Новая структурная трансформация публичной сферы и делиберативная политика

Юрген Хабермас

Новая структурная трансформация публичной сферы и делиберативная политика

Юрген Хабермас

Новая структурная трансформация публичной сферы и делиберативная политика

Новое литературное обозрение

Москва

2023

Jürgen Habermas

Ein neuer Strukturwandel der Öffentlichkeit und die deliberative Politik

Suhrkamp Verlag

Berlin

2022

УДК 32:1

ББК 66.01

Х12

Научный редактор Т. Вайзер

Перевод с немецкого Т. Атнашева

Юрген Хабермас

Новая структурная трансформация публичной сферы и делиберативная политика / Юрген Хабермас. – М.: Новое литературное обозрение, 2023.

Спустя 60 лет после публикации своей классической книги «Структурная трансформация публичной сферы» (1962) Юрген Хабермас – ключевая фигура в современной политической философии – вновь возвращается к этой теме. Продолжая подчеркивать центральную роль публичной сферы для политической жизни Запада, Хабермас прослеживает существенные изменения, которая она претерпела под воздействием цифровых медиа и социальных сетей. В целом пессимистически оценивая новую цифровую трансформацию и констатируя деградацию публичности, философ, однако, анализирует и позитивные тенденции, а также отвечает на многостороннюю критику. Подводя своеобразный итог своим трудам в области политической теории и социологии, автор приходит к выводу, что западные режимы не могут всерьез претендовать на самоназвание «демократии» без реального вовлечения граждан в дискуссию о том, что касается каждого члена общества. Юрген Хабермас (р. 1929) – политический философ, почетный профессор Франкфуртского университета, один из наиболее значительных представителей второго поколения Франкфуртской школы.

Рисунок на обложке: © Picture by Maria Petrishina on iStock

ISBN 978-5-4448-2358-4

© Suhrkamp Verlag Berlin 2022

All rights reserved by and controlled through Suhrkamp Verlag Berlin.

© Т. Атнашев, перевод с немецкого, 2023

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

Тимур Атнашев

Новый Хабермас?

Возвращаясь к теме своей первой и до сих пор самой известной книги «Структурная трансформация публичной сферы» (1962), классик современной политической философии продолжает дело своей жизни и указывает на центральную роль обсуждения, дискуссии или делиберации для политической жизни Запада. В 2019 году 90-летний Юрген Хабермас закончил двухтысячистраничную историю философии, подтвердив статус ведущего интеллектуала1. В настоящей совсем небольшой работе, опубликованной в 2022 году, он осмысляет новую структурную трансформацию публичной сферы в конституционных либеральных демократиях в эру социальных сетей и цифровизации. И развернуто отвечает на несколько типичных ошибочных интерпретаций своей мысли о роли публичности и делиберации. В качестве философского основания, проработанного за 60 лет, прошедших с момента публикации докторской диссертации, Хабермас использует концепцию рационального дискурса как критической дискуссии. Ретроспективно теория публичной сферы и теория коммуникативного действия стали важной частью большого делиберативного поворота в политической мысли второй половины ХХ – начала XXI века, о чем свидетельствует подзаголовок2. Для российского читателя в новой книге, возможно, откроется новая позиция классика по ряду ключевых вопросов3. Эволюция мысли и языка Хабермаса отвечает установке на полемику, которую он неустанно ведет с широким кругом собеседников в диапазоне от ведущих представительниц политфилософии феминизма и представителей республиканизма до мировых религиозных лидеров4.

Новый Хабермас не ожидает, что в большинстве случаев политические силы и представители гражданского общества могут на деле достичь консенсуса по вопросам текущей политики, он не очень высоко оценивает потенциал компромисса и считает его сделкой по интересам, признает важность агональной политики, очень критически оценивает эффект дискуссий в социальных сетях на развитие публичной сферы, признает множественность публичных сфер и важность реальной политики, а также, расходясь с Руссо, считает достаточным, чтобы граждане платили за общее благо лишь мелкой монетой. Однако ядро его исходной программы остается актуальным, и оно связано с критической важностью функционирования публичной сферы для демократии. Возвращаясь к истокам, в заключительной статье немецкий мыслитель подтверждает приверженность критическим установкам Франкфуртской школы в отношении негативной циклической динамики капитализма и ее деструктивного влияния на политическую публичную сферу, которая нуждается в философской и практической защите.

Диагноз Хабермаса о влиянии социальных медиа с их свободой от посредников и бесплатным моментальным доступом каждого пользователя к миллиардам людей во всем мире снова отрицательный. Публичная сфера деградирует под воздействием больших интернет-платформ, нацеленных на извлечение прибыли от рекламы и увеличения количества кликов. Если в традиционных медиа центральную роль играл издатель и редакция, которые фильтровали качество аргументов и проверяли источники информации, то в социальных сетях жанр свободной от обязательств частной переписки смешивается с жанром публичной коммуникации – каждый может стать автором без необходимости нести ответственность за свои слова.

Посредник между автором и читательской аудиторией, выглядевший как ограничитель свободы слова, оказался главным гарантом стандарта содержательной дискуссии. Без посредников, фильтрующих доступ к публике, эхо-камеры миллионов людей, разделяющих предубеждения и предпочтения друг друга, придают легитимность самым крайним и плохо отрефлексированным аргументам или видимость достоверности фейковым и никем не проверенным новостям. Проверка фактического положения дел, как и качество текста, перестает быть необходимым условием доступа к аудитории. Напротив, редакции традиционных медиа создают пространство мейнстрима, в котором люди разных убеждений вынуждены слушать и слышать аргументы с разных сторон и держаться проверенных фактов. Вывод философа заключается в необходимости политической и правовой регуляции коммерчески ориентированных социальных сетей, отныне формирующих важнейшую часть публичной сферы, но не способных выполнить ее основные функции и усиливающих расколы и взаимное недоверие граждан.

Предложим далее наш краткий вариант разбора типичных ошибочных интерпретаций ключевых положений Хабермаса, которые вполне характерны и для российского интеллектуального контекста. Вероятно, главное недопонимание и критика связаны с указанием на утопический и идеалистический способ обоснования важности публичной сферы. На это устойчивое и в некоторых случаях непоколебимое сомнение Хабермас отвечает несколькими тезисами. Никакая современная демократия в крупных территориальных государствах, «заслуживающая этого названия», невозможна без сносно действующей системы распознавания, усиления и преобразования различных голосов и точек зрения, представляющих разные общественные группы, в совместную политическую волю. Без этого условия мы в самом лучшем случае получим систему механической агрегации предпочтений, но не получим легитимности принятых таким образом решений5. Почему даже честный подсчет голосов без обсуждения не дает демократической легитимности? Потому что в таком случае речь де-факто идет о численном превосходстве большинства как угрозе силой для меньшинства по вопросам текущей повестки. Ни честного подсчета голосов, ни представительской демократии недостаточно для устойчиво работающей демократии.

Мы можем отметить близость этой аргументации неоримской концепции свободы как недоминирования Квентина Скиннера и республиканской модели Филипа Петтита6. Хабермас утверждает, что такое восприятие легитимности законов заложено в ткани тысячелетней западной юридической культуры и закреплено как базовое требование в революционных конституциях и декларациях Нового времени. Но как в больших республиках можно реально учесть мнения миллионов граждан?

Хабермас настаивает, что рациональность и дискурс в западной традиции фундаментально связаны с представлением о возможности обсуждения как совместного поиска лучших аргументов и новых решений, включая возможность обсуждать и оспаривать не только интересы, но и общие нормы и ценности. Философские штудии зрелого мыслителя в области теории коммуникативного действия были призваны показать, что критический диалог по поводу общего жизненного мира представляет антропологическое основание рациональности. Коммуникативное действие в отличие от стратегических и инструментальных взаимодействий по своей природе нацелено на понимание другого7. Греческая философия и римское право, усвоенные многими поколениями через систему образования, суды и парламентские дебаты, на практике культивировали и усилили эту человеческую способность к обсуждению. В конституционных демократиях для того, чтобы решение большинством голосов было минимально легитимным для тех, кто с ним в данный момент не согласен, нужна сфера для содержательной и критической дискуссии, в которой в пределе у каждой заинтересованной группы есть реальный шанс убедить остальных и изменить их мнение не только перевесом голосом. Без этого шанса, без самой этой возможности как горизонта спора обмен аргументами лишь отразит исходное соотношение сил и мнений, а значит, обсуждение не даст нового результата.

Более того, граждане должны на деле верить в эту возможность, как и в то, что политическая система в принципе отражает и их запросы. Публичная делиберация и эффективно действующая система публичных сфер позволяет решить проблему инклюзии разных позиций для миллионов граждан, включая мнения находящихся в меньшинстве. Теряя веру в возможность поменять мнение оппонентов или колеблющихся сограждан по важным вопросам и веру в то, что их интересы и убеждения реально представлены политиками, люди массово обращаются к ярким популистам, которые олицетворяют и укрепляют недоверие граждан к демократическим институтам. Социальные сети ведут к росту влияния популистов и к изоляции их горячих последователей от других групп. Именно делиберация, в которой мы можем рассчитывать изменить точку зрения других участников, придает смысл базовой норме конституционных демократий Нового времени – закон как высшая форма регуляции легитимен, только если он принят при участии всех, кого он либо его следствия касаются.

Таким образом, вклад Юргена Хабермаса в политическую философию во многом заключается в указании на фундаментальную важность и необходимость самой возможности переубедить другого. Симметричным следствием этого принципа является наша готовность поменять и свою собственную точку зрения в ответ на аргументы другого. Мыслитель на протяжении более 60 лет, систематически переосмысляющий и интегрирующий самые разные области научного знания и философии для усиления своих аргументов, показывает, что сама основа рациональности связана с общей установкой на истину в споре. Убежденность в истинности своих аргументов не ведет к согласию и консенсусу, но заставляет нас спорить и лучше понимать друг друга, обосновывая свою позицию. То есть заставляет переходить от высказывания заранее готовой позиции к аргументации, где консенсус задает лишь горизонт. И эта же убежденность дает нам полное право говорить «нет» (Neinsagen), но продолжать обсуждение. В свою очередь, задача обосновать свою позицию требует от каждого переходить от уровня предпочтений и интересов к более общему уровню прояснения и согласования норм, ценностей и общего блага. И хотя в нормативной области нет окончательных аргументов и фактов, здесь возможна рациональная дискуссия и возможно изменение ценностей. Философская установка на истину – фундамент Res publica, без которой любая дискуссия без остатка свелась бы к соотношению сил. Но насколько важно соотношение сил и ресурсов по сравнению со слабой силой делиберации?

Хабермас последовательно рассматривает возражения «реалистов» двух типов (агрегативную модель и модель экспертократии) и по существу принимает их, но оставляет за собой встречные аргументы. Собственно, исходный жест первой «Структурной трансформации» заключался в указании на деградацию публичной сферы под воздействием структурных социально-экономических и политических сил постоянно развивающегося капитализма – корпоративные интересы и лоббизм, бюрократизация государственных учреждений, зависимость от социальной помощи госструктур и консюмеризм граждан, пиар и пропаганда лишают общество специальной области, где возможна рациональная дискуссия. Философ начал свою карьеру с указания на силу социально-экономических структур8. Но практическая оценка эволюции западных демократий и философские аргументы в пользу критической делиберации как основы рациональности остаются ядром концепции политической публичной сферы Хабермаса. Несмотря на давление «реальных» интересов, экспертов и медиаструктур содержательные дебаты помогают не просто выявлять индивидуальные предпочтения и интересы (позиции), но позволяют каждый раз пересобрать их в общую и легитимную политическую волю.

В качестве аналогии к этой главной и, кажется, не вполне понятой линии аргументации Хабермаса мы можем обратиться к известной схеме Даниеля Канемана, выделяющего в нашем индивидуальном мышлении интуитивную, автоматическую и бессознательную Систему 1 и сознательную, рациональную и трудозатратную Систему 29. В подавляющем большинстве случаев люди принимают решения автоматически и интуитивно, используя быструю Систему 1, которая на самом деле позволяет находить эффективные решения. Но для новых и при этом сложных задач, в условных 5% случаев человеческий мозг активизирует более медленную и местами менее надежную Систему 2, которая должна попробовать построить рациональную модель новой реальности, часто ошибается, но способна рано или поздно находить принципиально новые и более адекватные решения на основе лучшей модели реальности. И именно эти 5% неуклюжего рационального мышления делают нас Homo sapiens, а не только умными и ловкими животными. Действующая политическая публичная сфера, теснимая интересами, страстями и пропагандой, – аналог 5% рациональных решений человека разумного для демократических сообществ, без которых мы не заслужили бы этих двух гордых названий. Критики Хабермаса сфокусированы на 95%, но в обеспечении оставшихся нескольких процентов разумной дискуссии и заключается демократическая роль публичной политической сферы.

Татьяна Вайзер

Другой Хабермас?

«Структурная трансформация публичной сферы», опубликованная ровно за 60 лет до выхода этой книги, положила начало долгой традиции концептуализации публичной сферы, в рамках которой этот концепт был как разнообразно использован для описания современных демократических обществ, так и получил расширительные толкования, вызвал критику и спровоцировал появление альтернативных или контрпонятий. Концепт выдержал 60 лет продуктивных дискуссий, стал базисом для многих исследований или отправной точкой для развития критических теорий. В рамках этой ризоматической традиции критики возникли такие понятия, как контрпубличность (Gegenöffentlichkeit), контрпублики, альтернативная публичность и альтернативные публики, множественные (пересекающиеся) публичности и т. д.10

За 60 лет Хабермас написал 46 крупных работ. К особенностям его как одного из наиболее цитируемых сегодня философов относится то, что он внимателен к своим оппонентам и критикам, читает их и отвечает им на страницах своих книг, вернее, строит рассуждения с учетом их критики, даже если он с ней не согласен. Одним из последних примеров этому стала книга «Диалектика секуляризации. О разуме и религии» (2006), построенная в виде диалога между Хабермасом как представителем рационально-ориентированной логико-прагматической европейской мысли и Йозефом Ратцингером, Папой Римским Бенедиктом XVI как представителем христианской религии в постсекулярной традиции11.

Итак, 60 лет спустя Хабермас возвращается к пояснению роли публичной сферы в новых условиях современных демократий. И здесь нам хотелось бы обратить внимание читателей на три момента, в которых, порой едва заметно, выражается смена акцентов или смена ракурса от «прежнего» Хабермаса к Хабермасу «новому». Пусть это будут три взаимосвязанных понятия, через которые эту разницу можно проследить: нормативная теория, консенсус и опыт.

«Структурная трансформация публичной сферы» 1962 года давала возможность говорить о нормативной теории публичной сферы, основанной на фундаментальной реконструкции становления культурно-исторических форм публичной жизни в европейских буржуазных городах Нового времени. Публичная сфера в этой нормативной теории становится основой для будущих (то есть современных нам) демократий: она воплощает собой принципы открытости, доступности, дискурсивности, иклюзии (включения), предполагает способность к рациональной коммуникации, обмену мнениями и в идеале создает условия для достижения консенсуса и формирования общественного мнения, которое, в свою очередь, влияет на политические процессы и принимаемые решения.

В новой книге Хабермас уточняет, что имело бы смысл говорить не о нормативной теории (или «идеальной теории», как у Ролза), а о реконструкции разумного содержания практик. Это важное уточнение, позволяющее увидеть Хабермаса не как автора идеальных конструктов, для которых эмпирические реалии (весьма избирательные, как замечают его критики) дают только подтверждение, но как более практически «заземленного» автора, который выводит из практик их рациональный (и рационализирующий) потенциал. Таковой он видит в целом задачу демократической теории – быть не «готовой» нормативной теорией, но рациональной реконструкцией из уже действующих практик принципов, которые должны определять контуры нашей общественной жизни.

Концептуализация публичной сферы 1962 года представляла собой попытку реконструкции условий, при которых рациональная дискуссия становилась возможна. На основании этого Хабермас предлагал рациональную аргументацию как способ достижения консенсуса по общественно-значимым вопросам. Консенсус виделся желаемым идеалом и итогом политической дискуссии, в ходе которой решаются конфликтные притязания на значимость. В новой книге Хабермас уточняет, что консенсус есть не с только желаемая конечная (ибо он вряд ли достижим в современном плюралистическом обществе), сколько «интуитивно искомая» точка, а его отсутствие «a fortiori должно компенсироваться совместным формированием общественного мнения и политической воли». Иными словами, из несомненной цели он превращается в желаемое, не-столь-уж-возможное или фактически отсутствующее. Это важное уточнение и отклик на критику бельгийского философа Шанталь Муфф, отчасти в полемике (и в несогласии) с которой написана новая книга12.

В новой книге есть фрагмент, в котором Хабермас, в целом не соглашаясь с Муфф, все же отдает ей дань, уточняя, что в логике поиска консенсуса заложен агональный характер: «Мысль о том, что политические дискуссии также ориентированы на достижение согласия (Einverständnisses), часто понимается неверно. Она ни в коем случае не подразумевает идеалистического представления о демократическом процессе как о безмятежной беседе. Напротив, можно допустить, что ориентация разумных участников дискуссии на истинность или правильность своих аргументированных убеждений только распаляет политические споры и придает им принципиально агональный характер. Тот, кто аргументирует свое мнение, тот спорит, оспаривает (widerspricht). Эпистемический потенциал взаимно оспариваемых мнений раскрывается только через право, даже поощрение сказать друг другу „нет“ (reziproke Neinsagen), ибо предназначение спора – в развитии способности его участников корректировать себя, без взаимной критики они не смогут учиться друг у друга»13. Разумеется, в агональном понимании публичной сферы у Муфф не заложена идея того, что участники будут учиться друг у друга, то есть признавать рациональный и более убедительный характер аргументов противника, иначе они просто не будут агонистами. Однако эта цитата дает нам важный инсайт в логику аргументации, в диалектике которой Хабермас усматривает возможность раскрытия эпистемического потенциала: отрицание, несогласие собеседника необходимо для раскрытия полноты смысла собственных убеждений.

В 2012 году выходит статья C. Уайта и Э. Р. Фарра «„No-Saying“ в теории Хабермаса». Авторы пишут, что коммуникативную парадигму Хабермаса обычно рассматривают как машину по производству согласия, где консенсус (yes-saying) доминирует. За это его, собственно, и критикуют, недостаточно глубоко вчитываясь. Напротив, если реконструировать истинное (этическое и эпистемическое) значение no-saying в его коммуникативной парадигме, то окажется, что диссенсус и агонизм являются неотъемлемой частью его демократической теории14. Иными словами, коммуникация у Хабермаса – это процесс взаимного оспаривания и возможность/право всегда сказать «нет». «В какофонии противоречащих друг другу мнений, выплескиваемых в публичную сферу, – пишет Хабермас в новой книге, – предполагается только одно – согласие в отношении принципов общей конституции, которая узаконивает все остальные споры. На фоне этого консенсуса весь демократический процесс представляется потоком диссенсусов (разногласий), вновь и вновь возбуждаемым нацеленным на истину поиском рационально приемлемых решений». В этой цитате хорошо видно, как меняется его словарь со временем. Если в ранние (1960–1980‐е) годы Хабермас говорит в основном о логико-прагматической морально-ориентированной коммуникации (устойчивая ценностная установка), необходимой для достижения консенсуса (цель), то в книге 2022 года его понятия «смягчаются», становятся более подвижными и сопряженными с изменчивыми жизненными процессами: поток диссенсусов (во множественном числе), вновь и вновь возбуждаемых, поиск, и далее по тексту: динамика продолжающегося несогласия… и т. д. Иными словами, перед нами уже не только устойчивая рациональная абстрактно-логическая (дис)позиция достижения консенсуса (каковой она, если следовать Уайту и Фарру, никогда и не была), но и живой изменчивый процесс жизненного опыта.

В 2000‐е годы американский политический философ и феминистка Айрис Марион Янг, называя себя одновременно продолжателем и критиком Хабермаса, разрабатывает модель коммуникативной демократии. Эта модель предполагает, что политически значимой является (и должна быть признана) не только рациональная аргументация допущенных в публичную сферу участников, как у Хабермаса, но и альтернативные форматы коммуникации: гражданские форумы, уличные перформансы, протесты, фольклор и т. д. За счет этого – через репрезентацию в публичной сфере – происходит включение ранее маргинализованных групп населения в активные политические процессы15. «Расширение идеи коммуникативной демократии от формальных мест обсуждения, таких как парламенты, залы суда и залы слушаний, до улиц, площадей, церковных приходов и театров гражданского общества требует от нас включения в демократическую коммуникацию альтернативных видов речи и взаимодействия в дополнение к производству и обмену аргументацией»16, – пишет она. В то время как ранний Хабермас относил эстетическое выражение к сфере перформативного действия, а ставку в достижении консенсуса делал на логико-прагматическое рационально-ориентированное коммуникативное действие, Янг взывала признать в качестве значимой политической коммуникации риторику как способ для маргинализованных групп привлечь внимание к существующей в обществе несправедливости. Отсюда и совершенно разные и даже в чем-то противоположные образы публичной сферы: публичная сфера как сфера рациональной аргументации (Хабермас) и публичность как сфера разных модальностей коммуникативного выражения и перформативного действия (Янг)17.

В новой книге Хабермас пишет: «Коммуникационная сеть (медиа, Интернет. – Т. В.) гражданского общества функционирует как своего рода система раннего предупреждения, которая вбирает критический опыт из частных сфер жизни, перерабатывает его в протестные голоса и передает в политическую публичную сферу. Поскольку общественные движения, в которых может накапливаться протест, – это особый случай, то чем спонтанней прозвучат из‐за кулис гражданского общества неотрежиссированные голоса на фоне благозвучно сформулированных деклараций других политических акторов, тем больше вероятность того, что они будут услышаны. Нарративы, как и выражаемые в них аффекты и желания, имеют понятное пропозициональное содержание, а мощная риторика по-прежнему остается одним из наиболее традиционных средств на долгом пути к тому, чтобы проблема привлекла к себе надлежащее внимание СМИ и попала в повестку дня какого-нибудь влиятельного учреждения». Необходимость быть услышанным и риторика, стиль как способ привлечь внимание в ином случае «глухого» к проблемам несправедливости общества – и есть то, о чем мечтала Янг, модель коммуникативной демократии, которой до сих пор противопоставлялась чисто рационально-аргументативной (переговорной) демократии Хабермаса. «Стиль… и есть аргумент», – скажет на этот раз Хабермас.

Язык Хабермаса иногда смягчается (или, напротив, радикализуется) вплоть до того, что способность занимать позицию в дискуссии называется анархической18: «Институционализация высвободившейся анархической способности „говорить нет“ (Neinsagens) в публичных дебатах и избирательных кампаниях, в партийных спорах и дискуссиях в парламенте и его комитетах, в совещаниях правительства и судов требует лишь предварительного политического согласия всех участников относительно главной интенции их конституции». Но что значит «высвободившейся»? откуда или из чего? Означает ли это, что устойчивые консенсуальные диспозиции (власть авторитетных институтов или не делиберативным образом сформированное общественное мнение) этот потенциал сдерживали? И что этот язык значит в целом для того «Хабермаса», которого мы знали как предельно рационального философа, благодаря кому было актуализировано значение рационально-ориентированной политической дискуссии, делиберативной процедуры (регламента ведения дискуссии) и т. д.?

Ответ на этот вопрос дает нам обращение к третьему из выбранных нами понятий – опыт. Еще в 1972 году Оскар Негт и Александр Клюге пишут работу «Публичная сфера и опыт. К анализу буржуазной и пролетарской публичной сферы». Выстраивая свое высказывание как систематическую критику хабермасовского концепта «буржуазной публичной сферы», Негт и Клюге добавляют к ее концептуализации важное измерение – опыта (Erfahrung): что представляет собой социальный опыт, как, кем, с какими целями конституируется его социальный горизонт и т. д. Внимание к опыту позволяет им выстроить образ пролетарской публичной сферы, контрпубличности (Gegenöffentlichkeit), противостоящей равно классической буржуазной и индустриально-коммерческой публичным сферам. Опыт, в их понимании, синонимичен открытости, включенности, разнородности, непредсказуемости, текучести, противоречивости, конфликтности, процессуальности, – иными словами, всему тому, в чем трудно было бы заподозрить Хабермаса (если брать понятия Негта и Клюге в тех значениях, в каком они себя ему противопоставляют19).

В новой книге Хабермаса читаем следующее: «Мы не должны забывать о главном, от чего в конечном счете зависит судьба демократии: с нормативной точки зрения, институт формирования общественной воли должен реально работать таким образом, чтобы конституционный консенсус избирателей время от времени подтверждался опытом». Опыт здесь, разумеется, не имеет того же смысла, в котором его более систематически понимали Негт и Клюге, противопоставляя его рациональному дискурсу буржуазной публичной сферы Хабермаса, однако это – заметное смещение акцента в разговоре последнего о нормативной теории: консенсус должен/может проверяться, подтверждаться или опровергаться опытом; «критический опыт из частных сфер жизни» накапливается в протестный потенциал; «заслуживающими доверия остаются только те необходимые идеальные ожидания, которые граждане связывают со своим опытом» и т. д. Эта линия соотнесенности с опытом теперь звучит гораздо отчетливее.

Образ публичной сферы, который Хабермас дает в новой работе, еще в очень большой степени идеализирован: участники публичной сферы – это по-прежнему максимально рациональные субъекты, мыслящие в понятиях отказа от собственных интересов в пользу общего блага, потенциально готовые дать себя переубедить «лучшим аргументом», несущие ответственность перед теми, чьи мнения в политической борьбе оказываются не в выигрыше и т. д. Однако Хабермас, его язык, оптика, ракурс уже немного другой. И эти слегка или ощутимо сместившиеся акценты – дань порожденной им же критики, которую он всегда и неизменно читает, во внимательном диалоге с которой пишет свои работы вот уже более 60 лет.

Предисловие

Я признателен своим коллегам Мартину Зелигеру и Себастьяну Севиньяни, которые в последней своей работе заговорили о необходимости «новой» структурной трансформации публичной сферы и этим побудили меня вернуться к старой теме, несмотря на то, что я уже давно занимаюсь другой проблематикой и читаю публикации на данную тему. Поэтому материалы, которые коллеги собрали для специального выпуска журнала «Левиафан»20, позволили мне ознакомиться с состоянием профессиональной дискуссии на эту тему. Я хотел бы поблагодарить коллег – авторов сборника за это полезное чтение.

Меня не удивляет, что сегодня эта тема вызывает широкий интерес. Поэтому я решил сделать собственную статью в упомянутом сборнике доступной для более широкой аудитории, несколько изменив форму. Я дополнил свой текст двумя разъяснениями концепции делиберативной политики, которая связана с просвещенным формированием демократической воли в политической публичной сфере. Это сокращенная версия моего интервью, взятого для «Оксфордского справочника по делиберативной демократии»21, и переработанное предисловие к сборнику интервью на ту же тему под редакцией Эмили Праттико22.

Размышления и гипотезы о новой структурной трансформации политической публичной сферы

Как автор книги «Структурная трансформация публичной сферы»23, вышедшей шесть десятилетий назад и послужившей Мартину Зелигеру и Себастьяну Севиньяни отправной точкой в начатой ими дискуссии24, я хотел бы сделать два замечания. С точки зрения продаж эта книга, хотя и была первой, до сих пор остается самой успешной из всех моих книг. Другое соображение касается того, что, как я предполагаю, стало причиной столь необычайной ее популярности: книга представила социально-исторический срез «публичной сферы» и описала историю самого этого понятия, чем вызвала шквал критики, но и дала новый импульс более широким историческим исследованиям. Историческая сторона нас на сей раз не интересует. Но для социальных наук политическое понятие публичной сферы таким образом было встроено в более широкий социально-структурный контекст. До этого термин утратил строгость употребления, поскольку оказался в понятийном поле, связанном с «общественным мнением», которое со времен Лазарсфельда25 понималось демоскопически. Теперь же публичная сфера может быть рассмотрена с точки зрения ее функционального вклада в интеграцию общества и, в особенности, в политическую интеграцию граждан26. Хотя я осознаю, что для конституционных режимов публичная сфера – это социальный феномен, который выходит далеко за рамки функционального вклада в формирование демократической воли в конституционных режимах27, позднее я рассматривал этот феномен и с точки зрения политической теории28. В предлагаемом тексте я отталкиваюсь от функции, которую выполняет публичная сфера для сохранения поддержания совместной демократической жизни (des demokratischen Gemeinwesens).

Сначала я рассмотрю отношения между нормативной и эмпирической теорией (1), затем объясню, как мы должны понимать демократический процесс с точки зрения делиберативной политики после его институционализации в условиях индивидуалистического и плюралистического общества (2), и, наконец, напомню о необходимых условиях стабильности, которые маловероятны в подверженной кризисам капиталистической демократии (3). В этих теоретических рамках, для которых книга «Структурная трансформация» 1962 года стала подготовительной социально-исторической работой, я описываю цифровую трансформацию медиа и их влияние на политический процесс. Технологический прогресс цифровой коммуникации поначалу ведет к стиранию границ, но также и к фрагментации публичной сферы. Новые медиа – это платформы, которые рядом со сферой публичного высказывания редакций возводят коммуникационное пространство, где читатели, слушатели и зрители могут спонтанно выступать в роли авторов (4). Представление об охвате новых медиа дают результаты лонгитюдных исследований фактического использования различных новых медиа. Если пользование Интернетом за последние два десятилетия стремительно распространилось, а телевидение и радио более или менее сохранили размеры своих аудиторий, то спрос на печатные газеты и журналы резко упал (5). Рост новых медиа происходит на фоне коммерческого использования интернет-коммуникации, которая до сих пор практически не регулируется. С одной стороны, это чревато тем, что традиционные газетные издательства и журналисты как авторитетная профессиональная группа лишатся экономической основы; с другой стороны, эксклюзивные пользователи социальных сетей, похоже, предпочитают придерживаться полупубличной, фрагментарной и замкнутой в себе коммуникации, которая искажает их восприятие политической публичной сферы как таковой. Если это предположение верно, растет число граждан, применительно к которым под угрозой оказывается важная субъективная предпосылка для того, чтобы мнения и воля формировались более или менее делиберативным образом (6).

1

В работах, посвященных роли политической публичной сферы в демократических конституционных режимах, мы обычно проводим различие между эмпирическими исследованиями и нормативными теориями (Джон Ролз говорит об «идеальной теории»). Я считаю чрезмерно упрощенной такую альтернативу. По моему мнению, теория демократии должна рационально реконструировать разумное содержание тех норм и практик, которые обрели позитивную значимость (Positivität der Geltung) со времен конституционных революций конца XVIII века и, таким образом, стали частью исторической реальности. Стоит обратить внимание уже на то, что эмпирические исследования демократических процессов формирования мнения теряют свою злободневность, если их не истолковывать также и в свете нормативных требований, которым они должны удовлетворять в демократических государствах. Однако здесь требуется краткий исторический экскурс, поскольку новый нормативный перепад (Gefälle) вошел в сознание граждан, а значит и в саму социальную реальность только с теми революционными актами, благодаря которым основные права обрели позитивную значимость.

Эта нормативность конституционных порядков, основанная на фундаментальных правах, характеризуется особой радикальностью, поскольку «ненасытна» и постоянно подрывает статус-кво. Она представляет собой исторический факт, новизну которого проще всего понять в сравнении с привычной общественной нормативностью. Общественные явления, будь то действия, коммуникационные потоки или артефакты, ценности или нормы, обычаи или институты, соглашения или организации, имеют характер правил. Это проявляется в возможности девиантного поведения – правила можно соблюдать или нарушать. Существуют различные типы правил: логические, математические, грамматические правила, правила игры, а также инструментальные и социальные правила действия, среди которых, в свою очередь, различают стратегические и нормативно-регулируемые взаимодействия. Именно эти последние нормы отличаются особым модусом значимости – модусом долженствования (Geltungsmodus des Sollens)29. Такие нормативные поведенческие ожидания, как показывает характер санкций за девиантное поведение, могут предъявлять к нам более или менее строгие требования, причем наиболее строгие требования выдвигает мораль. Универсалистская мораль, появившаяся вместе с мировоззрениями осевого времени30, характеризуется тем, что в основе своей требует равного отношения ко всем людям. В эпоху европейского Просвещения этот морально-познавательный потенциал отделился от своих религиозных и идеологических истоков и обособился настолько, что – в соответствии с кантовским постулатом, который актуален и сегодня, – каждый человек в своей неотчуждаемой индивидуальности заслуживает одинакового уважения и должен получать одинаковое обращение. Согласно этому пониманию, поведение каждого человека с учетом его индивидуальной ситуации должно оцениваться именно по общим нормам, которые – с дискурсивно обоснованной точки зрения всех, кого это может коснуться, – в равной степени хороши для всех.

В нашем контексте представляет интерес определенное социологическое следствие этого развития: необходимо вспомнить неслыханную радикальность морали, основанной на разуме (Vernunftmoral), чтобы представить себе высоту, на которую забрался этот эгалитарно-индивидуалистический универсализм в своих притязаниях на значимость, а затем, переместив взгляд с морали, основанной на разуме, на рационально основанное право, вдохновленное этой моралью, понять историческое значение того факта, что после первых двух конституционных революций31 этот радикальный морально-познавательный потенциал образовал ядро обеспеченных государством основных прав (Grundrechte), а тем самым и позитивного права в целом. С «провозглашением» конституционных прав и прав человека главное содержание основанной на разуме морали переместилось в сферу императивного конституционного права, возведенного на базе субъективных прав. Благодаря этим исторически беспрецедентным актам, установившим в конце XVIII века демократические конституционные порядки, в политическом сознании свободных и равных перед законом граждан укоренилось доселе неизвестное напряжение нормативного перепада (Gefälle). Поощрение нового нормативного самосознания идет рука об руку с новым историческим сознанием, исследованным Райнхартом Козеллеком, которое активно обращено в будущее, – это полная трансформация сознания, вписанная в параллельную капиталистическую динамику изменений социальных условий жизни, ускоренную техническим прогрессом. Между тем эта динамика скорее породила в западных обществах ощущение подавленности и связанное с ним оборонительное сознание в ответ на технологически и экономически обусловленный рост социальной сложности. Но продолжающиеся до сих пор социальные движения, которые проникнуты сознанием неполной включенности угнетенных, маргинализированных и оскорбленных, страдающих, эксплуатируемых и обездоленных групп, социальных классов, субкультур, гендерных групп, этносов, наций и континентов, напоминают нам о перепаде между позитивной значимостью и все еще ненасыщенным содержанием прав человека, которые теперь «провозглашаются» уже не только на национальном уровне32. Таким образом, и в этом смысл моего отступления, одно из необходимых условий существования демократического сообщества состоит в том, чтобы граждане сознавали себя вовлеченными в процесс непрерывной реализации еще не реализованных, но уже позитивно значимых основных прав.

Помимо этих долгосрочных процессов реализации основных прав, меня интересует обычный случай естественно возникающих идеализаций (Idealisierungen), которые в демократическом сообществе связаны со статусом свободных и равных граждан; ведь участвовать в общих гражданских практиках мы можем, не иначе как интуитивно (и вопреки фактам) предполагая, что гражданские права, которыми мы пользуемся, в целом обеспечивают то, что они обещают. Для стабильности политической системы нормативное ядро демократической конституции должно быть укоренено в гражданском сознании, то есть в личных убеждениях самих граждан. Не философы, а подавляющее большинство граждан, мужчин и женщин должны быть интуитивно уверены в принципах конституции. С другой стороны, они также должны быть уверены в том, что их голоса учитываются одинаково на демократических выборах, что законодательство и судопроизводство, действия правительства и административных органов grosso modo33 правомерны и что всегда есть справедливая возможность пересмотреть сомнительные решения. Даже если эти ожидания суть идеализации, которые иногда в большей, иногда в меньшей степени расходятся с реальной практикой, они, отражаясь в суждениях и поведении граждан, создают социальные факты. Проблематичными в этой практике становятся не идеализированные установки, которые требуются от участников, а доверие к институтам, которые не должны явно и постоянно противоречить этим идеализациям. Безрассудное требование Трампа34 вряд ли нашло бы желаемый отклик в ярости его избирателей, штурмовавших Капитолий 6 января 2021 года, если бы политические элиты на протяжении десятилетий не обманывали легитимные, гарантированные конституцией ожидания значительной части своих граждан. Поэтому политическая теория, соответствующая подобному типу правового государства, должна отдавать должное обоим требованиям: как своеобразному идеализирующему избытку морально содержательного правового порядка, который позволяет гражданам осознать свою причастность к демократически легитимному правлению, так и социальным и институциональным условиям, при которых заслуживающими доверия остаются только те необходимые идеализации, которые граждане связывают со своим опытом.

Таким образом, теория демократии отнюдь не обязана ставить перед собой задачу разработать принципы справедливого политического порядка, то есть спроектировать и обосновать их, чтобы представить гражданам в дидактических целях; иными словами, ее не нужно воспринимать как нормативно проектирующую теорию. Скорее, ее задача – рационально реконструировать такие принципы из нормативно значимого права и соответствующих интуитивных ожиданий и представлений граждан о легитимности. Она должна раскрыть основной смысл исторически сложившихся и проверенных, то есть достаточно устойчивых конституционных порядков и объяснить их предпосылки, которые действительно могут придать фактически действующей власти законную силу в сознании граждан, а значит и обеспечить их вовлеченность35. Сам факт того, что политическая теория в той мере, в какой она реконструирует неявные предпосылки сознания граждан, участвующих в политической жизни, может, в свою очередь, формировать их нормативное самосознание, не более необычен, чем роль академической современной истории, со своей стороны оказывающей перформативное влияние на продолжение исторических событий, которые она в каждом конкретном случае представляет. Это не делает ее политической дидактикой по сути. Вот почему для меня делиберативная политика – не надуманный идеал, в соответствии с которым мы должны оценивать обыденную реальность, а скорее необходимое условие существования в плюралистических обществах любой демократии, заслуживающей этого названия36. Потому что чем более разнородны социальные обстоятельства, культурные уклады и индивидуальные стили жизни общества, тем в большей степени отсутствие a fortiori37действенного исходного консенсуса должно компенсироваться совместным формированием общественного мнения и политической воли.

Классические теории, истоки которых восходят к конституционным революциям конца XVIII века, можно было понимать как нормативные проекты для установления демократических конституций. Но политическая теория, которая сегодня может просто принять к сведению, что вместе с избытком, который создает идея демократической конституции, в реальность самих современных обществ проникает напряжение между позитивной значимостью императивных конституционных норм и конституционной реальностью, способное вызвать и в наше время в случаях резко выраженного диссонанса массовую протестную мобилизацию, такая политическая теория должна осознать, что ее задача – реконструкция. Очевидно, что и республиканская, и либеральная теоретические традиции искажают саму эту идею, односторонне отдавая приоритет либо народному суверенитету, либо верховенству закона и упуская из виду, что индивидуально реализуемые субъективные свободы и интерсубъективно осуществляемый народный суверенитет возникают одновременно. Ведь идея обеих конституционных революций состояла в создании независимой ассоциации свободных субъектов права, которые, будучи демократическими созаконодателями, в конечном счете сами обеспечивают себе свободу через равное распределение правомочий в соответствии с общими законами. Согласно этой идее коллективного самоопределения, объединяющей эгалитарный универсализм всеобщего равноправия с индивидуализмом каждой личности, демократия и правовое государство равновелики. Этому замыслу отвечает только теория дискурса, построенная вокруг идеи делиберативной политики38.

2

Концепция делиберативной политики, восходящая к раннелиберальному миру идей домартовского39 либерализма, но получившая развитие лишь в условиях социального государства, зарекомендовала себя прежде всего потому, что она объясняет, как в плюралистических обществах, не имеющих общей религии или мировоззрения, вообще возможны политические компромиссы на фоне некоего интуитивно найденного конституционного консенсуса. С секуляризацией государственной власти возникла брешь в легитимации. Поскольку в современных обществах легитимирующей силы веры в божественное призвание правящих династий уже недостаточно, демократическая система должна была в определенном смысле легитимировать себя сама, а именно стать производящей с опорой на легитимность силой юридически институционализированной процедуры демократического формирования общественной воли. На смену религиозным представлениям о легитимности пришли не какие-то новые идеи, а процедура демократического самоутверждения (Selbstermächtigung), которая для того, чтобы ее могли осуществлять свободные и равноправные граждане, институционализируется в виде равномерно распределяемых субъективных прав. На первый взгляд, довольно загадочной представляется идея о том, что из этой юридически закрепленной процедуры демократического формирования общественной воли, из простой «законности» должна вытекать всенародная убедительная «легитимность». В значительной степени это объясняется тем значением, которое эта процедура приобретает в глазах участников политического процесса, – своей убедительностью она обязана невероятному сочетанию двух предпосылок: с одной стороны, процедура требует включения в качестве полноправных участников процесса формирования политической воли всех, кого затрагивают возможные решения. С другой стороны, она ставит решения, принимаемые демократическим путем, то есть всеми гражданами, в зависимость от более или менее дискурсивного характера предшествующих обсуждений. Таким образом, инклюзивное формирование общественной воли зависит от силы обоснований, к которым апеллируют участники в ходе предварительного формирования общественного мнения. Инклюзия отвечает демократическому требованию равного участия всех, кто вовлечен в принятие политических решений, в то время как фильтр делиберации отвечает ожиданиям разумно выверенных, жизнеспособных политических решений и гарантирует презумпцию рационально приемлемого результата. Эта презумпция, в свою очередь, обеспечивается фактическим требованием, чтобы в ходе обсуждений, готовящих к принятию решения большинством голосов, рассматривались по мере возможности все актуальные проблемы, необходимая информация и пригодные альтернативные предложения с аргументами «за» и «против». И именно этим требованием свободного обсуждения объясняется центральная роль политической публичной сферы40. Впрочем, это отвлеченное соображение находит историческое подтверждение в том, что сначала в Англии, затем в США, во Франции и других европейских странах одновременно с либеральной демократией образовалось нечто вроде «буржуазной публичной сферы».

Однако эти два требования демократического процесса – гласное обсуждение и вовлеченность всех граждан – могут быть реализованы хотя бы в первом приближении только на уровне отдельных государственных институтов и прежде всего в представительных и законодательных органах парламентского типа. Это объясняет существенное, но ограниченное влияние, которое политическая коммуникация в публичной сфере может оказывать на демократический процесс в целом. Она столь влиятельна потому, что публичная сфера – единственное место, где политическое мнение и воля формируются принципиально инклюзивно, с участием всех совершеннолетних граждан, имеющих право голоса. В свою очередь, она мотивирует решения, которые граждане должны принимать сообща, но каждый отдельно, уединяясь в кабине для голосования, то есть «по собственной воле». Эти электоральные решения приводят к обязательному для всех граждан результату, поскольку они определяют партийно-политический состав парламентов, а также прямо или косвенно правительств. С другой стороны, влияние политической публичной сферы на демократически формируемое мнение и волю ограничено, ибо, как правило, не в ней принимаются те или иные конкретные коллективно обязывающие решения (лишь в редких случаях отлаженный механизм принятия основополагающих решений допускает проведение таких плебисцитов). Формируемые и контролируемые средствами массовой информации мнения порождают плюрализм мнений в разношерстном гражданском обществе. Эти мнения, составленные и отточенные в публичных дискуссиях, печатных текстах и СМИ, конкурируют между собой в выборе актуальной повестки, правильных политических целей и лучших стратегических решений. Одно обстоятельство в нашем контексте особенно актуально: влияние, которое воля граждан, то есть суверена, оказывает на решения политической системы в целом, не в последнюю очередь зависит от качества просветительского вклада, вносимого СМИ в формирование общественного мнения. Это связано с тем, что СМИ опираются на предварительно обработанные журналистами темы и материалы, на альтернативные источники, на мнения «за» и «против», словом, на информацию, поступающую в публичную сферу среди прочего по медиаканалам политических партий, объединений и PR-агентств, представляющих собой саморегулирующиеся социальные системы, а также от интеллектуалов и общественных деятелей. Этот более или менее просвещенный плюрализм мнений, «профильтрованный» через систему СМИ, дает каждому гражданину возможность составить собственное мнение и сделать максимально, с его точки зрения, рационально мотивированный выбор. Однако конкуренция мнений и решений в самой публичной сфере остается открытой; здесь обсуждение все еще отделено от индивидуально принимаемых конкретных решений, поскольку в публичной сфере даже выборы в парламент лишь готовятся. Только избранные члены парламента могут друг с другом совещаться и принимать решения в соответствии с демократическими процедурами. Только в представительных органах власти и других государственных учреждениях, особенно строго в судах, правила и регламент приспособлены к той совещательной модели формирования мнений и воли, которая гарантирует презумпцию более или менее рационально приемлемых решений, принимаемых большинством.

Чтобы верно оценить ограниченное влияние политической публичной сферы, мы должны в целом посмотреть на организационную часть конституции и структуру действующей политической системы, основанной на разделении труда, и воспринять их как как блок-схему. Тогда мы увидим, как поток демократически сформированных мнений и волеизъявлений граждан разветвляется за пределами их электоральных решений и устремляется по каналам, осаждаемым лоббирующими функционерами, партийной политики, законодательства, судебной системы, администрации и правительства. Он перетекает в решения, основанные на компромиссе, не выходящем за рамки закона, между государственными потребностями, общественными интересами и приоритетами избирателей. Последствия легитимных решений затем оцениваются и критикуются в политической публичной сфере, а по истечении срока полномочий перерабатываются в новые приоритеты избирателей. Мысль о том, что политические дискуссии также ориентированы на достижение согласия (Einverständnisses), часто понимается неверно. Она ни в коем случае не подразумевает идеалистического представления о демократическом процессе как о безмятежной беседе. Напротив, можно допустить, что ориентация разумных участников дискуссии на истинность или правильность своих аргументированных убеждений только распаляет политические споры и придает им принципиально агональный характер. Тот, кто аргументирует свое мнение, тот спорит, оспаривает (widerspricht). Эпистемический потенциал взаимно оспариваемых мнений раскрывается только через право, даже поощрение сказать друг другу «нет» (reziproke Neinsagen), ибо предназначение спора – в развитии способности его участников корректировать себя, без взаимной критики они не смогут учиться друг у друга. В этом вся суть делиберативной политики: в политических дебатах мы совершенствуем наши убеждения и приближаемся к правильному решению проблем. В какофонии противоречащих друг другу мнений, выплескиваемых в публичную сферу, предполагается только одно – согласие в отношении принципов общей конституции, которая узаконивает все остальные споры. На фоне этого консенсуса весь демократический процесс представляется потоком диссенсусов (разногласий), вновь и вновь возбуждаемым, нацеленным на истину поиском рационально приемлемых решений.

В политической публичной сфере делиберативный характер формирования мнений и воли избирателей определяется качеством дискуссии и представленных позиций, а не стремлением к консенсусу, который все равно не может быть достигнут; напротив, ориентация участников на истину должна побуждать их к открытому спору, из которого проистекают конкурирующие общественные мнения. Эта динамика продолжающегося несогласия в публичной сфере формирует равным образом конкуренцию между партиями и антагонизм между правительством и оппозицией, а также разногласия между экспертами; задействованный таким способом арсенал аргументов может послужить основой для принятия обязательных процессуальных решений в соответствующих звеньях политической системы.

Институционализация высвободившейся анархической способности «говорить „нет“» (Neinsagens) во время публичных дебатов и избирательных кампаний, судов и совещаний правительства, в партийных спорах и дискуссиях в парламенте и его комитетах требует лишь предварительного политического согласия всех участников относительно главной интенции их конституции. А она достаточно проста: в ней лишь прописано скромное желание граждан подчиняться только тем законам, которые они сами себе установили. Без такого консенсуса относительно значения делиберативно принятого демократического законодательства для себя самих (Selbstgesetzgebung41) у меньшинств не было бы основания подчиняться решениям большинства. Однако мы не должны забывать о главном, от чего в конечном счете зависит судьба демократии: с нормативной точки зрения институт формирования общественной воли должен реально работать таким образом, чтобы конституционный консенсус избирателей время от времени подтверждался опытом. Результаты действий правительства должны находиться в зримой зависимости от решений избирателей, чтобы граждане могли видеть в них собственный рациональный вклад в демократическое формирование общественного мнения и общественной воли42. Граждане должны воспринимать свои разногласия и как влияющие на ход вещей и как спор о лучших основаниях43.

Однако реальность не такова – даже в старейших англосаксонских демократиях. Сочувственный отклик, который штурм Капитолия нашел среди избирателей Трампа, вероятно, следует понимать и как экспрессивное выражение недовольства избирателями тем, что уже на протяжении десятилетий их политическими интересами и предпочтениями пренебрегают. Ослабление, а в некоторых странах почти полное исчезновение этой рационализирующей силы общественных дебатов свидетельствует о политическом регрессе, затронувшем с начала прошедшего столетия почти все демократии Запада. Эта зависимость демократического способа решать проблемы от хода делиберативной политики высвечивает центральную роль политической публичной сферы.

Тем не менее без соответствующего контекста предпосылки делиберативной политики, необходимые для демократического признания власти, не находят опоры у населения, от которого и «должна исходить вся власть». Действия правительства, вердикты верховных судов, парламентская законотворческая деятельность, партийная конкуренция и свободные политические выборы должны отвечать на запросы активного гражданского общества, поскольку политическая публичная сфера укоренена в гражданском обществе, которое, реагируя на неисправности в важных функциональных системах, нуждающихся в корректировке, устанавливает коммуникативные связи между политикой и ее социальным «окружением». Однако своеобразную роль системы раннего предупреждения для политики гражданское общество может взять на себя только в том случае, если оно создает субъектов, которые направляют общественное внимание на актуальные проблемы граждан. В современных же демократиях Запада, объединяющих людей на больших территориях, требуемая степень гражданской активности с самого начала находится в противоречии с частными, личными обязательствами и интересами, которые подданные государства одновременно хотят и должны реализовать в качестве граждан. Этот структурный конфликт между общественной и частной ролью граждан отражается и на самой публичной сфере. В Европе буржуазная публичная сфера в ее литературной и политической форме лишь постепенно вышла из тени более старых формаций – прежде всего религиозной публичной сферы клерикального режима и представительной публичной сферы власти, воплощенной в личностях императоров, королей и князей, – после того, как возникли социально-структурные предпосылки для функционального разделения государства и общества, публичной и частной сфер экономики. Таким образом, гражданское общество политически активных граждан, рассматриваемое с точки зрения жизненного мира тех, кто в него вовлечен, изначально находится в этом конфликте между частной и публичной сферами. Мы увидим, что цифровизация публичной коммуникации размывает восприятие этой границы между частной и публичной сферами жизни, хотя социальные предпосылки для такого разграничения, также имеющего серьезные системно-правовые последствия, не изменились. С точки зрения полуприватных, полупубличных пространств общения, в которых сегодня перемещаются пользователи социальных сетей, инклюзивный характер публичной сферы, ранее четко отделенной от частной, исчезает. С субъективной стороны пользователя медиа это, как я покажу, тревожное явление, которое одновременно обращает наше внимание на недостаточное политическое регулирование новых медиа.

3

Прежде чем перейти к конкретным изменениям в структуре СМИ и рассмотреть гипотезы об их влиянии на политическую функцию публичной сферы, я хотел бы остановиться на экономических, социальных и культурных пограничных условиях, которые должны быть в достаточной степени соблюдены для осуществления делиберативной политики. Ибо только понимая всю сложность причин предрасположенности капиталистических демократий к кризисам, мы обретаем верное чувство меры в отношении конкретного влияния цифровизации публичной коммуникации, которое мы можем отнести к числу возможных причин нарушения делиберативного процесса формирования общественного мнения и политической воли.

Для активной гражданской позиции необходима, во-первых, широкая либеральная политическая культура, которая состоит из легко уязвимого переплетения личных предпочтений и культурных трюизмов. Это связано с тем, что базовые представления населения о демократических конституционных принципах, остающиеся в значительной степени скрытыми, встроены в широкую сеть исторических воспоминаний и традиционных убеждений, практик и ценностных установок, которые сохраняются от поколения к поколению только благодаря привычным схемам политической интеграции и формально утвержденным моделям политического образования. Так, полвека, которые понадобились для социально-политической реабилитации населения (пожилого поколения) ФРГ после окончания нацистской диктатуры – и несмотря на предшествующие сто пятьдесят лет конституционного правления, – свидетельствуют о трудностях, которые приходится преодолевать при любой адаптации к либеральной политической культуре. Моральный стержень такой культуры образует готовность граждан признавать других своими согражданами и равноправными демократическими созаконодателями44. Она начинается с готовности к компромиссу, с отказа воспринимать политического оппонента как врага и продолжается в преодолении границ разных этнических, языковых и религиозных жизненных укладов, во включении чужаков, желающих оставаться чужаками для других, в общую политическую культуру. Эта культура должна отличаться от культуры большинства настолько, чтобы каждый гражданин плюралистического общества мог отождествить себя с ней. Социальные связи общества, каким бы разнородным оно ни было, не распадутся только в случае, если политическая интеграция обеспечивает гражданскую солидарность, которая не требует безусловного альтруизма, а лишь ограничивается взаимной готовностью помочь. Такая взаимная поддержка выходит за рамки готовности к сделкам и компромиссам, зависящим от собственных интересов; однако в среде товарищей по одному политическому сообществу она связана лишь с неопределенным во времени ожиданием взаимного согласования интересов, которое может понадобиться в долгосрочной перспективе, а именно с ожиданием того, что другой человек в аналогичной ситуации будет чувствовать себя обязанными оказать аналогичную помощь45. Либеральная политическая культура не порождает либертарианских настроений; она требует ориентации на общее благо, даже если оно оплачивается мелкой монетой. Для того чтобы решения большинства были приняты проигравшим меньшинством, граждане не должны, вынося электоральные решения, руководствоваться исключительно своими сиюминутными и частными интересами. Достаточная – и к тому же представительная – их часть должна быть готова играть роль демократического созаконодателя, ориентированного на общее благо.

Вторым условием активной гражданской позиции является социальное равенство, способствующее спонтанному и достаточному участию электората в демократическом процессе формирования общественного мнения и волеизъявления, которое не может быть принудительным. Архитектоника правовой системы конституционного государства, гарантирующая своим гражданам, с одной стороны, свободы через частные права (и требования социального государства46), а с другой стороны, гражданскую политическую автономию через общественные права на коммуникацию и участие в управлении, – такая архитектоника может быть понята только из функционального смысла той взаимодополняющей роли, которую частная и общественная автономии граждан играют друг для друга, помимо их собственной ценности. Политические права, с одной стороны, дают гражданину возможность участвовать в демократическом законотворчестве и среди прочего в распределении частных прав и привилегий, а значит и в обретении своего общественного положения. С другой стороны, это общественное положение создает социальные предпосылки и мотивацию для использования гражданами своих гражданских прав. Тесная связь между общественным положением и участием в выборах многократно подтверждена. Но это ожидание взаимного усиления демократического участия и социальной защищенности работает только до тех пор, пока демократические выборы ведут к исправлению значительного и глубоко укоренившегося социального неравенства. Исследования показывают, что разочарование, возникающее в низших слоях населения из‐за отсутствия ощутимых улучшений условий жизни, усиливает и нежелание участвовать в выборах, что порождает порочный круг. Это приводит к тому, что партии, когда-то «отвечавшие» за интересы этих обездоленных слоев, начинают пренебрегать электоратом, от которого в настоящее время не могут ожидать голосов; и эта тенденция, в свою очередь, усиливает мотивы неучастия в выборах47. Между тем мы наблюдаем не циркуляцию, а скорее ироничную инверсию этого порочного круга в той степени, в какой популистские движения преуспевают в мобилизации потенциала этих неизбирателей48. Разумеется, радикально настроенные группы неизбирателей участвуют в избирательном процессе уже не в рамках демократических выборов, а как обструкционистская «системная оппозиция»49. Даже если популизм «отверженных» нельзя объяснить только растущим социальным неравенством, ибо другие слои тоже чувствуют себя «отверженными», перегруженными необходимостью адаптироваться к ускоренным технологическим и социальным изменениям, он в любом случае свидетельствует о критической дезинтеграции общества и об отсутствии успешной политики противодействия ей.

Наконец, это обращает внимание на шаткие отношения между демократическим государством и капиталистической экономикой, которая имеет тенденцию усиливать социальное неравенство. Поэтому третье условие успеха режима, достойного именоваться демократическим (на этом уровне абстракции), – уравновешивание социальным государством противоположных функциональных императивов. Именно политическая экономия впервые раскрыла закономерную связь между политической системой и обществом; и именно с этой точки зрения я в свое время следил за структурными изменениями публичной сферы50. Однако либеральная политическая культура – это скорее более или менее выполненное пограничное условие для государства, а не способность самого государства влиять на ее развитие административными средствами. Иначе обстоит дело с социальным расслоением общества и существующей степенью социального неравенства. Так или иначе самодвижущаяся капиталистическая модернизация порождает потребность в государственном регулировании для сдерживания центробежных сил социальной дезинтеграции. Социальные государства, возникшие на Западе во второй половине XX века на основе демократических конституций национальных государств, должны осуществлять такие политические контрмеры по регулированию рынка в условиях все более жестких требований к легитимности принимаемых решений. Чтобы избежать дезинтеграции общества, социальные государства, как показал Клаус Оффе51, пытаются отвечать двум противоречивым требованиям: с одной стороны, обеспечить достаточные условия для прироста капитала с целью получения налоговых поступлений; с другой стороны, с точки зрения политической и социальной справедливости, удовлетворить потребность широких слоев общества в правовых и материальных условиях для поддержания их частной и общественной автономии – в противном случае они будут лишены демократической легитимности. Однако капиталистические демократии могут найти способ избежать кризиса между этими двумя императивами только при достаточных ресурсах управления. Другими словами, масштабы политики вмешательства должны совпадать с динамикой экономического роста, необходимой для обеспечения национального процветания. По всей видимости, в демократических странах Запада это условие выполнялось лишь до поры до времени, пока не произошло всемирное дерегулирование и глобализация финансовых рынков, которые с тех пор, в свою очередь, определяют финансовую политику государств.

Основанное на этой грубо очерченной схеме историческое описание национальных публичных сфер показывает, как трудно прийти к сколько-нибудь убедительным обобщениям относительно рамочных условий функционирования этих публичных сфер в различные исторические периоды. Национальные особенности накладываются на общие тенденции того национально-государственного капитализма, который определял послевоенное демократическое развитие Запада вплоть до неолиберального поворота52. Если в этот период развитие социального государства укрепляло благорасположенность населения к демократии, то в ходе становления общества потребления уже появились приватистские тенденции к деполитизации (зачатки которой я, пожалуй, преувеличил в «Структурной трансформации», говоря об атмосфере правления Аденауэра, которое тогда воспринималось как авторитарное). Однако после неолиберального поворота западные демократии вступили в фазу прогрессирующей внутренней дестабилизации. Сегодня это усугубляется климатическим кризисом, растущим миграционным давлением, а также прогнозируемым подъемом Китая и других «развивающихся экономик» и вызванными этим изменениями в глобальной экономической и политической ситуации. Внутринациональное социальное неравенство усилилось по мере того, как свобода действий национальных государств оказалась ограничена императивами глобально дерегулируемых рынков. Одновременно в субкультурах, затронутых этим процессом, возросла обеспокоенность падением уровня жизни и непреодолимой сложностью ускоряющихся социальных перемен.

Эти обстоятельства, наряду с новой глобальной политической ситуацией, вызванной пандемией, наводят на мысль о перспективе большей интеграции национальных государств, объединенных в ЕС, которые должны попытаться вернуть себе утраченные на национальном уровне в ходе неолиберализации полномочия, создавая новые политические возможности для действий на транснациональном уровне53. Однако трезвая оценка институциональных подходов к глобальному управлению, скорее усиливающих, чем уменьшающих международную асимметрию власти, не внушает надежды54. В частности, это подтверждается колебаниями Европейского союза перед лицом его нынешних проблем, наводящими на размышления о том, как национальные государства могут объединиться на транснациональном уровне и сформировать демократический порядок, который, не принимая государственного характера, тем не менее обладает глобальной дееспособностью. Это также предполагает бóльшую открытость друг другу национальных публичных сфер. Но раздоры в ЕС, как и мучительный, но в конце концов свершившийся Брексит, говорят скорее об истощении существующих демократий, а возможно, и о том, что мировая политика великих держав может перерасти в новый вид империализма. Пока мы не знаем, как действующие политические элиты наших стран воспримут и осмыслят национальные и глобальные экономические проблемы пораженного пандемией мирового сообщества. Таким образом, сегодня мало что говорит в пользу желательного поворота политики к социально-экологической повестке дня с курсом на более сильную интеграцию ядра ЕС.

4

Система СМИ – важная составляющая политической публичной сферы, которая играет решающую роль в создании конкурирующих общественных мнений, соответствующих стандартам делиберативной политики. Ибо делиберативное качество этих мнений зависит от того, отвечают ли они определенным функциональным требованиям на всех этапах их формирования, включая поступление информации (Input), ее фильтрацию и обработку (Throughput) и ее вывод на публику (Output). Общественные мнения значимы только в том случае, если производители мнений из числа политиков, а также лоббисты и PR-агентства как часть функциональной социальной подсистемы и, наконец, различные субъекты гражданского общества достаточно чутки, чтобы обнаружить проблемы, требующие решения, а затем предоставить нужную информацию. Общественное же мнение действенно лишь тогда, когда соответствующие актуальные темы и позиции производителей мнений попадают в поле зрения общественности и в конечном счете привлекают внимание широких слоев населения, электората. Нас интересует прежде всего та часть системы СМИ, которая ответственна за обработку и подачу информации (Throughput). Хотя для субъектов гражданского общества встречи лицом к лицу в повседневной жизни и на публичных мероприятиях – это две близкие области публичной сферы, откуда исходят их собственные инициативы, только публичная коммуникация, направляемая средствами массовой информации, образует пространство, в котором коммуникативный шум может трансформироваться в значимое и влиятельное общественное мнение. Нас интересует вопрос о том, как цифровизация изменила систему СМИ, которая управляет этой массовой коммуникацией. Технически и организационно довольно сложная система СМИ требует профессионалов, играющих роль гейткиперов55(как это сейчас называется) коммуникационных потоков, из которых граждане конденсируют общественное мнение. Этот штат «привратников» состоит из журналистов, работающих в службах новостей, СМИ и издательствах, то есть из профессионалов, выполняющих авторские, редакторские, редакционно-издательские и управленческие функции в медиа- и литературном бизнесе. Эти сотрудники обрабатывают и подают информацию (Throughput) и вместе с компаниями, отвечающими за технологию производства и маркетинг, формируют инфраструктуру публичной сферы, которая в итоге определяет два ключевых параметра публичной коммуникации – охват общественности и делиберативное качество медиапредложения. Насколько инклюзивной будет на самом деле рецепция публикуемых мнений, насколько глубоко и основательно их воспримут «на выходе» читатели и слушатели, трансформируются ли они в двух вышеупомянутых близких областях политической публичной сферы во влиятельное общественное мнение и, наконец, каким будет политический итог после оглашения результатов выборов, в конечном счете зависит от пользователей СМИ, а именно от их внимания, запросов, времени, которым они располагают, их образования и т. д.

Влияние цифровых медиа на новые структурные изменения в политической публичной сфере примерно с начала XXI века можно увидеть в масштабах и типах медиапотребления. Влияют ли эти изменения на делиберативное качество публичных дебатов – вопрос открытый. Как показывают исследования в области медиа, политологии и электоральной социологии – главным образом исследования явки избирателей и public ignorance56, – значения этих двух измерений общественной коммуникации и раньше были далеко не удовлетворительны, но они обеспечивали демократические условия, не допуская кризисных явлений, угрожающих стабильности. Сегодня признаки политического регресса видны невооруженным глазом. О том, в какой степени этому способствует состояние политической публичной сферы, можно судить по инклюзивности формирования общественного мнения и рациональности мнений, отфильтрованных в публичной сфере. Очевидно, что эмпирический анализ этой второй переменной сталкивается с большими трудностями. Хотя данные об использовании СМИ доступны, такую теоретическую переменную, как «делиберативное качество», уже трудно операционализировать для оценки качества мнений, формируемых в отдельных органах в ходе коллективного обсуждения, таких как комитеты, парламенты или суды57, тем более трудно – для нерегулируемых коммуникаций в масштабе национальных общественных сфер. Тем не менее долгосрочные сравнительные данные об использовании СМИ, основанные на независимой оценке качества действующих медиаформатов, позволяют нам судить об адекватности отражаемого в различных типах СМИ общественного мнения. Прежде чем продолжить рассмотрение этого вопроса, мы должны четко осознать революционный характер новых медиа. Ведь они представляют собой не просто расширение прежних медиауслуг, а новую веху в историческом развитии медиа, сравнимую с появлением книгопечатания.