Черников крадучись, прокрался к двери, в прихожей споткнулся о табуретку, потом отомкнул дверь. Замок был английский, и Черников заблокировал собачку. Дверь поджал какой-то тряпкой (бархоткой для чистки обуви), и теперь оказавшись в подъезде, спускался вниз, вниз, с четвертого оказывается этажа на первый. И подъезд был не кишиневский, хрущевский, а просторный, сталинской постройки, с отопительными батареями между лестничными пролетами, и потому можно было догадаться, что этот населенный пункт расположен где-то глубоко на востоке, возможно и за Уралом.
Он толкнул подъездную дверь с тугой пружиной и обжегся, глотнув морозного воздуха.
Здесь была зима, так зима. Он стоял в пустынном дворе. И все было так трезво отчетливо, по-настоящему. Спортивная хоккейная площадка с едва расчищенным льдом, и неоновый свет уличных ламп, и снег, снег — слежавшийся давно наступившей зимы.
Он в тапочках дошел до угла дома и даже прокатился по накатанной до черного льда дорожке и поспешил назад.
Он вернулся в подъезд, застрял между 3 и 4 этажами у батареи, и каждый раз вздрагивал, когда на лестничных площадках внизу и вверху открывались двери.
На пятом этаже хлопнула дверь, раздались громкие голоса. Спускались вприпрыжку — две старшеклассницы с коньками в руках и их одноклассник, гремевший по ступеням полозьями уже надетых канадок. Они, наверное, договорились, так встретить новогоднюю ночь.
Одна из старшеклассниц покосилась на Черникова. «Подумаешь — незнакомый стоит старичок, греется. Может быть, приехал в гости, а может, кому-то пришел отпраздновать. Плохо там стало ему от самогона, шампанского. Вот и стоит, правда в странных тапочках и свитере».
Когда внизу за ними шандарахнула дверь в подъезде, Черников тоже начал спускаться и снова вышел на улицу. Он сейчас не торопился и оглядывал все округ. Расположение домов, и в каких окнах горит свет, и какие снеговые кучи там дальше во дворе. Он видел следы от собак и другие протоптанные тропинки, и даже след от ковра, который выбивали перед новым годом.
В середине двора был залит каток. Сейчас он был плохо расчищен, у ледяного бортика валялся металлический щит с рукоятью, и парень поднял этот щит. Попробовал с разбегу скрести лед, чистил его от слежавшегося снега. Девчонки присоединились к товарищу, с двух сторон решили подсобить ему, втроем толкали металлический скребок, и вначале разгон был хорош, и несколько метров преодолели с ветерком лихо, а потом железка споткнулась, и вся компания полетела кувырком, а потом и с хохотом.
«Они смеются, они живые, и я живой стою здесь, а время остановилось, времени больше нет…» — Черников еще подумал, что он, конечно, живой, если ему так холодно.
Он вернулся к подъезду.
Перепрыгивая через две-три ступеньки, забыв про возраст, пенсионер поднялся наверх, прокрался в комнату, но прежде, чем нырнуть в телевизор, Черников удосужился покрутить каналы, дергая хрупкую ручку переключателя, а вторую руку держал, просунув ее в экран. Убедился, что на любом канале при любой вещание или не вещание, он волшебно насквозь мог пронизывать кинескоп. Он залез в телевизор, стараясь его не сдвинуть, и теперь лежал на полу в этом зале — ангаре — павильоне, потом почувствовал отсутствие оброненного ТАМ тапка. И так анекдотично, наверное, возникла на той стороне экрана (на фоне поющего Лещенко), рука Черникова поднимающую утерянную «вьетнамку».
Самое удивительное (а может и не самое) он обнаружил, что вылез из 1976 года через другой телевизор. Еще один телик Рубин 106 появился в этом пространстве.
С каждой новой ходкой в павильоне возникал новый телевизор?
Он подошел к своему «Панасонику». Все было в порядке — обратная дорога была открыта в Кишинёве-2000.
