Ты. Я. История восьмая.
Человек человеку тюрьма. С замками из миллиона правил и условностей, с конвоем из тысячи причин.
А кому-то не хватает оков покрепче.
Человек человеку земля. Без края, до горизонта и дальше. Или жалкий клок не длиннее шага.
Одному много земли – мало, другому малого чересчур.
Человек человеку крылья. С размахом до самых звёзд, с ветром попутным. Когда и небо, и море по плечу.
Расправляй. Дыши.
Человек человеку тьма. Что вообще можно знать о другом, ни разу не глянув на мир его глазами, не своими? Только того и остаётся, что думать о нем в пределах собственных снов. ⠀
Полудремой. Полузнанием. Полуверой.
Человек человеку небо. Прозрачное до невозможности. Лунной дорожкой в самое сердце. Богом под балдахином из облаков.
Человек человеку ты.
Человек человеку я.
Госпожа Проклятых Гор. История девятая.
В тех горах из века пропадали путники. И хожены были все тамошние дороги, и обрыва два всего – да такие, что не вдруг сорвёшься, и пещеры шагов пять в глубину – не заблудишься. А вот же. На три сотни пешеходов – десять не дойдут. Словно растают в звеняще-прозрачном воздухе. И никогда не знаешь, твой ли черед теперь.
И проклятыми называли, и стороной огибали по возможности. И на великий спор ходили – правды искали – не вернётся неправый, так верили.
И вот как-то однажды вышло, что отправилась Ярёма в горы. Не погулять пошла, а за особыми горными травами для больного отца. И предлог добрый, и грехов за девчонкой не водилось. Едва кто подумал бы, что не вернётся. И все ж. Вышла поутру, обещая уже к обеду быть, и пропала. Ни к вечерней звезде, ни к темной ночи не воротилась. И даже утром не дождались её дома.
Заплакала, запричитала мать, расхныкались маленькие сестренки, совсем лица не стало на отце.
А в деревне кто-то и вздохнул свободно. Дважды-трижды подряд не забирали горы людей. Стало быть, сегодня-завтра можно ходить на утёсы смело. Не сгинешь.
А надо сказать, красавицей была Ярёма. Такой, что нашлись смельчаки сходить поискать девушку. Аж пятеро вызвались. И все воротились ни с чем. Пусты были горные дороги, чисты обрывы, светлы и сухи пещеры. Благодать. Ни следа пропажи.
Так промчалось босоногое лето. Расплакалась осень, затянула зима протяжную вьюжную песню. Отец Ярёмы листопадов не пережил, мать осталась одна с двумя дочками-погодками. Печаль глубокими морщинами расписалась на её щеках, сделав молодую ещё женщину дряхлой старухой. Но что тут поделаешь: дальше жить надобно.
И вот однажды, в особо метельную ночь, скрипнула калитка. Не ждала гостей вдова. Малышки давно спали на печи, под стук маминых спиц и тихую песню. Кто бы?
Вышла мать на крыльцо и ахнула. Стояла посреди двора Ярема, тихо так стояла. В тонком платье, в каком ушла тогда летом из дома. Где-то за калиткой бушевала злая пурга, но вокруг дочери шум тонул в тишине, как в мёде. Ни звука, ни шороха.
Опомнилась женщина, рванулась, на ходу стаскивая с себя тёплую шаль, закутать ребёнка! Но только подбежала – исчезла Ярема. И тут же появилась с другой стороны крыльца.
«Не холодно мне, – сказала глухим и будто чужим голосом. – Я ненадолго. Только сказать: ты не плачь по мне!»
«Яремушка, да как же! Откуда же ты! Вернулась…» – причитала мать.
«Я не вернулась. Муж мой, Господин Проклятых Гор, отпустил на одну вьюгу. Не плачь по мне, сестёр береги, да вот, возьми, сгодится крышу подлатать да платья новые всем вам на весенней ярмарке справить!» – и протянула что-то сверкающее на бледной ладони.
«Да в дом пойдём же! – мать, будто, не слышала. – То-то радость!»
«Нельзя мне в дом, и говорить, что приходила, тоже никому не говори… Мне уже пора. Ветер затихает»
«Да что ж за муж такой?! – закричала женщина. – И воли тебе в родной дом вернуться не даёт! И нам не показался, не посватался!»
«Лучший… – улыбнулась Ярема. – Не неволил меня. Сама пошла. Как увидела его глаза, так и поняла: люблю. Не мой черёд был, но и он меня не отпустил от себя больше. Зато путники с тех пор не исчезают в наших горах..»
И верно. Ярема была последней пропавшей на проклятом перевале.
«Почему не пропадают?» – невпопад спросила мать. Не о том, конечно, говорить надобно было. Но слово вырвалось – не вернёшь. Ждала ответа.
«А потому… потому что счастлив теперь Господин Проклятых Гор!»
Ветер совсем прекратил раскачивать елки за порогом. Щелкнуло что-то в воздухе. Исчезла Ярема, будто и не бывало.
Устало присела мать на порог. Такое привиделось – с горя-то понятно. И вдруг заметила: лежит-переливается в неверном оконном свете ожерелье самоцветное в снегу.
Стало быть, и вправду приходила. Госпожа Проклятых Гор.
Важное. История десятая.
Не отпускай важное.
Потому что оно не перестанет иметь значение, выскользнув из твоих пальцев и сердца. Останется колючкой-занозой в ладони, помнящей тепло. Впечатается невидимым шрамом где-то слева и будет саднить на дождь и усиливающийся ветер.
На мелодии.
На запахи.
На закаты.
Говорят, каждому от рождения даётся три солнца.
Первое гаснет, когда человека предают. Расползается по сердцу паутина из трещин. Слезы жгут глаза. Но это ещё не взаправдашняя печаль. Отлюбить-отогреть – вот и лекарство.
Второму солнцу конец, когда человек сам предаёт другого. И не верит, что мог, а вот же! На край света бежать бы, на коленях стоять бы до самого до прощения. Простят – камень с души. Отвернутся – сердце в осколки. И винить тут некого, только время на помощь звать. Оно – великий врач, любую рану затянет коркой. А боль перемолчится, дай срок.
Третье солнце умирает последним. Когда человек предаёт самого себя. Страшно, что не вдруг такое бывает. Незаметно, по капле истончается внутренний свет. Блекнет. Тухнет. Изморозью равнодушной сковывается. В пыль ледяную крошится некогда горячее сердце.
И живут ведь с этим! Долго живут… Говорят, дышат, смеются. Любить пытаются.
И только на закате, когда усиливается ветер перед большим дождем, обрушивая забытые запахи и звуки на шатающийся мир, что-то важное плачет навзрыд в глубине замерзшего сердца.
И глаза тоже вспоминают, каково это.
Два сердца. История одиннадцатая.
Говорят, бог нарочно не дал людям по два сердца. Потому что никто не может быть счастлив, глядя на две дороги. Так что только одно. И право выбора впридачу. Иногда вместе с мудростью, чтобы сделать верный. Чаще – напополам с сотней знаков и подсказок. Услышать бы. И всегда с любовью, которая не способна закончиться там, на самой глубине одного единственного сердца. А кроме этого и нет ничего больше…
Нить. История двенадцатая.
В её руке – его жизнь на длинной нити. Долгая история о том, когда и как заблудившаяся душа его спряталась в ста восьми бусинах, дав им способность биться пульсом. Что стало с ним, когда за её спиной сомкнулся горизонт? Она не оставила ничего, кроме собственного сердца в обмен на вибрирующее «есть», намотанное на запястье.
Она точно знает, что если сожжёт этот странный браслет, огонь придёт за ним. Бросит в реку – и его заберёт большая вода. Подарит цветущему дереву – и он уйдёт в землю, из которой вырос.
Что же делать ей с его живой жизнью, так нечаянно оставшейся у неё – до капли и без остатка? Где-то за океанами он «как бы есть», дышит и молчит – а чувствует ли, что завтра от него не зависит? Кто знает… Снится ли ему, что отдал ей самое важное – по собственной воле и насовсем?
Она прямо сейчас может остановить круг его жизни на этой земле. Разжать пальцы, пустить по течению, выбросить в распахнутое окно. И все закончится. Это не имеет особенного значения для большого мира. Никто даже не заметит, если завтра он не будет уже частью пестрой мозаики по имени день.
Никто, кроме неё. И потому, даже сегодня, спустя так много полнолуний, его жизнь по-прежнему обнимает её руку. И пока это так, ему ничего не грозит.
Мелодия будущего. История тринадцатая.
Рассвет жизни начинается струнным перебором. Обещает все, обо всем поёт. На струнах прошлого и настоящего играется мелодия будущего. Мелькают картинки, мешаются, переплетаются. И тут же складывают колыбельную, баюкают на облаках – спи, маленький, спи. Долгая дорога подождёт. Сил набирайся. Тшшшш.
Утро жизни взрывается звуком гонга. Пронизывая время и ветер, он рвёт в клочья тишину первого привала, торопит продолжать путь. И ноги в силе, и солнце теплом гладит щеки. Отчего б не поторопиться?
Палящий полдень испытывает путника. Жжёт лучами, сушит пыльным маревом. И звучит скрипкой – то нежностью, то нестерпимым скрежетом. По нервам, по сердцу.
Но у самого края зноя оборачивается колокольчиком – динь-динь.. То ли гостем у ворот, то ли каплями – пей, пока не напьёшься! И уже меньше торопится человек, да все по сторонам глядит – как оно вокруг красиво устроено! Как звучит чудно!
Закат жизни нисходящим клавишным арпеджио опускает солнце за горизонт. Хрустальным становится мир, прозрачным – воздух. Ля-ми-до-ля.. в миноре светлой грусти, лицом к лицу с совершенством. Старые глаза подводят рассмотреть в деталях, но сердце видит все до мелочей! ⠀
Самое время присесть у костра. И больше не спешить. Поцеловать гармонику, чтобы отозвалась негромко. Закрыть глаза и ждать госпожу ночь.
