По Москве

Форш Ольга Дмитриевна

По Москве

Ольга Форш

По Москве

I.

Башня.

От Крестовской заставы эта башня как морок. От солнца, от пыли, от человечьего пара - марево вокруг, тонкий туман. Торчит она, ненужная, с глазом-часами, и кажется: два ее боковые крыла до мостовой не доходят, в облаке реют, известковая белая пудра взмывается, как седая волна, то тут, то там вверх на красную стену. Идет ремонт.

Не избыть лесов этой башне видно с тех древних времен, как из шатровой ее крыши с палаткой - двойней, царь Петр, в пылу вечных реформ, приказал вытянуть к небу обсерваторийку для школ, навигацкой и математической.

Ремонт идет в башне: и была-ль революция, не была - все тот же древний обычай рабочего. Не высмотрев верного места, примоститься под самое, что ни есть, неверное. Где расселась кирпичная кладка и того гляди стряхнет с себя белые надоконные "вавилоны" неизвестного мастера - там гляди двое - трое. Уперлись в стену ногами в портянках, да никак ее ломом...

А над лесами, по покатой настилке, нет-нет, для потехи народа, будто Нижинский в своем балете, взмывая руками и чубом белым от извести, как вихрь промелькнет чей-то парень.

Под башней сапожники. На обрубках, тычках, кирпичах, плечо к плечу, как опенки. Щурясь от пыли, ладят, чисто пугало в огороде, на какой-то сподручный костыль драные, страшные сапоги. Сверлят, загоняют шипы - гонят во всю "холодную починку". Побелены известковою пылью, каким-то средневековьем, нерусским цехом, возникают сапожники вокруг странной башни, где, шептались предки - закладены чернокнижные книги, им же дано исчисление во Стоглаве...

Над "холодной починкой" куражатся рожи: из-за досок забора, границы ремонта, выпинаются Петрушки зубастые, да носастые, яркие, как цветки - все курильщики папирос "Моссельпром".

Сапожники не прежние: из мальчишек в подмастерья, из подмастерья в "самого". Те, один как другой, тянули дратву, - та же сноровка. Советский

подбашенный сапожник изловчается каждый по-своему. И кто же его знает, кто он сам? Одного все зовут - граф. И руки те-ж, просмоленные, и на такой же страшило, сапог-ломовой, гонит латку, а, изъясняясь про Китай, поминает редчайшие книги "своей" библиотеки.

За сапожным - цех селедочный, бабий. Лотки копченой лакированной селедки с "поплевом", и натертой маслом для "прелести" и ведрами маринад, где всех специй - лавровый лист на серебряной чешуе - подкинулись к самым к рельсам трамвайным.

И можно-б отсесть, да так веселей. А из вагона кажется проезжему седоку, что едет он по живому: по бабам селедочным да по бабам яичным... Метнулись и эти под самый трамвай с корзинами розоватых и смуглых, как в загаре, яиц.

Тяжко охают вагоны с прицепом, грохоча и пугая раскачкой, но слышно как-раз под башней не часто давят людей. За бабьей цепью ряды: колбасный, мясной, мучной и фруктовый.

В отместку голодному году, когда из-под полы торговали здесь жмыховой дрянью, наглыми белыми буквами по черному полю кичатся у ларьков сейчас сорта хлеба: с изюмом, горчишный, и с маком, и минский и подовый...

- Гражданин, вам кругляшкою, фунтиком, али резкою?

- Это колбасы. Легкое, сердце и печень дымятся кровью в лотках.

- Коль торгуешься за такое за последнее... так ты элемент мелкобуржуазный! Небось не торгуется беднота. Беднота берет для себя, ты для выкормки кабана!

- Арбузы, яблоки, - мерами: винненькое, дешево, гражданин!

И шарахнется знающий: укусишь винненькое - челюстей не разжать, в пору сплюнуть да Мишке отдать.

Цыган ходит с Мишкой: малый Мишка, ребенок. Смокчет соску, заткнутую пробкой, барабанит по пузу, скулит. Объелся винненьких, заболел. И на травку спокойно ему не присесть. Вокруг толпа: Го-го-го! га-га-га! Как человек, сволочь, с покряхтом...

Поют слепые, за них ведет сбор инвалид. Наметанным взглядом определяя чин-звание:

- Гражданин, героям труда! Дамочка, старичкам убогим. И приглушенным словом: Христа ради, мамаша, упокой родителев.

Цветочный ряд. Букеты, фуксии, хризантемы, венки, веники. Тут и ящички с кресс-салатом. Тут пренаглейший парень: - гражданочка, дамочка, хоть алтын, хоть полтинничек, - за травник революции, за произрастанье вождей...

- Ври, да не провирайся!

- Гарантируйтесь на меня. На клумбах вождей пролетариата сам выводил, товарища Жореса сам состригал! Дамочка, гарантируйтесь на меня...

- Не хотитца - вам пройтитца

Там, где мельница вертитца.

Э... ух!

И гармоника, и мальчишки, и жулики.

Слева от башни в мануфактурном ряду развелись китайцы. Не оглянулись лари, как перегнул туда весь мужской покупатель. Набирает один

на исподнее канифасу, почему-то вдруг хрюкнет от хохота, подтолкнет к прилавку другого прохожего.

По доносу сунулся милицейский. Постоял, посмотрел как китаец, не моргнув, шелестит, не понять что, на детском своем языке, строго вслух сказал:

- Наличности для штрафа не имеется.

Отошел милицейский - ан наличность тут-как-тут: китаец-то, детский свой шелест, да ка-ак прослоит!

Разворачивал товар мерно, выговаривал крепкое слово в линию бесстрастно и с точностью.

- Научился косой чорт по-нашему!

- Были тронуты, благодарны, роднились.

- Русским словом от интервенции защищается!

И у его революция!

- А на Хитровке, сам видал, тоже граждане, интервенция! Хитровка, ровно нэпманка - побелена и плакат: запрещается сквернословие... и кушин как у нас - для плевков...

- А кто заплатил, что плевал? Довольно себя уважая, плюй куда просит душа. А подобный, граждане, кушин - хорош для прочистки нутра...

И озорно подойдя к высокому узкоплечему кувшину, бесконечно повторяющему себя самого на всех площадях и бульварах, с надеждой поднять санитарный стаж города - Сашка-"стрелец", ровно тугой мяч в него кинул. Пригнувшись, ка-ак рявкнет в него это самое, что под штрафом воспрещается.

И кувшин, как заждавшийся, тотчас поспешно отбросил к ушам милицейского - густое, знакомое слово.

- Три рубля штраф! - сказал милицейский, и, свистнув другого, схватил Сашку за руку.

- Платить тебе за китайца, - грохочут кругом.

- Ах, мать-честна, уж "стрельчат" целый хвост, разыграют милицию!

Подбашенных жуликов невидимо вокруг Сашки, подмигнул он им и пошло; искра за искрой - пожар. На Сашкин штраф, значит, за канпанию.

- За что, граждане, именно поведен гражданин? - вопрошает запевало.

Ему спешно двое: за то именно поведен гражданин, что в кувшинчик сказал - выразился. И ка-ак хватят то самое...

А третий четвертому: ноньче строжайший запрет...

И опять по статьям - на что именно...

Милицейским всех не перебрать, здоровы черти, в чем путевом солидарности нипочем не добиться, а тут, словно мать одна родила: кроют.

- Пока до милиции добредут, отведет публика сердце, настроят этажей...

- Оправдают трешницу!

- Посвятили кушинчик-то... будут знать - ставить. Я, граждане, как тот товарищ, довольно уважая себя, повсегда рядом сплюну...

- Ой стрельцы, тетку Васиху взяли!

Визганули мальчишки, просыпались, как горох, на Гражданскую. Новые два милиционера, гордясь своим обхождением, вежливо под локотки, как щуку под жабры, тащили на извозца беспатентную тетку.

Жужжит рой: овощные, мясные, фруктовые... на свои скамьи встали селедочные, хоть и знают, вот-вот опять будет улов.

Любопытно как Васиха обкладывать станет... горласта.

Откуда ни возьмись из-за ларей монашка, и пока что без властей - успела торгануть и четками, и святостью, и самой тьмой египетской - и опять за галантерею...

Ларек к ларьку - обвешаны ситцами, узорным платком, веницейскою сеточкой, по окраинам еще модной.

- Гражданка, аккурат вашей дочке в фасон: в лоб звезда - лазоревый бисер, сзади косу вобрать, как рака в сеть...

- Бреши ты, калуцкая... не в сеть, на лучину, чай, рака берут!

- Лучина те в рот. На ворону на палую в сеть ходит рак.

И пойдут за рака в драку.

--------------

II.

VICTORIA REGIA.

Совсем вблизи башни, трамваев, узорных ларей, по широкой улице, где в глубоких дворах приседают за густыми деревьями церкви, бывало посещаемые патриархом, раскинулся ботанический сад. Последнее время на его воротах то и дело торжественный и надменный плакат:

"Гигантская белая лилия, Виктория Регия, - расцвела".

Ходили к этой лилии экскурсии: мелкие, как плотва, октябрята, и веселые, с красным платком пионеры, и физкультурники в трусиках. Экскурсии задерживались, случалось, под башней скоплением вагонов Букашки, и яростно, по свежей выучке, не теряя времени, тут же старались те, что постарше, о ликвидации темноты.

Друг перед дружкой торопились раскрыть подбашенцам чудеса в ботаническом. Зазывали взглянуть на хищный цветок, жрущий муху, на листы регии, где встать может взрослый и плыть, как на плоту.

И ведь успели: сманили сапожников и селедочных, и ларек канцелярских принадлежностей - Дарью Логовну Птахину с Шурочкой.

Первые сходили сапожники, вернулись, ругались. Спрыснули Викторию Регию тут же в пивной, и обидно вдруг стало, что за свои деньги глядеть было - кот наплакал.

- Цветок промеж листьев, как хрен, один и не фасонист. Та-ж кувшинка прудовая, поздоровей, да махристей.

Дарья Логовна пропустила цветок и совсем было на сад махнула рукой.

Свое горе-забота у ней, так, на минуту ребята раззадорили, а то не ее вовсе и дело по садам бегать...

Но Шурочка, племянница, вторая ступень, пищит да звенит, как комар:

- Новый бутон у Виктории налился, пойдем бабинька...

Большая забота у бабиньки, а у Любиньки жизнь не стоит.

Пошли. Радостно Любиньке пройти между столетних пиний и лиственниц

в отменном порядке увидеть цветущие клумбы, за ними горку с камнями и кактусами.

- Бабинька, вдруг двугорбый верблюд пробежит!

- Верблюду небось обучили, да без штанов парней бегать, а уж лучше-ль нас будете, еще погадаем, - ворчит бабинька, свою думу думает.

Ходили в оранжерею, теплую и приторную, дивились в мелких горшках расставленным хризантемам, сикламенам и примулам. Прикидывали, чтобы купить позаметней, да подешевле. И, нанюхавшись до чоху махровой гвоздики, ничего не купили: прошли к другому входу, где уже толкались загорелые, как арапчата, пионеры и, почему-то понизив от волнения голос, спрашивали: зацветет? зацветет?

И сейчас, как вчера, как все дни, отвечал бледноликий, суровый ботаник: - по всем признакам цвести станет завтра.

В большом бассейне оранжереи, тесно сходясь загнутыми ободками, плавали круглые, как подносы, листья. Посреди, словно родители над колыбелью новорожденного, два огромных бутона цвета нежной фисташки склонились над молодым, изумрудным и гофрированным листом.

- Лист, как войдет в силу, четыре пуда сдержит! - гордится сторожиха, по-нынешнему "техническая" служащая.

- Ах, объясните нам дальше, - просит Любинька, - вы экскурсий наслушались.

- Да все тут обыкновенное, и растет на своем месте... - польщена техничка, - а касательно листа, только глянуть с изнанки, и секрета нет. Весь испод в толстенных жилах, ровно канаты, а в них воздух и вдут. Держит его как на пузырях. Очень все просто и нечему вовсе дивиться!

- От нечего делать и ходят, - ворчит бабинька, - вот и я сдуру-то...

- А Любиньке и не уйти: вон меж стеблями снуют сотни мордатых рыбок, вон отдел карликовых, японских...

Дубу этому двести лет, с поларшина ростом, а могуч и развесист как взаправдашний. А над ним, в вышине, хищный цветок кувшинообразный, с откинутой крышкой, как паук муху ловит.

- Крышкой захлопнет, соком польет да сожрет. До пяти в день. Заглянуть вечером - одни лапки. Тьфу! - брезгливо плюет техничка. Плюет за ней следом бабинька; крестясь говорит:

- Последние дни... никогда цветы мух не ели. Георгина был цветок, фуксия, бальзамины. А мухоедного цветка чтой-то мы не слыхали!

Чайному кусту с чайным листом бабинька не поверила - в цибиках чай!

А на аптекарских травах, своих, деревенских: паслен, лен, шалфей, да анис - вдруг расплакалась. Вспомнила молодость, тятенькин дом, встало живей горе вечное, затаенное...