Глава 3
Еще длилась новогодняя ночь миллениума, за окном продолжали взрываться с отсроченным свистом петарды, а Черников, то и дело подходил к телевизору и просовывал руку в экран, проверяя — кончилось или нет, это чудо? Первый порыв — с кем-нибудь поделиться этой фантастикой улетучился, сменившись новым порывом.
Черникова рыскал по ящикам письменного стола, серванта, по книжным завалам, архивным папкам в поисках советских рублей. И находил эти потертые, но все равно качественные, в сравнении с нынешними фантиками — трешки, пятерки, червонцы среди старых фотографий, ненужных удостоверений, школьных виньеток (а в ящике с инструментами и железками нашел даже банку с мелочью и перебрал ее, отсеивая монеты, чеканенные позже 76 года).
Он устал и прилег на диван, и потом, что-то вспомнив, свалился с дивана, задрал его и стал выкидывать подшивки журнала «Огонек», коробки из под обуви, саму эту обувь, испорченные транзисторы с дарственными надписями, целлофановые кулечки с письмами, и, наконец, нашел пакетик с отцовской сберкнижкой (все, что разом обесценилось в 92), и тощую пачку этих рублей, вдруг, обретших в его глазах новую витальность.
Он сосчитал наличность — триста сорок шесть рублей и грамм триста мелочи. К сожалению еще две тысячи рублей — это были сотенные купюры выпуска 91 года.
Черников вспомнил знакомого еще со старой квартиры, который рассказывал про бабушку и ее сокрытые в чемодане с нафталином пропавшие рубли. Он нашел его номер в записной книжке, в которой давно не делал никаких записей, и Олег Моргось заметно был удивлен новогодним таким ранним беспардонным поздравлением, впрочем, безобидного Черникова. И ещё его странный почти бестактный прямой вопрос — про рубли. «Видно худо совсем старику» — подумал Олег, — «кому-то хочет сбагрить дензнаки СССР — тоже мне — исторический раритет».
— Заходи попозже, спят ещё мои, ладно езжай сейчас, — наконец, принял решение он.
Черников приехал на пустом утреннем троллейбусе, который так медленно полз через весь город с двумя пассажирами и кондуктором. Так медленно текло время и так сильно билось сердце Черникова, что он вышел раньше, на одну остановку, возле дежурной аптеки, купить валидол.
Олег после звонка Черникова окончательно проснулся, достал из холодильника пиво, внутренне определился, что хочет положительно оказать старику услугу. Он полез в кладовку искать чемодан. Жена привычно с ненавистью раздражённо прорычала, чтоб он не мешал спать. Он нашел чемоданчик, принадлежавший бабке и привезенный из села после ее похорон, и там были напиханы рубли, трёшки, пятерки, реже десятки. Он начал зачем-то их считать, потом расчихавшись от затхлой макулатуры, — какая разница тысяча там рублей или две, но никак двадцать пять тысяч как уверял он всем. Олег с порога сунул чемодан Черникову, потому что эта поднявшаяся вздыбленная внутри черная плесень обиды на бабку (что деньги пропали зря, что их оказалось немного — тьфу, чемодан набитый бумажной медью) не позволили ему пригласить бывшего коллегу на кухню и выпить там за новый год как он раньше планировал.
Рублей по сусекам собралось под тысячу. Смущал, конечно, мелкий разменный формат основной массы, но все безопасней как раз для карманных расходов. Черников откладывал, откладывал новый поход Туда, путались мысли, не хватало советчика, друга, подруги, родителей, да того же Сахацкого. С кем поделиться, кому рассказать. Как проверить свою адекватность?
Он вышел в подъезд и позвонил в дверь к пожилым соседям (которых толком не знал, случайно здоровался раз в неделю), но не растерялся же — прихватил бутылку шампанского… Он поздравил с Новым годом сначала испуганную хозяйку, потом и хозяина с костылем, с накинутой на плечах женской кофтой. Черников слышал себя отстраненно: «Примите мои поздравления с наступившим новым тысячелетием! Извините за беспокойство!…» — и как бы оценивал себя в третьем лице — «нет с головой у него все нормально, вот разговаривает с другими, держит контроль — не сумасшедший!»
Семья Кордуняну проживали в этом доме со дня его постройки в 79 году. Глава семейство получил эту квартиру, будучи слесарем на «Виброприборе». И еще когда не выписали ордер, он с женой и ребенком приезжали смотреть стены будущего жилья. Деревья во дворе выросли, дети разъехались еще до смутных времен перестройки. Сын дослуживал в российской армии, а дочка вышла замуж и после учебы осталась в Одессе. Старший Кордуняну постоянно курил на балконе дешевые сигареты и поэтому поводу переругивался с соседкой этажом выше, предъявляя в алаверды — ее привычку трусить над его головой коврики. (А Черникову нравился как бы доносившийся запашок то ли махорки, то ли папирос «Беломорканал» — такое легкое поветрие из 50–60.) Они так и не поняли, зачем приходил Черников или потом по-своему поняли, что-то вспомнили из другой прошлой жизни, когда вроде запросто — ходили друг другу в гости, и потом в разговоре с дочкой по телефону долго рассказывали, что заходил сосед в новогоднюю ночь…
Глава 4
Это была его вторая «телепортация». Тот же «Рубин-106», храп одинокого пьяницы, осторожный переход с ботинками в руках от телевизора до двери, и вот он в подъезде, спускается вниз во двор в другом городе, в другом времени.
Черников подождал уже во дворе, когда как по расписанию выйдут эта троица старшеклассников — парень на коньках и две девушки, которые с коньками через плечо проследовали к катку и сначала стали расчищать лед стальным скребком. Черников оглядывался на них и отходил, выбирался на улицу из двора.
Скрип снега под ногами. Он прошел по улице — один дом, два дома… Почта, магазин подписных изданий, продовольственный магазин. Все заперто, без света внутри, без охраны. Проехала одна лишь машина — «Москвич 408». Улица была отлично освещена синеватым неоновым светом новых светильников. Снег был лежалый, почти с ледяными торосами сугробов, не таявший с ноября.
Два часа ночи, совсем немного гуляющих, несмотря на новогоднюю ночь. Один голосивший пьяный, но много освещенных окон и громкая музыка из окон общежития строительного техникума.
Это было волшебство новогодней ночи, которое продолжалось.
Минус двадцать-пятнадцать мороза, широкий шаг, расплывчатые мысли и соображения куда идти. Потом отпущенные уши ушанки, и завязанные тесемки, потом поджимающий проникающий морозец в носках и подстилках в самых крутых, правда бывших в употреблении, зимних ботинках, которые только смог найти Черников в Кишиневе на рынке.
Куда податься?
Он шел где-то по центру, судя по «сталинской» застройки. И здесь уже было больше празднично шатающихся горожан, да еще и с детьми. Он пробежал полквартала, чтобы согреться.
Руки в перчатках он засунул в карманы пальто.
Он, конечно, исподволь знал, куда ему надо идти.
Площадь с железнодорожным вокзалом.
На вокзале было не так многолюдно. На справочном механическом табло довольно обширное расписание, и оно по запросу как бы просыпалась, моргало железными ресницами этим множеством алюминиевых табличек-букв. В зале ожидания было сумрачно, никаких телевизоров. Застрявшие мрачные квелые пассажиры, взбадривались объявлениями из диспетчерской. Но вблизи, когда Черников погрузился в толпу, нашел свободное место возле урны, когда он присмотрелся, прислушался — все заиграло другими красками, как на потемневших картинах суровых фламандцев — свой праздник жизни.
Рядом сидела бабка в распущенном платке с аккуратным мешком вместо сумки, и интеллигентный, похоже, командировочный с дипломатом, и вдруг, компания молодых, почему-то казалось студентов. Они уже где-то встретили новый год (в общежитие?), а теперь самой ранней электричкой отправлялись куда-то за город. Они были здесь на вокзале самым ярким шумным солнечным пятном.
И Черников поволокся за ними. Три парня, две девушки, одна гитара. Объявили посадку на скоростной поезд. Черников удивился, почему они не сели на электричку, потом сообразил — что глубокая ночь — какие там электрички и, наверное, до их места сейчас можно добраться только на транзитном фирменном поезде.
