Помоги проекту - поделись книгой:
Ефим Курганов
Красавчик Саша
Самое ужасное заключается, по-моему, в невозможности возместить ущерб, нанесенный этим делом национальным интересам; мы живем в царстве детективных романов и кино.
Stavisky… Имя, которое пугает еще сегодня.
Stavisky… Восемь букв, восемь звуков, которые звучат как проклятье, почти как брань.
Stavisky… Мошенник. Аферист. Рыцарь финансов.
Вот что я слышал всю мою жизнь.
Несколько предупреждений от автора
В истории большого города совсем как в жизни человека есть периоды беззаботного непрерывного праздника. Для Парижа такими явились двадцать лет между двумя мировыми войнами.
Граждане Третьей республики до самозабвенья веселились, и при этом Франция (и конечно, прежде всего её столица) была вся в аферах — немыслимых, многочисленных и самого разнообразного толка.
Виктор Финк писал в своих «Литературных воспоминаниях»: «Одно за другим следовали расхищения интендантских складов… строительных материалов, военных контрибуций. Особенно плодотворно разрабатывалась золотая жила, какой во все времена и у всех народов являлась доверчивость обывателя. Непрерывно возникали акционерные компании по эксплуатации разных сказочных золотых приисков, или алмазных копей, или нефтяных фонтанов, или каких-нибудь других, случайно открытых и еще не использованных даров природы, суливших несомненное и к тому же быстрое обогащение.
Газеты печатали статьи, расхваливавшие эти новые Клондайки. Кроме дельцов-организаторов, в правление компаний обычно входило несколько сенаторов, несколько депутатов, один-два барона или графа. Все выглядело до невозможности солидно, и клев шел хорошо: мелкие рантье расхватывали акции, в кассу текли миллионы. Вкладчики ждали, затаив дыхание, когда их акции покроются нежной шерстью дивидендов и настанет заветный день стрижки. Этот день, однако, так никогда и не наступал, ибо золотых приисков не было, алмазных копей не было, нефти не было, ничего не было»[1].
В нижеследующей истории, повествующей о деле Александра Стависского, будет обрисован в общих чертах и деталях, подчас неожиданных, но совершенно достоверных, самый громкий, самый выдающийся скандал межвоенного Парижа.
Скандал этот имел огромные последствия. Он потряс до основания всю Францию и привел даже к фашистскому перевороту, впрочем, к счастью, не удавшемуся.
При этом у читателя появится реальная возможность узнать поподробнее об одной совершенно феноменальной личности, которую смело можно включить в плеяду величайших европейских авантюристов.
Несомненно, истинное место нашего героя — рядом с Казановой, Сен-Жерменом и Калиостро[2].
Post Scriptum
В книге нет и выдуманных персонажей, за исключением лишь барона А. Гольдвассера, введенного в качестве своего рода антипода А. Стависского. Все — чистая правда. Хотя правда, строго говоря, не бывает ведь чистой.
А Жорж Сименон и в самом деле занимался расследованием дела Стависского. Так что предлагаемая мною реконструкция, думаю, вполне оправданна.
Посвящается графине Норе Вальдштейн
Пролог
Проклятое рождество 1933 года
ИЗ ДНЕВНИКА АЛЕКСАНДРА СТАВИССКОГО (десять страничек исчезнувшего архива Арлетт Стависской. Публикация и перевод с французского проф. K. Флейшина)
1933 год
Арлетт, ты со мной неотступно. Где бы ни был я, неизменно веду беседу с тобой, слушаю твой голос, зажигающий трепетом меня всего. И знаешь, совершенно не важно, о чем ты говоришь. Просто голос твой меня бесконечно пьянит, обжигает, завораживает. Даже если я слышу его только в воображении, даже если на самом деле нет тебя сейчас рядом.
И если, родная моя, я в чем-то и уверен в этой жизни, так именно в том и только в том, что и я с тобою точно так же неотступно.
Арлетт, слышишь ли ты меня?
На самом деле я не страшусь ничего — ни разлуки, ни расстояний… Ведь мы все равно вместе.
Только хочется мне подольше пожить. По одной лишь причине — чтобы оберегать тебя, чтобы жила ты той потрясающей жизнью, какой и заслуживаешь, великолепная моя Арлетт.
Суета затягивает меня все глубже. Такая-то вязкая, прилипчивая трясина.
Дела бесчисленные сплелись друг с другом и образуют даже как будто некоторое подобие петли, ей-богу.
Но я не могу сорвать эту петлю или хотя бы ослабить ее. Не могу скинуть с плеч хотя бы часть нависших на мне забот. Не могу. Наоборот даже: число дел, делищ и делишек неуклонно продолжает нарастать.
Некоторые из них весьма опасны. Пожалуй, даже чрезвычайно опасны. Я ничуть не бравирую. Это так все и есть. Все больше скапливается вокруг меня недругов, хотя я каждого стараюсь одарить, а не лишить чего-либо. И все-таки даже друзья все сильнее начинают напоминать мне недругов.
Но Арлетт, единственная моя, само бешеное кручение мое — оно ведь на самом-то деле только ради тебя, только ради того, чтобы тебе жилось легко и приятно, как и подобает истинной королеве, существу высшего порядка, как должна жить та, что стала символом парижской элегантности.
А думаю о тебе я просто ежесекундно и мысленно все время произношу с трепетом и замиранием имя твое. «А Р Л Е Т Т» — оно для моей гортани, признаюсь тебе, слаще самого сладкого вина.
Когда дикий, сумасшедший бег мой вдруг прервется, тебе, возможно, достанется этот изящный блокнотик, обложка которого обсыпана бриллиантовой крошкой, и ты оставишь его себе на память, обожаемая моя Арлетт.
А следующие записи, родная, можешь и не читать вовсе — в них всякая чушь, которой мне, увы, приходится заниматься. Чушь, недостойная тебя.
Арлетт — ты королева сердца моего, владычица жизни моей. Но это еще далеко не все, чего я не могу не высказать тебе в минуту интимной откровенности. Ты — дух и воплощение Парижа, ты — эманация сего несравненного места, единственная моя.
Я когда-то увидел, нюхом учуял это в брошенной, покинутой всеми девочке с беломраморной кожей, черными, вороного крыла волосами, с пепельно-голубыми глазами, сотканными из неповторимого парижского неба. И ты стала для меня Парижем — моя Арлетт…
Ты — мой Париж, а Париж — мое счастье и моя судьба, неразрывная причем. И я просто не могу потерять тебя, как не могу потерять волшебный, ставший родным Париж. Вы обретены мною раз и навсегда, на веки вечные… Я вас завоевал когда-то, и я навсегда ваш.
Господи, Арлетт, проговариваю сейчас, сидя в роскошном номере, самом шикарном, какой только есть в земле венгерской, твое имя — и я уже счастлив, и счастлив до конца, беспредельно. А когда смогу, наконец, опять приблизить к себе твое изумительное, невероятное, дорогое до боли лицо, кажется, просто сойду с ума от блаженства.
Вчера я вернулся из Будапешта. Эта была третья моя поездка к венграм. И самая счастливая, пожалуй.
Конечно, и прежние путешествия в сей волшебный край мне весьма и весьма удались: я ведь вывез оттуда и роскошную опереточную диву Риту Георг, и оперетку «Катинка», а главное — буквально мириады венгерских бон, которые я скупил у тамошних магнатов и бывших землевладельцев.
Однако последняя поездка стала наиболее потрясающей и многообещающей. Стыдно признаваться, но это был самый настоящий, несомненный триумф. Ей-богу! Ничего подобного я даже представить не мог, хоть и предполагал: тамошние магнаты из кожи вон повылезают, принимая меня, избранного председателем финансового треста венгерских землевладельцев. Общий капитал треста, по официальной документации, равен четырем милллиардам франков. От успехов этого начинания зависит будущее достославной венгерской аристократии. И все-таки оказанный мне прием далеко превзошел все мои ожидания.
Среди сопровождавших меня был депутат-радикал Боннэр, которого представили мне как члена правящих кругов Франции. Я очень рассчитывал, что он придаст весу нашей делегации. Но на него внимания обращали крайне мало. В основном обхаживали меня, как будто я был не финансист, а настоящий политический деятель.
Хотя бы несколько слов необходимо сказать о состоявшемся банкете. В нем приняло участие правительство во главе с регентом Хорти, весь дипломатический корпус, сливки венгерской знати.
По личному указанию регента, на банкет (он состоялся в отеле «Ункария», в котором мне со «свитой» отвели весь бельэтаж) выставили исторические сервизы из городской ратуши. Обычно это делается лишь в тех случаях, когда прибывают королевские особы.
Я был усажен на самое почетное место; по правую руку от меня находился регент, по левую — французский посланник.
Взоры всех присутствующих устремились на меня — в этих словах нет ни единого грана хвастовства. Ведь элита Венгерской республики рассчитывает, что я в качестве финансиста смогу обеспечить хождение венгерских бумаг, а это хоть как-то компенсирует серьезные территориальные потери, понесенные крупными здешними землевладельцами.
Да, державы-победительницы слишком уж жестоко обошлись с Венгрией. Утеряны, а точнее, отобраны тысячи гектаров поместий. Правда, за секвестированные владения обещана компенсация, но покамест это — только на словах, увы.
Венгры надеются, что я как человек дела туманные обещания политиков доведу до самого непосредственного исполнения. А я и в самом деле доведу! Все сделаю для того. Надо будет — надавлю на Лигу Наций. Или куплю ее.
Я прямо так и сказал на банкете. И мои слова встретили даже и не рукоплесканиями, а настоящим, не прекращающимся шквалом самых что ни на есть восторженных оваций. Зал, хотя в нем было собрано отборнейшее общество, совершенно благовоспитанное, просто ревел.
Моим словам все не поверили, а зря: слова эти отнюдь не бравада. Намерения мои абсолютно серьезны. И я почти уверен, что со временем венгерские боны станут едва ли не самой солидной бумагой на земном шаре. А спасена в результате будет не только ограбленная бандитами-политиками венгерская аристократия, но и я. Да и Франции от этого хуже не станет. Всем вообще станет лучше.
Не могу не сознаться: я вернулся из Будапешта в чрезвычайно приподнятом настроении. Эта исключительная вера венгров не только поразила меня, но еще и вдохновила, окрылила, и нынче я просто ощущаю в себе струящуюся, бурлящую энергию.
Я все сделаю, что в силах и не в силах; лишь бы только мне сопутствовала удача и на сей раз.
С раннего утра пришлось мчаться в Байонну.
Мне вообще приходится там бывать даже более чем часто. Собственно, другого выхода-то и нет. Тамошний банк «Муниципальный кредит» — ведь мое кровное детище.
Более того, он есть прямое осуществление давнего плана. И хотя в целях безопасности моей подписи на документах «Муниципального кредита» нигде не значится, всем там заправляю как раз я; можно сказать, единолично…
Кстати, у меня в помещении банка имеется свой персональный кабинетик, вполне уютный, там я иногда и ночевать остаюсь, ежели задерживаюсь в Байонне. А еще в кабинетике есть заветный сейф, в коем я храню драгоценности испанских грандов, вот уже несколько лет как осевших в Байонне. Признаюсь откровенно: содержимому сего сейфа цены нет.
Кроме того, в этом чудном баскском городишке мне принадлежит еще и ломбард, а также лавка, в коей изготавливается и продается всякая занятная, а главное, мастерски выделанная бижутерия. Особливо ювелиры мои тяготеют к имитации бриллиантов и изумрудов (тут они профи). Впрочем, это, строго говоря, даже и не лавка, а самый настоящий небольшой заводик.
Так что без Байонны мне никак. Там у меня банк, ломбард и заводик. И все они — как бы звенья одной цепи.
В целом в Байонне дела мои идут вполне успешно и даже очень. Но именно это-то как раз меня и тревожит. Слишком уж все хорошо да тихо, слишком уж слаженно. Это-то и подозрительно. Так уж повелось, что кто-то непременно должен подкапывать под меня, а в Байонне вроде ничего подобного не происходит, что как раз и странно.
Иногда я мотаюсь в Байонну просто, чтобы успокоить себя. Так было и на сей раз.
Съездив туда на один денек, я себя как-то успокоил, но на самом деле все-таки не очень. Слишком уж благостно там. А мэр-депутат Байонны смотрит на меня как на божество какое, словно на благодетеля. Чересчур, мне кажется. Не к добру, ох не к добру такие восторги!
Ладно, поглядим, каково будет. Рождество всё же на носу, вряд ли что сейчас произойдет. Нынче все заняты поиском подарков, а не тем, чтобы «негодяю» Стависскому «удружить». Думаю, хоть какая-то пауза мне явно обеспечена. Рассчитываю на это. И значит, будет — надеюсь — время подумать и придумать что-нибудь.
Газетчики — истинно мой бич, мое несчастье, моя трагедия. Я только и делаю, что скупаю на корню редакции и тут же закрываю паршивые газетенки и даже целые объединения. Отваливаю баснословные суммы. О, я не тщу себя надеждой, что после того они станут лояльны к моей особе.
Однако весь кошмар в том, что только я раздавлю одну газетенку, как в скорости возникает новая, в которой сидят и строчат все те же блудливые шлюхи пера. Сизифов труд, не иначе.
И все же я продолжаю покупать их. Уничтожив одну или несколько, я даю тем самым себе хотя бы временную передышку. На какой-то срок вой, поднимаемый против меня, если не стихает, то хотя бы становится не столь оглушителен.
Мне не раз уже советовали наиболее резвых газетчиков кончать. Изничтожать никчемные жизни. Сейчас ведь вообще мода пошла убивать живых людей, но я против такого, и никогда до этого не опущусь. Ни в коем случае!
А сегодня, кстати, я обедал у «Фукьеца»[3] с Жозефом (Иосифом) Кесселем. Это тоже газетчик, но в отличие от остальной братии милый, симпатичный и где-то даже родная душа. Он воспитывался выходцами из России, и с ним я могу быть откровенным более или менее и позволить себе при нем рюмочку ледяной водки, закусывая хрустящим малосольным огурчиком, совсем как у моей незабвенной мамочки.
Конечно, я и на Кесселя в полной мере не могу положиться, но хотя бы уверен, что тот не станет писать обо мне обычных мерзостей. Он старается сохранить видимость приличий. А это ведь на самом деле страшно много, ведь даже мизерное благородство с газетным ремеслом несовместимо.
Правда, Кессель активно пописывает романчики, весьма и весьма бульварные. И может в них запросто вывести и мою персону под чужим именем. Да ради бога! Лишь бы не поливал грязью непосредственно Александра Стависского.
Вообще — я считаю — мы квиты. Кессель расспрашивал меня о загадках и подводных течениях финансового мира. А я узнавал от него о тайнах и ахиллесовых пятах многих газетчиков и их хозяев. Оба мы, я надеюсь, были откровенны. За себя во всяком случае я ручаюсь.
За обед платил, естественно, я. Но для такого симпатяги, как Кессель, я готов выложить кряду и за несколько обедов у «Фукьеца». Он и правда в высшей степени душка, несмотря на вопиющую гнусность избранной им профессии.
У меня на него есть некоторые виды. Может, стоит не закрывать скупленные газеты, а сделать его редактором хотя бы одной из них? В таком случае появится орган, который будет защищать меня от клеветы на мой счет, разбрасываемой во французской прессе. А еще нужно наладить выпуск издания, специально посвященного пропаганде венгерских бумаг, разъяснению их перспективности.
Но я Кесселю ничего не сказал покамест. Да и неизвестно, согласится ли он. Не всякий ведь теперь решится открыто вступить в группу друзей «красавчика Саши». Дело-то это весьма и весьма опасное нынче — я понимаю. Но соответсвующая идейка у меня имеется: довольно-таки ясная, резонная. И я от нее все еще не отказываюсь.
Так что Кессель в недалеком будущем вполне может очень даже сгодиться мне, особливо если решится вопрос с венгерскими бумагами. Дай-то Господь!
Мы договорились встретиться ровно через неделю, и опять же у «Фукьеца». Русские вообще любят ходить к «Фукьецу», а французы не очень (больно дорого).
Что ж через неделю — так через неделю. Вдруг и с венгерскими бумагами хоть что-нибудь чуть-чуть начнет проясняться. Но тс..! О сокровенном молчу.
Нет, газетчики — это все-таки какой-то ужас! Нельзя сказать, что неуправляемая стихия: они ведь строчат не по своей дурацкой неумелой воле, но по указке темных, если не преступных личностей. Это самые настоящие заказные убийцы.
То, что на меня все так ополчились, вовсе не означает, что я не нравлюсь тому или иному репортеришке из какой-либо газетенки. Причина в другом. Кто-то дал указание раздавить меня, смешать с грязью. Но кем бы он мог быть?
Возможно, это даже и не одно лицо, а несколько. Возможно, даже из тех, кого я одеваю, кормлю в отборнейших ресторанах, одариваю чеками на громадные суммы. Возможно.
На одного у меня падает явное подозрение, но я не хочу называть его имени. Подозрение возникло не случайно. Кессель вчера туманно намекал, спросив вдруг: «Саша. Зачем вам парфюмеры? Вы ведь и так благоухаете. Так что справитесь и без них». Я все сразу понял. Но виду не подал. Даже притворился, будто не услышал ничего.
Кессель к этой теме более не возвращался, но, думаю, и даже уверен, что он еще вернется — в следующий раз например. Насколько я знаю, мой приятель не из тех, кто зря делает намеки. Кессель явно хотел указать на того, кто дирижирует воем, направленным против меня.
Спасибо тебе, друг! То, что ты сделал, вполне достаточно. Остальное узнаю я сам.
Поделиться книгой: