Рэга

— Хочешь, за водкой тебе схожу.

— Не надо, — сказал Матвей. — Я бы покурил. Но не эту твою…

— У меня есть сигареты.

— Не надо. Иди спать.

— Сейчас пойду. — Пётр потянулся и зевнул. Он был в трусах. — Про войну думаешь?

— Не думаю.

— Представляю, у них в «Цахале». Эту розочку… — Пётр сел. — Хотя… мэйнстрим… — снова зевнул. — В одном помещении пятерых не найдешь, неразрисованных. Как кожное заболевание. Фу, гангрена…

— На себя посмотри. Тебе качаться нужно.

— Ты мне все-таки не папаша, — заметил Пётр. Искоса глянул на свой голый живот. — Я головой работаю, — заметил. — Что такое жир? Это клеточный запас. Завтра будет блокада. Авив умрет, а я нет. К примеру, в Китае к худым отношение несерьезное. В принципе, у нас тоже…

— Второй раз фарс, — сказал Матвей.

— Какой фарш? А, про розочку… — Пётр нашарил свой пар; выдыхая: — Интересно, он спит сейчас? — Авив поехал в гостиницу, они не настаивали. Все устали. — Я бы сказал, что и первый раз недалеко. Не убедили меня, вы оба.

— Он умер, — сказал Матвей.

— Кто?.. как? Ты не говорил.

Матвей молчал. Пётр молчал.

— Он его вроде искать собирается.

Матвей пожал плечами. — Пусть ищет. Максим, его отец, — последний, кто о нем может знать. Хотя… по прописке… Мать может. Он все время там был прописан… Но он туда не доедет.

— Почему?

— Далеко. Языка не хватит.

— Вроде нормально изъясняется, — сказал Пётр. — Так почему ты не сказал ему?

«Разве о таком говорят?»

— …Ты сказал, что не видел его.

— Я и не видел.

— Откуда знаешь?

— Она звонила мне, — сказал Матвей. — Его друг, бывший друг, а ее муж, в него выстрелил. Я сказал, что не пойду никуда. И посоветовал им — пусть сам идет сдается.

— И что?

— Больше не звонила.

— А точно? — спросил  Пётр. — Умер.

Матвей посмотрел на него.

— Он его бросил там, на снегу. С огнестрелом, ночью.

— Плохо, — сказал Пётр.

— Четыре года прошло, — сказал Матвей. — Больше… пять. Не считал. Не помню.

— Плохо, — сказал Пётр. — Надо сказать ему. — На мгновение из медведя-гризли сверкнул прежний — неуправляемый Петя. — Я скажу.

— А я скажу, что ты врёшь. Сочиняешь. Подкалываешь его. — Пётр моргнул. — Нельзя говорить, — сказал Матвей. — Она сказала, потому что знала, что от меня никуда не пойдет.

Пётр глядел.

— Это не твое дело, — сказал Матвей. — Только их теперь. Что они сделают — то и будет. Если он сдался — то он уже полсрока просидел. Ну, треть.

— Если нет? — Пётр наконец проглотил камень, заткнувший ему горло.

— Не знаю, — сказал Матвей.

Пётр помотал головой. Встал. Снова сел.

— Ты о войне не думаешь, — заговорил. — А я думаю.

— У тебя возраст призывной.

— Я гражданин другого государства.

— Авив гражданин другого государства. Ты дурачок? Границы ползут, как гнилая мешковина. Ленина читал? «Империализм как высшая стадия капитализма», у вас теперь не изучают. Тебе полезно было бы.

— Как же ты живешь, — сказал Пётр, как старик.

— Я два года живу условно. Не два года: вся предыдущая жизнь — условно. Речь идет об уничтожении человеческой цивилизации, если ты не заметил. И добро бы — что такого хорошего в цивилизации? — но ведь и всё за собой потянут. Эти все трагедии — предыдущего мирного времени. Остались там. Как: «живые позавидуют мертвым». …Вас, конечно, жалко. Вы этого — еще пока — не заслужили.

Пётр разогнулся.

Маленький Петя спрятался в недрах большого тела. Нет: не спрятался. Растворился, в каждой клетке в равномерной концентрации.

— Противно слушать тебя, — легко, с фирменным жестоким весельем. — Это такая отмазка за то, что всю жизнь не делал ничего. Распутывайся, я тебе мешать не стану. С этим Авивом… с своим этим другом, которого ты бросил валяться на снегу.

— Вернись, — сказал Матвей.

Пётр тормознул у двери. Неспешно повернулся.

«Не тянешь на мою совесть».

Матвей подозревал, что кроме черного юмора за этим ничего не стоит.

Цинизм в такие годы обещает полное слияние со средой в грядущем.

— На кого ты учишься, напомни.

— Самолеты. — Пётр пошевелился. Не стесняясь живота, не стесняясь трусов: — Может, и гражданские, — (юмор). — Это такая отмазка, чтобы не пойти на передок, — упредив сарказм.

Да. Но… нет. Он вспомнил: «плохо». И вот это «противно [слушать]» — вместо «смешно».

«Он мой друг».

— Иди.

* * *

Осенний желтый свет, сбоку, как в аквариуме. Сошли с маршрутки на изгибе дорог. Маршрутка сразу же повернула обратно на большак; кроме них, никто не вышел.

— Тут мое начинается, — сказал Матвей. — И это мое. — Тут уже не мое, — через некоторое время, перед калиткой.

— Полдеревни купил.

— Полдеревни? — переспросил Авив.

— Шутка. — Матвей захохотал. — Гектар. — Снял замок с щеколды толкнул, пропуская.

— Барин, — сказал Авив.

— Нормально у тебя словарный запас, — удивился Матвей.

— Я читал. «Му-му».

— Деревня жилая, — Матвей снял замок с дома, снова пропустил Авива вперед. Ключ положил над притолокой. — Жители тебя не поймут с розочкой. Меня тоже не понимают. Говорят: «Зачем тебе гектар? Школу купи». Я говорю — зачем мне школа?

Авив оглядывался. Дом деревянный, печь кирпичная.

— Такого ты там у вас не видел?

— Я был в деревне. У бедуинов.

— Растопим, — сказал Матвей. Авив нахмурился. — Да, смешное слово. Затопить — растопить. Можно понять как «развидеть». Но это одно и то же и про огонь. Му-му? В смысле — ферштейн? Ты же читал. Потом на велосипеде съездим. Ты ездишь на велосипеде? Конечно, ездишь. Тут два остались от хозяев, только они поломанные. У одного скорость последняя, у другого педаль прокручивается…

Территория, не охватываемая взглядом, заросла бурьяном; среди бурьяна торчали столетние плодовые деревья. Авив шел за ним; Матвей по тропе, отводя сухие цепляющиеся стебли, выше голов. Перед деревом. — Яблок почти нет. Зато какое красивое. — Яблоня была вся перекрученная, полуметровый в обхвате ствол разделялся в метре над землей. — Можно влезть. Меня выдерживает. Я качели повесил, дальше, можно покачаться. Летом я костер делал здесь, во дворе.

В сарае Матвей набрал охапку дров, кивнул Авиву. Авив помедлил, сделал то же. Вернулись.

— Le vin agit, — сказал Матвей. — Как мне всегда нравилось это выражение. По-русски нельзя так сказать. Печка действует.

— Почему? — скрипнул Авив.

— Не говорят, и всё. Я думал, буду пить в деревне. Но здесь не захотелось. Пить — это с людьми. Такая защита от людей. Выпил — вооружён. Если хочешь, водка есть.

— Есть такой анекдот, про Петьку и Василия Ивановича, — сказал он, так как Авив молчал. — Василий Иванович, белые! — Петька — выпьем. …Ну вот и всё, замаскировались. Василий Иванович — это герой войны начала двадцатого века. От войны нельзя защититься. Если ничего не читать, новостей не смотреть... …У нас, давно, были пожары. Тлеет, тлеет — всё, вспыхнуло. Всю Москву заволокло. К нам тоже доносило. …Тут не думают, не ждут, — может, и правильно. «К смерти готовься — а репу сей». Знаешь, как говорят: почему не читаешь интернет? — Ответ: когда начнется, я без интернета узнаю.

В доме потеплело (и до того не холодно, уже топил в этом году, но была сырость, затхлость, как всегда в покинутых хотя бы на неделю домах); Матвей доложил дров, закрыл дверцу — до этого сидели с открытой. «Затворил — сотворил», опять подумал — но не стал вслух: Авива кажется не интересовала филология. Трудно было понять, интересует ли его хоть что-нибудь. Печка хорошо действовала, не дымила. Печка была новая, переложили год назад, продавец особо на это напирал.

Поманил Авива наружу.

Прошли опять по протоптанному среди бурьяна, на этот раз завернул в другую сторону. — Здесь можно ходить, — он говорил вполголоса, хотя вокруг никого не было, — целый день. Я хотел дом, а продавался один, а пригляделся к второму рядом. Да и купил. Стóят ерунду, труднее всего найти хозяев. С третьим участком больше всего провозился. Хотя на нем дома нет, никого нет; именно поэтому. Мне нужно было, чтоб оставшиеся, те, кто вокруг, знали, что по закону. Ну вот… оформил. — Он не стал рассказывать, Авив не очень слушал, бурьяном шуршал, — что заплатить земельный налог, сразу за год, купить дрова. Деньги кончились. Сразу пришлось ехать в город, ремонтировать чужое жилье — а так не терпелось начать. Но представлялось, что нужен запас, чтобы потом уже основательно. Ночевал там, где работал, потом Пётр, который жил в Москве, типа попросил, типа приглядывать. Тем самым его поступок окончательно терял видимость смысла. Отписать квартиру — но из нее, получается, не выехал.

Так что на два дома, в городе и в деревне. В городе даже получалось больше. Он предложил Петру аренду, но Пётр отказался с усмешкой, я в Москве заработаю лучше тебя.

У качелей, Матвей сделал приглашающий жест, Авив сел. Матвей устроился на автомобильной покрышке по другую сторону от погасшего костровища. Ночь прямо летняя.

— Сигареты несут ту же функцию, — заговорил он, — защита. Но сигарет нет. Если бы не было печки, развели бы костер. Печку — растапливают. Костер — разводят. Два огня нам не нужно, не уследим.

Авив всё молчит. Матвею уже здорово надоел монолог, он планировал отправиться спать. Завтра прокатятся на велосипедах, покажет окрестности. И адьё. В Москву он больше не собирался, доедет до квартиры, если пацан намерен на манер исповедника заставить его разговориться, то он промахнулся. Исповедник (психотерапевт; следователь) тут один.

— Человек, которого ты бы хотел видеть своим отцом… — сказал он в темноту.

— Смотри, — сказал Авив громко. — Вероника вышла замуж. Не по любви. Авив. Не по любви. Они… как… друг друга. Друг друга не любят. Она не любит. Я не люблю. Вот это… самодовольный. Цева съер! Он волосы красит! Почему они не сделают… гет? Из-за кэсеф? Ани холе биглал зе. Зе ло овед. Меолам ло эвед. Саба имеет кэсеф — биглал зе? Хакол ло бсэдэр!

— Тихо! — И Авив сразу заткнулся. Матвей с облегчением засмеялся. — Хочешь, чтоб сюда оставшаяся деревня сбежалась? С выкопанными обрезами. На израильского шпиона посмотреть? Смотри… тихо…

— Как смотреть тихо, — сказал Авив скрипучим голосом.