На перроне он слышал, как студенты договариваются с проводником доехать до Березовска.
— Мне до Москвы. Внучку хочу повидать. Билеты взять не успел, — Черников протянул проводнику пятьдесят рублей (в два раза дороже билета на самолет):
— Но не знаю. Там дальше к утру вроде сходят… А найду тебе место… — махнул проводник рукой.
Черников и студенты ехали в коридоре купейного вагона, откинув сидушки, и каждый раз приходилось вставать, пропуская сонных пассажиров, пробиравшихся в туалет. Ребята открыли бутылку вина, и пили из горлышка. Черников сходил в начало вагона и посмотрел расписание, когда в Березовск прибудет состав. Через сорок минут. Три минуты стоянка.
За окном темень. Заснеженное дикое поле. Изредка дальние огни.
Когда студенты вышли в Березовске, он остался один в коридоре.
Он сходил в туалет и умылся.
Даже нечем побриться. Подозрительно без вещей.
Сквозь стук колес и запертые задвинутые двери иногда все равно пробивался чей-то храп.
Под утро на маленькой станции вышла одна семейная пара, и проводник хмуро подтолкнул Черникова к купе, дал постель. Оказывается, он озаботился и через бригадира попросил зарезервировать по селектору на ближайшей станции один купейный для своего родственника.
Черников занял верхнюю полку. Толстое пальто с трудом повесил на крючок у двери, и, застелив постель, не раздеваясь дальше, остался в свитере и джинсах и прилег, прикрываясь только простынкой без одеяла. В купе было на ночь натоплено. Одно нижние и одно верхнее места, напротив, были заняты. Судя по женским сапогам, это были соседки, а не соседи.
Он прилег и не мог заснуть. Он давно не ездил на поезде. И сейчас ехал, и почти спал, и почти засыпал, и почти был счастлив непонятно от чего и почти …
Проснувшись поздно утром в одиннадцатом часу, Черников обнаружил, что в купе, благодаря женским стараниям, было как-то все аккуратно и благоуханно. Попутчицы уже, конечно, умылись, позавтракали, смели крошки со столика, и сейчас пили чай, сидя у окна друг против друга.
Алина — брюнетка, еще рано утром подвергла досмотру нового пассажира. Старичок почти не похрапывал, и не вонял, и оглушительно на простыни сияли его белые махровые носки, от чего эта простынь казалось серой (что на самом деле было именно так).
А еще она впилась взглядом в ботинки (ей так и хотелось перевернуть их, посмотреть на подошву, которая даже с боку вызывала уважение своей толщиной и фактурой). А потом еще было пальто с какой-то важной красной подкладкой и еще джинсы на самом спящем субъекте. За лейблой она, конечно, не полезла к нему под одеяло, и мокрой спичкой не проверила качество джинсовой ткани, но рассмотрела аккуратную строчку шва, которая подтверждало фирму.
— Не простой старичок, — она кивнула на верхнюю полку, обращаясь к подруге.
Две девушки-архитекторши возвращались из Барнаула. Вчерашних студенток Ленинградского инженерно-строительного послали под новый год сделать срочный надзор на объекте. Они и так сорвались домой пораньше, но только на поезде (на самолет не достать билеты). Из Москвы им еще нужно было ехать в родной Ленинград.
Пожилой и тщедушный Черников им не компания, но из ресторана он принес бутылку шампанского и предложил все-таки выпить за новый год. Ну, выпили, еще раз что-то перекусили, в общем-то, сблизились с новым попутчиком на полшага, на пол стакана и теперь знали, что он едет к внучке, а сам он пенсионер.
Да ему больше понравилась эта блондинка (вскользь между делом обозначилось и ее фамилия — Ведерникова). Ему скорее нравилась ее не броская доброжелательность, ее скорее не агрессивность в сравнении с немножко всегда истерически возбужденной брюнеткой. Больше брюнетка Алина и больше блондинка Лена. Больше энергичная хитрая и больше подкрашенная Алина и больше медлительная, больше длинноногая равнодушная Лена.
Неожиданно для себя прежде не замеченный в лицедействе Черников сдержанно вошел в роль безопасного интеллигентного старичка-ботана. Его никак не смущала их красота и молодость. Ему было хорошо и свободно — ведь перед ним сидели уже состоявшиеся пенсионерки с окончательным диагнозом прожитой жизни — перед ним сидели две юные леди, чьи тщеславие, красота и надежды — уже обратились в прах опрокинутого времени. Он их внимательно слушал и необязательно отвечал. Рассказывал истории из современной ему желтой прессы. Как погиб Юрий Гагарин. На ком был женат Кобзон, и кто есть кто в этой группе АВВА.
Потом Черников умолк, и как бы без обид слился на фоне новых знакомых — московских непонятных физиков (так представились два следователя — из московской прокуратуры). Те плавно переместились поближе к дамам из своего скучного купе в соседнем вагоне, которое они делили с бабкой и ее внуком.
Два командировочных следователя генеральной прокуратуры возвращались сначала в дурном настроении, оказавшись в дороге в новогоднюю ночь. Но там, по делам службы, никак нельзя было вырваться раньше. И только напившись, и немного отоспавшись, они воспряли поздно утром, сходив в ресторан за пивом и на обратном пути, куражась, заглянули в купе к девчонкам. Один из них был значительно старше и по возрасту и по званию. А молодой даже еще возможно и не помощник а практикант — раздолбайский уральский парень, окончивший юрфак МГУ, очень веселый и непричесанный и худой, с не остывшей студенческой удалью — легко со всеми знакомиться, постоянно кого-то смешить и убалтывать.
Разбивка на пары произошла к концу первого чаепития, как и предложение, встретиться ближе к вечеру, и значит повторно расширенно отметить наступление нового года. Стервозная или просто расчетливая Алина (а расчет был, что молодого надо еще обольщать), сама самокритично выбрала мужественного начальника, а на блондинке сосредоточился вчерашний студент.
А Лене не нравился не смешной молодой Павлик, ни тем более по ее меркам пожилой Дмитрий, но она поддержала свою неугомонную подругу по-компанейски. Эти два московских орла, конечно, расправили крылья на фоне почти провинциальных барышень, которые, пожалуй, здесь и сейчас, выиграли бы конкурс красоты на три вагона вперед и назад, включая вагон-ресторан.
Так что к вечеру все складывалось по-новогоднему романтично. Лжефизики, напряглись со спиртным (добыли в ресторане с помощью своих служебных корочек армянский коньяк и коробку конфет), а девушки не пожалели стратегических гостинцев — красной икры в заводской упаковке.
Черников статист, и «оскароносец» за роль второго плана ел бутерброды и ходил к проводнику за чаем для всей компании, потом переместился в коридор и надо сказать с каким-то смирением и отрешенностью смотрел в окно, где почти ничего не было видно.
Он снова прошел в туалет через весь вагон, вскользь заглядывая в купейные коммуналки, воскрешая архетип советского быта и бытия: вот молодая пара тоже едет в Москву, свадебное путешествие, вот пожилая бабка едет, наверное, к внуку, вот пожилая интеллигентная учительница с дочкой тоже в столицу к родственникам в Москву. Вот снова школьники старшеклассники в двух купе с двумя взрослыми, тоже каникулы. Шумные юные, которых он никак не убедит, что они лет через сорок тоже выйдут в тираж и будут выглядеть как эта учительница или та бабка.
Была, какая-та станция. Стоянка двадцать минут. Проводник сбросил ступеньку, и Черников первый спустился на перрон. Торговцев-лотошников было немного возможно из-за праздничного дня. Женщина в тулупе и валенках продавала жареную рыбу из укутанной в одеяло кастрюли.
В купе продолжался праздник. Черников залез к себе на верхнюю полку и попытался заснуть. Он просыпался и засыпал под стук колес, но ему мешали, несмотря на погашенный свет, то непонятный понятный шорох, то полупьяный смех, стук накатываемой откатываемой двери, отчетливый недовольный голос блондинки: «уже поздно, детское время вышло молодой человек».
Черников мысленно поаплодировал девушке.
Поделиться книгой: