Князь Арнаут

Девица определённо была, и не просто была, она ещё как была! Такой страсти Ренольду не приходилось встречать ни в родной Франции, ни в Бизантиуме, полном жадными до жарких ласк гречанками. Многие из них так не хотели расставаться с воинами, что тащились за ними в обозе. И где же теперь тот обоз? Достался язычникам. Где сладострастные гречанки? Услаждают новых хозяев в гаремах Икониума.

Самые искусные доберутся до Багдада и Дамаска, Каира и Алеппо. Им, проказницам, всё равно, что у солдата в сердце — крест или полумесяц. Им нет дела, как молится он, на воткнутый в землю меч или, расстелив прямо на траве плащ, бьёт поклоны, оборотясь на восток. Им главное, что у него в кошельке и хорош ли он в постели... С последним у Ренольда всегда всё обстояло нормально, а вот первое... Благополучие пока что находилось от него на прямо противоположном полюсе. Ко двору Сирийской Наследницы он прибыл гол как сокол. Знаменитые герои Первого похода, такие, как Танкред и Бальдуэн Булоньский успели всё же награбить хоть что-то по пути, наш же герой только истратил всё, что имел, и потерял почти всех своих солдат.

По правде говоря, это огорчало его меньше всего; тот оборванный сброд, что чудом уцелел от сабли, стрелы или аркана язычника, и слова доброго не стоил. Куда больше неудобств доставляло отсутствие коня. Последняя ещё оставшаяся в распоряжении пилигрима кляча скончалась после Лаодикеи, уже на подходе к Адалии. Хорошо, что он тремя днями раньше получил в бою рану, это давало ему возможность ехать в возке, хотя наш молодой кельт вполне мог сидеть в седле. (И седло у него имелось, отсутствовала спина животного, на которую можно было возложить его).

Встретивший в Сен-Симеоне гостей Раймунд де Пуатье хорошо знал об их бедственном положении[22]. Он, уже давно освоившийся на Востоке, прислал королю лошадей, и одна из так называемых «заёмных» кобыл досталась и Ренольду. Серая в яблоках кляча мало чем напоминала белого дестриера[23] «Ренольда императора», являвшегося юноше во сне. Но тем не менее в Антиохии и её пришлось вернуть в княжеские конюшни. Правда, если у временного владельца возникала потребность поехать куда-нибудь в городе, он беспрепятственно мог взять её оттуда.

Одолжив у венценосного сюзерена несколько золотых, молодой человек приободрился. Он даже снял номер в гостинице, где вши, клопы и тараканы вели себя вполне по-рыцарски — не злобствовали так, как, скажем, в Богом проклинаемой Адалии, откуда уцелевшие участники похода добирались до Антиохии морем. По крайней мере, насекомые здесь понимали, что имеют дело с людьми благородными, а это ещё раз доказывало превосходство «голубой» крови.

Антиохия, или приданое Сирийской Наследницы (так в описываемый период некоторые старые воины называли столицу княжества, основанного Боэмундом Первым), очень понравилась Ренольду. Она хотя и была меньше и малолюднее Бизантиума, но едва ли сильно уступала ему в роскоши двора, богатстве домов и... — это уж как водится! — в распутстве своих дочерей.

При появлении пилигримов в Антиохии все, и гости и хозяева дружно, бросились в объятия друг друга.

Многие встречали своих родственников, ведь известно же, что Левант (если говорить о латинянах) едва ли не на девять десятых населён выходцами из различных областей Франции и Южной Италии. Даже и язык у всех практически один — благозвучный, хотя, по мнению некоторых, и чуточку резковатый, ланг д’ёль. Лишь жители Триполи, графства, основанного Раймундом Тулузским (его крепость, Mons Pelegrinus или Mont-Pèlerin, на века сохранила имя Калат Санджиль — замок Сен-Жилля), традиционно пользуются своим певучим, столь любимым поэтами ланг д’ок[24].

Одним словом, проблем с взаимопониманием не наблюдалось. В смысле общения особенно, конечно, усердствовала молодёжь. На Рождество Христово и в начале следующего года едва ли не во всех и уж точно во многих семьях случилось прибавление. Не сказать, что всегда приносившее радость, но... дети есть дети, их, как говорится, Бог даёт. Он даёт, он и забирает. Всем известно, что пути его неисповедимы. Одних возвышает он, других бросает в бездну...

«Куда же подевалась эта шлюха? — с некоторым раздражением подумал рыцарь, но тут же, рассудив, что она ему сейчас совершенно ни к чему, махнул рукой: — Да чёрт бы с ней! Но где же мой оруженосец?»

— Эй, Ротозей! — хрипловатым баритоном позвал Ренольд. — Ты где, свинья проклятая?!

Вообще-то оруженосец, как и полагается христианину, имел имя, данное ему родителями и священником при крещении, но это не имело ровным счётом никакого значения для господина, привыкшего называть всех своих слуг по кличкам, которые самолично для них придумывал. Некоторым, особо одарённым, удалось удостоиться сразу нескольких. Иногда рыцарь вдруг забывал все прежние, или же они просто переставали нравится ему, и он давал конюху, груму или оруженосцу другую и очень злился, если тот поначалу не откликался на неё. Особо нерасторопному слуге могло здорово достаться и из-за собственной забывчивости, и в том случае, если господин вдруг вспоминал какую-нибудь из прежних кличек, а носитель её услышав своё старое прозвище, не реагировал должным образом.

Вообще-то младший сын графа Годфруа Жьенского отличался добрым нравом, но мог иной раз под горячую руку и насмерть забить, особенно если речь шла о нерадивом конюхе, причинившем по своей оплошности какой-нибудь вред хозяйскому коню. Однако среди крестьян и слуг утвердилось мнение, что сир Ренольд человек широкий и щедрый, они искренне жалели, что возможностей проявлять столь любезные их сердцам качества (особенно последнее из упомянутых) у него имелось так мало.

Некоторые из подданных графа Жьена Годфруа искренне жалели, что не Ренольду, а старшему, Годфруа, в честь отца и прадеда названному так сыну графа, достались родовые земли. Шатийон — незавидное наследство, уж лучше ничего, чем эта маленькая деревушка, да окружённый частоколом донжон на холме у реки. Крестьянам хотелось бы видеть нашего героя хозяином не только Шатийона, но и Жьена, однако честолюбивый юноша решил иначе. Двадцати лет он, изъявив желание взять крест, покинул Францию, прихватив с собой кроме благородного имени то малое, что смог получить, заложив брату свой скромный фьеф. Итак, фактически, как сказали бы мы, прагматики XX века, в наследство молодому человеку, сыну своего времени, достались... боевой конь, мерин и несколько кобыл, залатанная, старая, но зато очень удобная кольчуга, шлем, кольчатая бронь для старшего оруженосца и, конечно, оружие — несколько добрых мечей для слуг, секир и копий. Без этого лучше уж и правда в монастырь. (Разумеется, о мече, которым опоясали Ренольда при посвящении в рыцари, речь не идёт, с дедовским клинком наш молодой кельт, как и любой истинный дворянин в его время, не расставался даже ночью).

Некоторые молодые простолюдины тоже взяли крест и последовали за графским сыном. Невзирая на то, что граф Годфруа, отчасти следуя рекомендациям римского понтифика, отчасти опасаясь, как бы и другие рабы сдуру не бросили землю (ведь паломники получали свободу), уменьшил поборы не только для семей тех, кто взял крест, но и для прочих, матери плакали, не надеясь когда-либо увидеть своих сыновей, а отцы, вздохнув, напутствовали их возвращаться с богатой добычей или уж не возвращаться вовсе.

— Эй, Проходимец! Ты где, скотина?! — прочистив горло, уже громче позвал рыцарь. — Я отрежу тебе то, чем ты так дорожишь, мерзавец!

Угроза возымела действие. Откуда-то снизу донёсся голос не на шутку перепуганного парня:

— Нет, мессир, только не это! Не лишайте своего верного раба последней радости!

Поняв, откуда слышится речь, Ренольд передвинулся к краю кровати, посмотрел вниз и увидел... роскошный с любой точки зрения женский зад. Если бы рыцарь не поленился сделать это раньше, то без каких-либо колебаний смог бы ответить на вопрос: куда же подевалась его сладострастная фея?

Кличку «Ротозей» применять к оруженосцу определённо больше не следовало, прозвище «Проходимец» подходило куда больше. Ибо кто, как не проходимец, мог так поступить со своим господином? А красотка-то какова? Не она ли полночи шептала рыцарю, что такого безумца, такого жеребца не встречала отроду? А он-то, дурень, так старался, что, чего доброго, использовав свою энергию в других целях (в тех самых, ради которых последовал за благочестивым сюзереном), в одиночестве взял бы какую-нибудь средних размеров сарацинскую крепость. Этим, думается, он, несомненно, куда больше послужил бы на благо Господа, нежели тем занятием, что избрал на прошедшую ночь.

Ну и хитры же на Востоке девицы! Ну и вероломны же! Отвернёшься, а она уже оседлала твоего оруженосца!

Это открытие вызвало в душе рыцаря негодование.

— Ах ты, распутница! — закричал он и с размаху хлопнул широкой ладонью по нежной коже подружки. — А ну вон!

Девушка завизжала и, проворно вскочив, бросилась в угол комнаты, предоставив «почётную» возможность отвечать за проказы партнёру. Последний понял, что попал в переплёт. И поделом — спать надо крепче, а пить меньше! Хотя причина гнусного деяния, совершенного оруженосцем, крылась не в злом умысле последнего, а в том лишь, что он, согласно уже установившейся традиции, частенько спал в одной комнате с господином. Нет, конечно, не в одной с ним кровати, а где-нибудь на тюфячке или, если везло, на лавке у двери.

Такой чести Ангерран, незаслуженно прозванный растяпой и заслуженно проходимцем, удостоился и в эту ночь. Господина мало заботило присутствие слуги, ему полагалось спать и ничего не слышать. Что тот и делал, понимая, что хотя в марте в Сирии теплее, чем на берегах Луары в мае, ночевать на улице или в конюшне не слишком приятно. В конце концов стоны красотки и рычание господина даже убаюкали его. Ангерран пробудился примерно тогда, когда Ренольд уснул и... Оруженосец ещё не вполне протрезвел, а ночная гостья недостаточно насладилась ласками заморского рыцаря. Вторую половину ночи она решила посвятить Ангеррану.

Пробуждение благородного господина застало их в момент передышки, столь долгожданной для оруженосца. В ожидании, когда огонь вновь вспыхнет в утомившемся партнёре, девица, не слезая с осёдланного жеребца, шептала бесстыдные слова и гладила его волосы и плечи. Услышав, как заворочался наверху Ренольд, парочка замерла в надежде, что он спросонья не разглядит их, примостившихся на половичке возле высокой кровати, и уснёт вновь, что даст им возможность замести следы своего преступления.

Вообще-то оруженосец не считал своё поведение предосудительным; Ренольда, как уже говорилось, отличала щедрость, он не раз позволял Ангеррану потешиться со своими случайными подружками, таким образом, оба не раз становились молочными братьями не только в прямом смысле (мать Ангеррана как раз и кормила грудью младшего сына графа Годфруа Жьенского), но и в переносном. Однако в данном случае Маргариту, так звали ненасытную служанку княгини, Ангерран взял по собственному почину. Точнее уж сказать, по её инициативе, но... разве честный мужчина станет в такой ситуации прятаться за спину женщины? Тем более рассерженный господин всё равно не станет слушать оправданий.

Всю сонливость и утреннюю слабость изрядно погулявшего накануне и почти не спавшего ночью Ренольда точно ветром сдуло. Он, как был совершенно голым, вскочил и принялся пинать оруженосца, стараясь попасть в натруженное скукожившееся орудие греха.

Крики о помощи и неистовый визг Марго сделали своё дело. Темнота за маленьким оконцем «роскошных» покоев благородного пилигрима постепенно рассеивалась, пробили первую стражу дня, и добропорядочные подданные князя Антиохийского не стали покорно терпеть буйство постояльца. Девица, сумевшая одеться, выскочила в коридор, и не успел разгневанный господин завершить экзекуцию, как в комнату ворвались люди с оружием.

Ренольд мгновенно забыл про якобы нанесённое ему Ангерраном оскорбление, тем более что на деле оно вовсе и не являлось оскорблением — слуга не уставал повторять, и господин в конце концов вспомнил, что сам говорил, будто не станет возражать, если оруженосец займётся девицей после него. Словом, рыцарь решил, что самое время переключиться на незваных гостей.

— А ну вон! — зарычал он. — Марш отсюда, холопы! Вон из моих апартаментов, мерзкие грифоны!

— Осмелюсь заметить, сеньор, — произнёс вышедший вперёд из-за широких спин трёх вооружённых мужчин кругленький лысыватенький господинчик лет сорока с воровато бегающими глазками и крючковатым носом, — что ваши апартаменты находятся в моей гостинице, и я...

Лицо Ренольда налилось кровью.

— Что?! — заревел он. — Грязный грифон! Ты ещё смеешь указывать мне! Ангерран!

Поднявшийся с полу оруженосец, такой же голый, как и его господин, без лишних слов понял, чего хочет от него молочный брат.

Совершенно забывая о том, что он, мягко говоря, не одет подобающим образом для выяснения отношений, то есть вообще не одет, Ренольд, приняв от слуги меч — у доброго рыцаря оружие всегда под рукой, — бросился на хозяина постоялого двора.

Тот поспешил вновь укрыться за спинами своих спутников.

Опешив поначалу, они в следующее мгновение, отступив на пару шагов, подняли мечи, дабы иметь возможность лучше отразить неожиданную атаку. Недаром поговаривали, будто мать Ангеррана нагуляла его от одного из друзей графа: характер у оруженосца оказался бойцовский. Наверное, потому и приблизил к себе его молочный брат, сам обожавший лихую сшибку.

— Эй, мессир рыцарь! — встревоженно воскликнул один из спутников трактирщика на наречии северных франков. — Полегче на поворотах!

Но на Ренольда любые слова незваных гостей действовали похлёстче, чем красная тряпка на быка.

— Шати-ий-о-он! — завопил он, обрушивая клинок прямо на голову говорившего. — В атаку!

Тот, хотя и ни в коем случае не ждал ничего подобного, успел-таки кое-как отразить удар. Клинок рыцаря, пройдя вскользь, не причинил противнику никакого вреда.

— Гнусный схизматик! — Ренольд оскалился, отскакивая назад и вновь замахиваясь. — Получай!

По одежде, оружию и акценту пилигрим уверенно опознал в ворвавшихся к нему мужчинах ромеев.

Снова сталь с лязганьем встретила сталь. Товарищ теснимого франком воина попытался прийти ему на помощь, но Ангерран не зря ел хозяйский хлеб. Схватив рукоять своего меча обеими руками, он поднял оружие над правым плечом, насколько позволял низкий потолок, и обрушил клинок на противника, заставив того думать уже не о помощи приятелю, а о собственном спасении.

Ромею удалось отразить атаку оруженосца. Однако натиск франков оказался так силён, что, прежде чем корчмарь и третий из солдат успели как-либо помочь своим, все они оказались вытесненными в коридор, где не на шутку расходившиеся заморские гости с новой силой набросились на хозяев.

Некоторые из постояльцев, снимавших комнаты на втором этаже, попытались было выйти на шум, но тут же почли за благо вернуться восвояси, потому что клинок Ренольда Шатийонского чуть не оттяпал одному из них любопытный нос. Корчмарь же поспешил бесславно покинуть поле боя, спасшись бегством.

Несмотря на то что на ромеях, в отличие от голых франков, были кольчуги, и числом грифоны так же превосходили пилигримов, последним удалось сбросить всех троих с лестницы. Один из отступавших ухитрился очень неудачно упасть с высоты и теперь лежал на полу, не подавая признаков жизни, что вызвало бурное ликование молодых буянов и злобные угрозы двух оставшихся в строю противников.

— Мы подданные базилевса Мануила! — закричал один из них, тот, что поначалу не принимал участия в схватке, а теперь оказался один на один с рыцарем. — Вы ответите за ваше бесчинство!

— Заткни пасть, грязный грифон! — посоветовал Ренольд и так удачно рубанул говорливого воина по голове, что тот, лишившись шлема и уронив меч, вцепился пальцами в чёрные, слипшиеся от пота волосы. Внизу, в зале корчмы, было гораздо светлее, и победитель увидел, как руки византийца потемнели от крови, вид которой наполнил восторгом сердце рыцаря. Он, не теряя времени, взмахнул оружием и обрушил его на шею ромея: — Получай!

Пилигрим досадливо поморщился; голова проклятого грифона не отлетела, как бы того хотелось Ренольду: он попал чуть выше и лишь прорубил череп византийца. Вырвав клинок, застрявший в мякоти мозга, победитель огляделся в поисках новой жертвы, но не нашёл её. Последний из ромеев, увидев, что случилось со вторым его товарищем, не стал испытывать судьбу и, отразив выпад Ангеррана, бросился бежать, как ранее поступил благоразумный корчмарь.

— Ладно, Ангерран, мы неплохо поразмялись, — подвёл итог Ренольд. — Пойдём-ка одеваться.

Он бросил меч оруженосцу, приказав: «Вытри!» — и, не глядя на него, зашлёпал босыми ногами по деревянным ступеням, отполированным до блеска сотнями, а может быть, и тысячами ног.

Одеться им так и не удалось.

Следовало сперва умыться, но этого-то делать двум молочным братьям как раз и не хотелось. К тому же исполнительный оруженосец не только вытер хозяйский меч, но и умыкнул мех вина из хозяйских запасов.

А как же? Добыча на войне — святое дело.

Корчмарь проиграл, значит, вполне законно должен был понести не только моральные, но и материальные потери. Пускай ещё радуется, что так дёшево отделался, могли бы и большую дань на него наложить. К тому же не взять мех, словно специально оставленный на одном из столов, мог только святой, да и то не всякий, тут, с точки зрения обоих уроженцев Шатийона, требовалась поистине ангельская чистота помыслов и поступков, о каковой господину, а уж оруженосцу-то и подавно, приходилось пока только мечтать. Но разве не для того отправились они в паломничество, чтобы приобщиться святости? Вот дойдут до Иерусалима, а там... там уж точно станут вести себя как кроткие агнцы Божьи. А пока...

Оруженосец хорошо знал своего господина и не сомневался, что ему непременно захочется промочить горло, и не студёной водой, а, как и полагается после битвы, чаркой доброго вина. В сущности, для трактирщика было даже хорошо, что на глаза Ангеррану попался этот мех, а то бы оруженосец не смущаясь забрал целый бочонок. Данное обстоятельство шло на пользу так же и франкам, ибо слишком большое количество вина могло бы существенно и негативным образом повлиять на здоровье рыцаря и его храброго слуги.

Подумать о том, для кого предназначалось вино, им даже и в голову не пришло. Ополовинив мех под добрую закуску (её так же конфисковал у корчмаря Ангерран), оба задремали. Слуга на тюфячке, а рыцарь на своём ложе.

Ему вновь приснился сон, которого не видел он уже, по крайней мере, с того момента, как они покинули Бизантиум. И вновь в самый неподходящий момент белый жеребец, на котором восседал Ренольд-император, принялся мотать головой, всхрапывать и бить копытом гору драгоценностей, которую сложили у ног коня своего государя подданные.

— Мессир, — услышал пилигрим, нехотя возвращаясь в реальность, — мессир! Проснитесь, мессир!

Осознав, что слова эти произносит не кто иной, как его собственный слуга, Ренольд открыл глаза и, приподнявшись, увидел, что в комнате вновь находятся посторонние люди. Тут победитель вспомнил, что, топя возбуждение схватки в хозяйском вине, они даже не удосужились запереть дверь. Впрочем, как скоро понял рыцарь, это вряд ли что-либо изменило бы, новым визитёрам всё равно пришлось бы открыть. Разве что Ангеррана разбудил бы не пинок кованым сапогом в задницу, а стук в дверь, но оруженосец получил сегодня уже столько тумаков, что один-два лишних ничего не меняли.

— Одевайтесь, мессир, — проговорил слуга, успевший уже натянуть рубаху. — Это городская стража, они хотят, чтобы мы шли с ними.

Ренольд и сам видел, кто перед ним, и понимал, что, хочет он того или нет, идти придётся. Однако для порядка он решил поупираться.

— Никуда я не пойду! — заявил он. — Кто смеет здесь указывать благородному рыцарю? Кто вы такие?

— Собирайтесь, шевалье, — бросил облачённый в кольчугу и шлем воин. По выговору и внешнему виду в нём легко можно было признать потомка одного из тех воинов, кто пришёл сюда ещё с Боэмундом Первым. Диалект норманнов в Англии и Франции отличался от того, на котором говорили их сородичи в Италии, а тот, в свою очередь, от антиохийского. — Я — Орландо, начальник городского патруля его княжеского сиятельства Раймунда.

— А я вассал его величества короля Франции Людовики, — надменно заявил Ренольд. — Известно вам, кто это такой?

— Известно, — Орландо кивнул и в свою очередь спросил: — А вам известно, что по соглашению между его сиятельством князем Антиохии Раймундом с его величеством королём Франции Людовиком все нарушители порядка и уголовные преступники, совершившие свои деяния на территории княжества, подлежат суду князя?

— Я — человек короля, — взъерепенился пилигрим. — И только король может судить меня! Ваши законы мне не указ! Я ничего не сделал! Убирайтесь отсюда!

Не реагируя на оскорбительный тон возмутителя спокойствия, начальник караула возразил:

— Король Франции Людовик, несомненно, будет оповещён о том, что его человек вместе со своим слугой убил двух солдат, охранявших купцов, подданных императора ромеев. Но сейчас третий час дня[25], не думаю, что стоит беспокоить его величество в такое время.

— Всё-таки двоих?! — не без радостного возбуждения в голосе воскликнул Ренольд, игнорируя упоминание о времени, как, впрочем, и о короле. — Что ж, это хорошо. Хотя жаль, что третий ушёл. Но ничего, всё равно можно сказать, день прожит не зря!

Орландо покачал головой, причём сразу стало ясно: лично он не возражал бы, чтобы беспокойный гость прирезал ещё парочку грифонов, но... порядок есть порядок.

Тут из-за спин стражников высунулся известный своей смелостью корчмарь. Как оказалось, храбрость его ни в чём не уступала его же правдивости.

— Они ко всему прочему ещё ограбили меня! — слезливо заскулил хозяин постоялого двора. — Они украли два меха вина, два окорока, два свежих хлеба и большую голову сыра...

— Помолчи, — цыкнул на него начальник стражи.

— Но добрейший сеньор Орландо... мессир... — корчмарь с негодованием уставился на остатки трапезы. От вина и съестного осталось немногое, в основном крошки и не совсем обглоданная кость. Сообразив, что нигде нет ни второго меха вина, ни второго окорока или хотя бы обглоданной кости, он испугался собственной жадности, но тут же решил идти напролом: — Они, наверное, спрятали остальное. Велите вашим людям поискать...

— Почему сыра только одна голова? — неожиданно спросил Орландо, обращаясь не к пострадавшему, а к Ренольду, обладавшему, если верить корчмарю, кроме буйного нрава ещё и незаурядным, можно даже сказать чудовищным, аппетитом. В таком случае следовало бы снять шлем и обнажить головы перед сказочными едоками уже только за то, что они остались живы после столь невероятного приступа чревоугодия.

— Потому что было только полголовы, — ответил Ренольд и вдруг расхохотался. Причём смех немедленно передался стражникам. Даже Орландо и тот улыбнулся, правда лишь одними губами, ему, как старшему, полагалось сохранять серьёзность.

Воины же веселились от души, немыслимая прожорливость буянов и лживость корчмаря забавляли их. Кроме того, они знали о причинах, вызвавших кровопролитное побоище.

«Видно, жаркая попалась девка, если мужики так зверски проголодались», — думали они.

Вообще говоря, местные жители не слишком-то радовались пришельцам. Пограбить с их помощью язычников, это бы ничего, можно было бы даже взять Алеппо, как, по слухам, предлагал заморским рыцарям князь. Но пока те думают, принимать или не принимать заманчивое, хотя и рискованное предложение, цены на продукты поднялись вдвое, а отцы семейств не могут спать спокойно, всерьёз опасаясь за честь жён и дочерей.

Но вместе с тем немногочисленные антиохийские франки ромеев недолюбливали, особенно вооружённых. У многих не стёрлись в памяти обстоятельства похода базилевса Иоанна, и мало кому пришлись по нраву его притязания на сюзеренитет. Не забыли франки и того, как подняли головы местные грифоны, когда прослышали о походе ромейского самодержца. Но больше всего злили латинян поползновения Бизантиума поставить на патриаршую кафедру грека. Поскольку сам Орландо и четверо его солдат были латинянами, заморские возмутители спокойствия в данной ситуации скорее вызывали у них симпатию, чем раздражали.

Однако служба оставалась службой. Солдаты ждали приказа командира, они не сомневались, что придётся брать рыцаря и его слугу силой, но... распоряжения на сей счёт не последовало, Орландо просто не успел отдать его.

— Хорошо, — неожиданно сказал Ренольд, отсмеявшись. — Я иду с вами. Но с одним условием, я поеду на лошади Я сеньор Шатийона, что на Луане, брат графа Жьена-на-Луаре, одного из главных вассалов короля Людовика! — Ну почему бы не приврать? Откуда эти ребята знают, где находится Жьен или Шатийон? — Отправляться пешком даже в тюрьму — умаление моего достоинства. Я настаиваю на том, чтобы ехать на коне!

— Но у нас нет свободного коня... — озадаченно проговорил Орландо.

— Не беда, — махнул рукой буйный пилигрим. — Пошлите одного из своих солдат в конюшни вашего князя. Сыщите там грума сеньора Ренольда Шатийонского, пусть приведёт мою кобылу, и всё будет улажено.

— Хорошо, шевалье, — согласился начальник стражи. — Но пообещайте мне, что не попытаетесь ускользнуть.

Рыцарь нахмурился и, сурово посмотрев на норманна, проговорил:

— Не портите мне доброго утра, милейший шевалье Орландо.

— Хорошо, — согласился тот и, махнув солдатам, добавил: — Мы ждём вас внизу.

II

Молодого сеньора Шатийона, одержавшего свою первую решительную и полную победу над наглыми грифонами, осмелившимися дерзить ему в корчме, Господь жаловать не спешил. В сопровождении нагруженного барахлом Ангеррана под охраной одного из людей Орландо (начальник стражи полностью доверял благородному буяну и приставил к нему солдата исключительно для того, чтобы рыцарь ненароком не заблудился) Ренольд проследовал в тюрьму.

Сидя на серой в яблоках заёмной кобыле, он торжественно шествовал по освобождавшимся ото сна весенним улицам вотчины Сирийской Наследницы, размышляя о том, как прекрасен этот город, и прикидывая, как бы использовать своё нынешнее положение, чтобы попросить у короля Луи ещё десяток-другой золотых (разумеется, в долг, разумеется, с отдачей... в будущем). Несмотря на то что направлялся он не на званый обед, Ренольд совершенно не переживал, и будущее (то самое, в котором он непременно возвратит сюзерену долги) рисовалась рыцарю в розовых тонах.

Совсем иначе представлялось оно хозяину постоялого двора. Что уж говорить о будущем, когда настоящее так ужасно?

Как раз в тот момент, когда возмутитель спокойствия, подъехав к месту своего (конечно же, очень недолгого) заточения, отдавал оруженосцу (ему места в тюрьме не полагалось) распоряжения относительно поклажи, в одной из внутренних комнат таверны, предназначенных для особо важных гостей, происходила нелицеприятная беседа. С корчмарём говорила молодая женщина с острым, не слишком красивым, скорее даже очень некрасивым, но, вне сомнения, благородным лицом.

Если бы молодому кельту довелось встретить её, он бы, скорее всего, лишь брезгливо поморщился: какая тощая! И откуда взялась такая в райском уголке, дочери которого словно бы сами собой наливаются соком, расцветают, как диковинные плоды в прекрасных сирийских садах? Порченая — сказали бы в родных краях Ренольда. Тем не менее это не мешало женщине чувствовать свою власть. Трактирщик, и без того немало переживший за сегодняшнее утро, казалось, боялся её куда больше, чем меча своего психованного постояльца.

— Но... но, божественная Юлианна, — подобострастно поедая даму маленькими чёрненькими глазками киликийского горца, в который раз уже шептал он. — Звезда моя! Я же не знал, что всё так получится, я не виноват... Я ни в чём не виноват, моя...