Она неслышно придёт. И не уловить тот миг, когда присядет рядом, протянет мокрые от океанских течений рукава к огню.
Мелодия стихнет ровно в кромешную полночь. Замрёт человек, прислушается – а ну, чем же заиграет ночь? Сон морочный обнимет, опутает – пора… Замелькают картинки, смешаются звуки в один. И выдохнут – струнным перебором. Песней обо всем, обещая все. Спи, маленький, спи. Долгая дорога подождёт. Тшшшшш. Потому что только на струнах – прошлого и настоящего – играется вечная мелодия будущего… Снова и снова…
О чем? История четырнадцатая.
О чем тебе говорят твои боги? Когда небо светлеет и до первых солнечных брызг из-за горизонта остаётся полшага?
Когда новый день распахивается на ладонях древнего города, а вопрос остаётся все тем же, можно услышать белый шёпот из самого воздуха вокруг. Услышать и расплакаться. Или сделать вид, что не слышал.
О чем поют тебе твои горы за один удар сердца до заката, накалывая золотое солнце на самую высокую из вершин? Когда все смотрят, забыв дышать, на магию вечернего светопреставления – и только ты видел его столько раз, что спокойно поворачиваешься спиной к свету?
О чем молчат в храмах на земле? Ты все так же приходишь спросить, давно зная ответы? Сколько уже обошёл? Сколько огня зажег, сколько молитв прошептали твои губы?
О чем плачет твоё сердце, навсегда захлопнув двери изнутри?
И о чем ты попросишь теперь, если снова можно будет загадать любое желание?
Танге Тингл и туманы. История пятнадцатая
Врут ли старые сказки про чудовищ из туманов – сами судите. Все, что неясно и мутно, всегда людям – страх троекратный. Паучок в дымке встретится, а глаза такое чудище рассмотрят, что хоть на край и за край беги, спасайся.
Артиланы тоже верили, что доброй душе негоже расхаживать туманными предрассветами и темными ночами. Бог весть, что там запрятано, а все же, не дураки старики, что рассказывают о духах, прячущихся в сумерках. А если старух послушать – так и вовсе на полжизни вперед испугаешься: тролли и ведьмы, мол, только и ждут там, чтобы утащить доброго человека в самое сердце темноты и выпить из него всю радость. Вернется такой домой – если жив останется – да только все равно, что мертвый будет. Ни засмеется никогда, ни слова теплого никому не скажет. А в глазах такой холод застынет, что жуть.
Оттуда и пошел у артиланов обычай до заката по земле ходить, а как солнце за дальней опушкой скроется – к домашнему очагу спешить, огонь разводить, чай заваривать, разговоры разговаривать. А по темноте без особой надобности не бродить.
Но если путник какой постучит в дверь – скорее впустить, только сперва лучину, зажжённую от домашнего очага, к лицу поднести, проверить, не идет ли нечисть какая следом. Видеть же нечисть всякий артилан с детства умел: добрый очажный огонь от нее чадом исходил, да тени жуткие вокруг в пляс пускались. Перед таким гостем не грех и двери захлопнуть. А не прогнать его – беду в дом пустить…
От деревни талей (рыбаков-артиланов) на самом берегу быстротечной речушки до лесного поселения тинглов (охотников) путь неблизкий.
Загостился однажды Раха Тингл у сестры Таль за миской доброй ухи, и домой отправился, когда уже солнце за верхушку самой высокой сосны зацепилось. С закатами оно как: поначалу все кажется, что вечер не близок, светло кругом, лучи золотом листву топят. А потом – раз – и темень. Так вышло и тогда. Пока до опушки добрался Раха, только перевёрнутая краюшка солнца и цеплялась еще за землю, бежать пришлось со всех ног.
Жена, конечно, впустила бы его и из ночи вернувшегося, да больно уж суеверной была она, страшилась, что муж зло за собой принесет. Успел. Едва дверь за ним захлопнулась, провалилось солнце за край леса, и туман опустился на землю, зазмеились дымчатые рукава меж домов, по утоптанным тропинкам и вверх по вековым стволам.
В каждый двор заглянул туман, морось любопытная! Только от костерка во дворе соседа и шарахнулся. А за туманом пришла ночь.
Заснул уж было Раха, как вдруг видит: жена масла в лампу подливает, в пуховый платок кутается. Не иначе, на улицу собралась.
«Ты куда это?», – окликнул ее охотник.
«Путник там», – сказала женщина, махнув рукой в сторону двери.
Прислушался Раха – тишина. Ни звука, ни стука.
«Где ж? Ничего не слышу»
«Плачет кто-то. Поди, ребенок заблудился»
Неспокойно на душе стало охотнику. Всех детей в деревне наперечет знал, не было в соседях таких непутевых родителей, чтобы дитя в ночи забыть. Снова прислушался – однако, и правда, вроде, хныканье доносилось снаружи.
«Дай-ка мне лампу да лучину из очага принеси. Не женское это дело – по темноте ходить. Я посмотрю, что там»
Поделиться книгой: