Вересковый мёд

Он мне нравился. Толстый, спокойный. В палате, и во всем отряде он имел авторитет.

— Он жид.

— Он вообще не жадный, — возразил. Хотя я тогда еще не знал, жадный, не жадный. В моей семье (бабка — вот и вся моя семья) антисемитизма не водилось, я и не понимал, что это слово значит.

Они, думаю, тоже не очень представляли. Еврейского в нем не было ни столько; просто такое оскорбление, ходовое. В столовой он мне улыбнулся и руку поднял — привет. Видно, совсем одиноко было. Они заметили.

— Он мне и не друг, — попытался я объяснить, — …а вообще, — по наитию, — тебе чего? С кем хочу, с тем дружу!

Он только плечами пожал. После моего недолгого триумфа в качестве сапёра они, пожалуй, не возражали, если бы я захотел с ними.

А как? Если б я и решил с ним дружить? В столовой я его с того раза не видел, стал уже думать, что уехал, он же говорил, домой. Нет, не говорил. Любовник какой-то. Врет он всё, Хлестаков!

Дело кубарем катилось к концу. Как всегда под конец, даже захотелось притормозить, в палате уже меня замечали, а под финал попросили: «Ну ты, писатель. Расскажи, что ты девкам читал». Заинтересовало, чего такого меня после отбоя зовут; другим же в женскую часть хода не было.

Прощальный костер, который я уже дважды в гробу видал; и вот — автобусы. И он.

Стоит; ни к кому не подходит. Стоял так, будто не от него все, а будто он — их. Оно и несложно с его ростом. Руки в карманы, усмешечка через губу. Не горбился.

А расселись: отряд — автобус, отряд — автобус. Смотрю, за два кресла впереди меня.

Автобус едет сквозь лес. У меня в мозгах всё шевелится. Контингент сборный, из разных мест, до вокзала, оттуда — по поездам.

Выехали на шоссе, тут я поднялся, пробрался по проходу, говорю соседу в ухо:

— Можешь пересесть?

Он на меня вытаращился.

— Уйди! — говорю, — там место свободное.

Хлопнулся сам.

— Ты куда едешь? — Имел в виду: в каком городе.

Он отвернулся от окна. На меня внимательно глянул.

— К тебе.

У меня всё завертелось. Почему нам не жить в одной квартире? — я могу на полу спать, помнил, очень давно, когда с матерью был. Я понимал, что с бабкой не выйдет. Где-то мягкая — в другом была хуже, чем конец молотка.

Так и сказал:

— Так бабка же.

— Бабку можно замочить, — он веселится. — Деньги забрать, и — в бега. А квартиру сдадим. Товарняками передвигаться, чо? Заебато.

— Опять ты, — с отчаянием говорю, — начинаешь.

— У меня пацаны, — и поехал месить. Как дошел, как с бабами развлекаются, я не выдержал: — Заткнись! Пересяду.

— Ссышь. Сапёр.

— А ты ревизор. Читал? В школе учили.

Он опять на меня посмотрел внимательно. Но заметил:

— Ты мне еще за тот раз задолжал.

— Ну так дай мне, — говорю.

— Нет. Потом. Я придумаю, чем с тебя взять.

А приехали уже почти, по городу, стоим на светофоре. Я луплю с потолка: — Дай мне свой адрес.

— Зачем?

— Придумаю. Чем расплатиться.

— Есть чем записать?

Записать нечем, ни у меня, ни у него. — Говори, я запомню.

Полезли все вниз.

А на бану — кипеш. Поезд стоит; автобус ихний давно уже стоит. Одного не хватает!

Налетела вожатка: ростом — с него, щеки — пунцовые. И ну орать.

Он что-то сказал. Могу представить, что он ей сказал. Что-нибудь про трусы.

И пошел от автобуса, от поезда, куда-то.

Тут двое вожатых наскочили. Завернули ему руки. В таком положении трудно стоять. Согнули почти до земли. Эта подбежала и вцепилась ему в волосы. Волосы у него тогда длинные были. Ну, как: не стриженые два месяца.

Я, может, должен был кинуться ему на выручку. Я не мог. Я бы ему не помог, с такой помощью. А он бы знал, что я всё видел. На глазах у всех, ясно, но — у меня.

Лучше было сделать вид, что я не вижу этого всего ничего.

Прибежала бабка и утащила меня оттуда.

Бабка боялась как смерти, что я в что-нибудь такое ввяжусь. Зря боялась, я ни в чем таком никогда не участвовал.

* * *

Там уже сразу осень, школа наступила. И оно как-то забылось. Адрес-то я помнил. Лучше было не вспоминать.

* * *

Со Стругацких меня повезло на физику.

Сначала — Лем. «Сумма технологии». Интересно, но мало понятно, пропускал кусками. Вернулся, перечитал. Журналов набрал охапку, «Наука и жизнь», «Химия и жизнь». Химия — это не то. Вернулся, перечитал учебник по физике, сначала за пятый класс, потом шестой. Энергия.

— Дайте мне… Ну, энциклопедию.

Библиотекарша — глаза по яблоку:

— Это тебе в городскую.

Записался. Сначала еще лето прошло. С города куда-нибудь съезжать отказался наотрез.

В энциклопедии было: энергия… ну, если по-простому: это такая хуйня. Без математики не обойтись.

Стругацких не бросал, конечно. В городской было кое-что в журналах. Они еще тогда писали; можно было подстерегать. Чем-то же надо время заполнять.

Учителя в ступоре: такой прогресс. Контрольные я решал все варианты, «за себя и за того парня». Э-э.

Вспомнил. А точнее, вспомнил так, что давно не вспоминал. И как вспомнил, что не вспоминал — само написалось. Адрес-то я помнил.

Привет, это сапёр. Знаешь, в чем была ошибка (прямо в голову пришло, как писал): ты должен был в третий отряд. А я — в пятом. Тогда было бы нормально.

И всё, как отрезало. Не знал, что больше. Не про кварки же. Две строчки. Конверт купил, заклеил. Индекса только не написал, не знал.

Хотел утром кинуть в почтовый ящик — но не кинул утром. Никогда не кинул. Маячило еще на глазах, пока не потерялось.

* * *

Класса по физике у нас не было: был математический. В математический я не пошел. Так доскакал до выпуска, уже читал учебники для вузов. Аттестат у меня был с одной четверкой, и не по физкультуре. По обществоведенью.

В университет я поступил, один экзамен сдавал вместо четырех. А вот с обществоведеньем вышла промашка.

Это никому же не хочется думать: что твоя жизнь зависит от каких-то там классов. Хочется: чтоб я — такой неповторимый. Вокруг все крутилось, трудно было принять это за правду: какая-то гласность, Лигачёв… Бабка от телевизора не отлипала; я ее считал за простушку. Но «Литературную газету» иногда открывал. Тут в строку добавлю, что «Войну и мир» к тому времени одолел. В школе нет; а летом, вместо чтоб готовиться к экзаменам. Чисто из спорта. Сначала, как всегда, по верхам; потом сразу вернулся, уже про войну. Труднее всего шел конец, где он занудно излагает на тридцать страниц свои соображения; но я так решил: ему — можно. А потом сто лет все это по кускам растаскивали, пока не сделалась литература такая, как сейчас. Еще ржал, когда он пишет с ошибками: а ничего сделать не могут, Толстой! Уже в учебниках придумывают, почему так. Мои учителя бы в школе от него мокрого места не оставили.

* * *

Там было письмо, в «Литературке». Какой-то Поберезский (фамилию написали с ошибкой: Подберезский — так надо было). Что-то типа: хиппи — от «системы» — к богу. Тогда всё такое печатали, как прорвало. Несообразностей было больше, чем толку; но я как прочитал — так решил: вот.

Он там приглашал: приезжайте, со всеми поговорю, всем объясню. Чего здесь не договорил. Адреса в газете осмотрительно не дали.

Я взял у бабки денег и поехал в Москву. Она сперва не хотела. Я говорю: я тогда так поеду. Как — так? Не знаю.

В Москве нашел ларек, были такие: «Мосгорсправка». Заплатил двадцать копеек. Адреса не нашли. Потому что фамилия с ошибкой. Так бы нашли, была такая услуга.

Я поехал на Гоголя. Зима. Были памятники Гоголю, этот — стоячий, а был еще сидячий. Сидячий — малые Гоголя, а этот большие. Приехал, там никого, скамейки, занесенные снегом. Я посидел, покурил. Курить я тогда начал. Ничего так съездил. Вспоминал всю свою жизнь; оказалось — маленькая.

Сессию я тогда уже сдал; не на круглые пятерки, но стипендию выбил. Важно. Стипендия. Бабку успокоить. Приехал, опять учиться начал. Стругацкие написали тогда еще про флору, это был крах. Видно было, что растерялись. Но я от Стругацких отошел уже на «Волны гасят ветер». Толстой лучше? Сейчас не о нем.

Летом поехал в Москву. По студенческому билет в сидячем стоил четыре рубля. А стипендия — сорок. Разница? Бабка ничего не могла сделать.

Тут я сам растерялся. Арбат. Кругом голые; сидят на камнях. Я брожу, как неприкаянный. Кинул кому-то рубль; пели антисоветчину про комиссара.

Близко были Гоголя. Волосатые валяются прямо целыми гроздьями. Кто-то пел. Мне потом сказали, что это Умка была. Я на нее не обратил вниманья.

Толпа негустая ее слушает; в основном вокруг стоят. Общаются. Он с кем-то говорит. Волосы. Такие как в лагере; не длиннее. У остальных-то хайры до пояса, кроме меня, понятно.