Спутники Марса: маршал Тюренн и принц Конде

Франция устала от войны. На улицах все чаще кричали: «Да здравствует король, долой принцев!» 13 октября Луи Конде выехал в Испанские Нидерланды, а 3 февраля 1653 г. в Париж неоспоримым хозяином положения вернулся Мазарини. Политическое противостояние принца крови и кардинала закончилась победой последнего. Правда, сторонники принца несколько иначе видели исход этой борьбы: «Своим счастьем Мазарини обязан человеку, который носит в истории имя Великого Конде». Мол, если бы не «плохое время», «плохие советы друзей», интриги кардинала Реца, характер Анны Австрийской и двуличная политика Мазарини, на принце бы не было пятна Фронды. Ему помешала репутация героя, и великий человек не зависел от самого себя![83] Да, нимб победителя мог вскружить голову такой натуре, как Конде, и породить ощущение вседозволенности. На самом же деле, Луи, воображая себя независимым, зависел и от Мазарини с его клиентелой, и от двора, который его компрометировал в целях не допустить к власти. Принц крови желал «формировать» своего суверена, а вот суверен этого не желал.

Но не стоит забывать, что политика – ничто, если она не подкреплена военной силой. Первый министр и двор Франции не могли бы достойно противостоять Великому Конде без Великого Маршала – Тюренна.

Покидая Париж, великий беглец промок под дождем и подхватил воспаление легких. Несмотря на долгое выздоровление и потерю союзников, упрямый принц решил еще побороться с кардиналом, обратив свое оружие и военное искусство против Франции на целых 7 лет. В 1654 г. за государственную измену (т.е. измену королю) его заочно приговорят к смертной казни. Трудно сказать, насколько прибытие знаменитого французского полководца улучшило состояние армии Филиппа IV. Между военачальниками в испанских войсках в Нидерландах, остававшихся наемными отрядами, и до приезда принца постоянно возникали соперничество и ревность. А вспыльчивый темперамент и высокомерное поведение Конде, ставившего себя выше других и стремящегося навести дисциплину, заметно нарушило зыбкое равновесие относительного согласия.

Возможно, поэтому в войне против Франции на долю принца крови не часто выпадал успех – против него сражалась более дисциплинированная французская армия маршала Тюренна. Правда, в начале 50-х гг. казалось, что Испания перехватила инициативу в войне с Францией. Сражаясь с фрондерами, двор отозвал значительные силы с границы, и многие крепости были отвоеваны испанцами. Пал даже Дюнкерк, в свое время захваченный французами столь дорогой ценой. Эрцгерцог предоставил в распоряжение Конде войска под командованием Фуэнсалданьи, и тогда же герцог Лотарингский снова вторгся в Шампань одновременно с вступлением испанцев в Пикардию.

В этих условиях Анри де Тюренн, стараясь казаться хладнокровным, уговорил встревоженного короля и его окружение с армией двинуться на Понтуаз за рекой Уазой к северу от Парижа, уверив, что сможет обеспечить им должную защиту. Затем он пошел на Компьень, намереваясь предотвратить соединение герцога Лотарингского с испанцами. Попытка была неудачной, но вскоре основная часть фламандского контингента испанцев вернулась домой, оставив герцогу лишь небольшой отряд кавалерии, в то время как маршал вернулся в окрестности Парижа чтобы предотвратить соединение сил Конде и герцога Лотарингского. Эта попытка также провалилась, и поскольку объединенные силы значительно превосходили армию Тюренна, последний перешел к обороне и разместил армию за лесом Вильнев-Сен-Жорж. Союзники не хотели атаковать его в выгодной позиции, решив вместо этого осадить его и отрезать его от линий снабжения. Конде разместил свои силы вблизи королевской армии, но не смог перерезать линии сообщения с Корби, где находились склады Тюренна. Затем принц, очевидно, не совсем оправившись от предыдущей болезни, вновь слег и покинул армию, а герцог Лотарингский не обладал ни способностями, ни настойчивостью, необходимыми для проведения в жизнь его плана. Тюренн успешно провел все свои обозы, и после падения крепости Монрон, которую осаждала другая королевская армия, получил подкрепление в 3 000 солдат.

Исчерпав свои запасы, он предпринял великолепный маневр. Ночным маршем 4-5 октября он вернулся в Корби, а затем двинулся двумя колоннами, которые могли быстро развернуться влево в одну линию, в направлении Турнэ, и через три дня пересек Марну у Мо и достиг Санлиса, а затем и Понтуаза, где размещался королевский двор. Конде, кому парижане окончательно отказали в поддержке, покинул столицу и направился в Шампань. А Людовик, двигаясь через Сен-Жермен и Сен-Клу, 21 октября вошел в Париж[84]. За этот триумф он должен был благодарить Тюренна, чья отвага, стойкость и умение владеть ситуацией были выше всяких похвал. Но иначе было нельзя – ведь на карту была поставлена честь виконта!

В Шампани Конде заключил окончательный договор с испанцами, по которому в награду за службу в звании генералиссимуса испанской армии ему передавались все завоеванные французские земли. Теперь у него было 25 000 человек, удача, казалось бы, улыбнулась ему, но договор так и не был до конца соблюден. Средства были предоставлены ему лишь на краткий срок, хоть он и смог взять Бар-ле-Дюк, Вуа, Коммерси и ряд более мелких населенных пунктов. Это приобретения были на самом деле потерями, так как оставили принца лишь с небольшой частью армии, ибо его пехота оказалась размещена в захваченных пунктах.

Умиротворив центральные области королевства, Тюренн и Ла Ферте двинулись к границе Лотарингии и осадили Бар-ле-Дюк. Конде шел на помощь, но его солдаты отказались подчиняться, захватив небольшой городок с большими запасами вина, и принцу пришлось отступить в Клермон и затем в Стенэ. Королевская армия взяла Бар-ле-Дюк, Барруа, Шато Пуршен и Вервен. Тюренн хотел принудить принца к сражению, но тот отступил в Люксембург. К этому времени только Луи и герцог Орлеанский продолжали сражаться.

Несмотря на то, что Тюренн следовал принципам стратегии своего времени, в войне против Конде он почти всегда разрешал стоящие перед ним стратегические задачи оригинальными приемами, поражавшими противника неожиданностью. Еще примечателен тот факт, что в условиях противостояния виконт и принц не только продолжали поддерживать дружеские отношения, но и в переписке обсуждали ошибки друг друга. В этом и заключается настоящий профессионализм! Но однажды Конде все-таки обиделся, перехватив депешу, в которой его бывший соратник с чужих слов назвал его отступление бегством. В войне друг против друга они оба проливали кровь, но не своею собственную; при этом Конде был яростен, а Тюренн, хотя и был физически разгоряченным, сохранял холодный разум. Мазарини, вернувшись в феврале 1653 г. в Париж, уже доверял виконту и обсуждал с ним все дипломатические и военные проблемы. Анри, по сути, стал играть ведущую роль в Военном совете.

В «испанской Фронде» раскрылся новый масштаб талантов французского полководца. К началу 1653 г. его противник располагал армией в 7-8 000 солдат в Шампани, таким же количеством в Гиени и многочисленными сторонниками по всей Франции. Поначалу военные действия шли вяло: и испанцы, и французы были ослаблены непрерывной войной. Тюренн и Ла Ферте с 10 000 кавалерии, 7 000 пехоты и несколькими пушками открыли кампанию активными действиями в Шампани, Бургундии и Гиени, а испанцы запоздали из-за недостатка ресурсов. В июле Конде и эрцгерцог Леопольд вторглись в Пикардию с почти 30 000 испанцев, немцев, итальянцев, лотарингцев, валлонов и французских фрондеров. В составе армии было 11 000 кавалеристов и 40 пушек. Они собрались в Ла Капель и двинулись ускоренным маршем в Фонсомм.

Принц рассчитывал быстро достичь Парижа, но Фуэнсальданья шел медленно, вознамерившись осадить и взять Аррас, чтобы тот перешел во владение Испании, а не лично Конде. Разногласия между ними отняли много времени и дали Тюренну и Ла Ферте возможность, следуя через Вервен, достичь Рибемона с 20 000 человек в сопровождении Мазарини и короля. Когда обсуждались различные варианты дальнейших действий, Тюренн заметил: «Опасность велика. Нам необходимо сосредоточить все наши силы, двинуться навстречу врагу, выбрать наилучшую позицию для защиты, удерживать превосходящие силы противника, не вступая с ним в бой, и дождаться, когда Конде разделит свои силы – а он должен будет это сделать, если захочет двинуться на Париж – и тогда атаковать его войско по частям». Согласившись с этим разумным советом, двор возвратился в Компьень[85].

Французская армия стала в Мон-Сен-Кантен. Сомма, разделяющая Тюренна и его противника, казалось, защищала их друг от друга, и ни один из полководцев не соорудил оборонительные укрепления. Следуя тайным обходным путем, Конде пересек Сомму и ручей, текущий перед королевским лагерем, обманул Ла Ферте и внезапно появился на правом фланге виконта. Немедленно оценив обстановку, тот отступил влево, Конде преследовал его с кавалерией. Тюренн занял очень сильную позицию в нескольких милях к востоку на лесистой равнине и стал укрепляться. Принц расположился рядом и приготовился к бою, но испанская пехота подошла слишком поздно, и благоприятная возможность для атаки была потеряна. Виконт успел довольно сильно укрепиться. Противник три дня стоял перед его лагерем, но не смог ничего достичь.

Тогда принц попытался осадить Гиз, но лотарингцы отказались ему помогать. Тюренн направил 2 000 в город, а испанцы стали лагерем в Вермане. Прибытие эрцгерцога Леопольда мало помогло, внутренние разногласия лишь усилились. Звание генералиссимуса должно было обеспечить Конде верховное командование, но эрцгерцог и Фуэнсальданья старались ограничить его власть, настраивая ряд офицеров против него, в то время как только единоначалие было способно сделать армию боеспособной. Конде возвратился к Сен-Кантену, Тюренн обосновался возле Хама. Французская армия перешла Уазу и осторожно приблизилась к Конде, который также перешел реку и двигался, имея Сомму справа и Уазу слева от себя. Все незащищенные города на пути Конде открывали ему ворота, но, чтобы не распылять свои силы, он не оставлял там гарнизонов, ограничиваясь принятием клятв верности. Это был его последний шанс, и он не хотел рисковать. По дороге он взял Руа, но здесь Фуэнсальданья отказался двигаться дальше. Конде предложил двинуться на Ла Фер, но испанец медлил с ответом, и Тюренн достиг города первым и разместил в нем гарнизон. Тогда Луи предложил идти на Перонн или Корби, но Фуэнсальданья не согласился, ибо для него главной целью оставался Аррас. Более того, виконт и здесь предупредил намерения принца, разместив гарнизоны в обоих городах. Узнав, что большой обоз следует к испанцам из Камбре, Анри пересек Сомму у Хама, захватил конвой и отправил его в Корби для собственного использования.

Встретив везде сопротивление, Конде стремился к сражению, рассчитывая на свое превосходство в силах, но как мог он принудить к нему Тюренна? Как писал Рамсе, «Однажды он приступил к Тюренну, угрожая атакой всех своих сил, в другой раз он предпринял ложное отступление, рассчитывая на то, что Тюренн снимется с лагеря, и он сможет внезапно атаковать того на марше, затем он попытался заманить Тюренна в ловушку, затем двинулся на главные города Пикардии, демонстрируя намерение их захватить. Напрасно демонстрировал он все свое мастерство – подозрительность, осторожность и мудрость руководили всеми действиями Тюренна. Это было противостояние Фабия и Ганнибала»[86]. Так, несмотря на превосходство в силах, принц крови не осмелился двинуться на Париж, оставив маршала в своем тылу.

Потерпев неудачу в Пикардии, Конде перенес операции в Шампань и поставил цель взять Рокруа. К тому же эрцгерцог, наконец, передал ему командование. Желая перехитрить Тюренна, принц разместил небольшие гарнизоны в разных городах, и пока Тюренн рассылал отряды для их ликвидации, Конде быстро двинулся к Рокруа и осадил город. Но взять его ему оказалось сложнее, чем в свое время разбить испанскую армию под его стенами. Доблесть осажденных, непрерывные дожди, зависть Фуэнсальданьи, дезертирство герцога Лотарингского, который ушел вместе со всем своим войском в разгар осады, и множество мелких затруднений работали против Конде. Анри не делал попыток помешать осаде, поскольку его оппонент прочно удерживал все дефиле, ведущие к равнине, на которой находилась Рокруа. Вместо этого Тюренн предпочел взять Музон. После 25 дней осады Рокруа пал. Луи радовался, словно эта была его первых побед, и, как всегда, выглядел бесстрашным и ловким. Но воевать против соотечественников – неблагодарное дело.

Новая королевская армия осадила Сен-Менехольд, а Тюренн и Ла Ферте прикрывали осадные работы. Конде попытался снять осаду, но безуспешно, так как его солдаты устали, а союзники отнюдь не спешили на помощь. Сен-Менехольд был взят, и в результате кампания 1653 г. завершилась полным успехом Тюренна.

Короткая кампания 1654 г. тоже развивалась в пользу французов. В августе Конде осадил Аррас, разбив около него укрепленный лагерь. Тюренн тут же отреагировал и регшил идти на выручку небольшому гарнизону города. Правда, право идти на Аррас ему пришлось оспаривать с королем, находившимся в Седане и желавшим, чтобы виконт шел к Стене на помощь Фаберу, который осадил его 19 июня. Но Анри полагал, что отстоять Аррас стратегически важнее, и не прогадал. По пути к городу он поручил маршалу д'Окенкуру захватить аббатство Сент-Элуа, где стояла кавалерия Конде. Количество солдат по обе стороны было малочисленным, но так как эскадроны принца состояли из французов, один очевидец сказал об этой битве то же, что Плутарх в свое время писал о баталии при Фарсале (46 г. до н.э.), когда войска Юлия Цезаря атаковали легионы Помпея, – «Орлы против орлов, легионы против легионов». И все тот же современник заметил, что «как бы там ни было, эта битва не могла войти в сравнение с той, о какой говорил древний автор, по той причине, что при Фарсале все римские силы сражались разом одни против других, а в нашем случае лишь горстка французов схватилась врукопашную…»[87]

У Арраса виконт проявил огромное терпение: он не атаковал противника немедленно, а, прежде всего, постарался отрезать его от его магазинов. Затем он решил использовать для наступления ночной бой, с трудностями которого блестяще справился, что привело к внезапности нападения. Герцог Йоркский писал об этом: «В ночное время ни один их полков противника не мог помочь друг другу; каждый боялся за себя и ложной атаки». Как раз сделать три атаки в разных местах было частью плана Тюренна[88]. Сочетая внезапность с быстротой, он наносил удары по укрепленному лагерю Конде сосредоточенными силами. Тем временем эрцгерцог Леопольд приказал испанцам Фуэнсальданьи отойти к Дуэ, оставив принца сопротивляться одного и еще прикрывать их отход к югу и востоку от города. В конце концов, Луи понял, что просто-напросто будет подавлен натиском виконта. Он признал его преимущество, особенно по части артиллерии. И 24 августа счел за благо снять осаду и отступить, предварительно выговорив возможность эвакуировать своих раненых.

Испанский король поблагодарил Конде, армия которого потеряла около 30 000 человек (эти цифры вызывают сомнение, ибо значительная часть испанцев покинула лагерь у Арраса), за этот благородный поступок: «Все было бы потеряно, если бы Вы не спасли все!». Но все не было спасено. Принц с большим трудом собрал остатки своих войск и отвел их к Камбре. Когда он объединился с испанцами и лотарингцами в Бушене – на полпути между Камбре и Дуэ – солдаты стали бросать свои шляпы в воздух, крича, что обязаны ему своей жизнью и свободой.

Французский двор в сопровождении Ла Ферте и Окенкура вернулся в Париж, а Тюренн еще маршировал на восток 50 миль, взял Кенуа, в сентябре повернул на юг, к Като-Камбрези, и разрушил несколько замков на границе. И только затем, расположив армию на зимние квартиры, он отправился в столицу. Описывая впоследствии нелегкие годы противостояния, Анри отметил, что «власть Мазарини к этой зиме стала непререкаемой»[89].

В том же году в жизни его великого соперника произошел примечательный в личном и политическом отношении эпизод.

Брюссель посетила дочь Густава Адольфа шведская экс-королева Кристина (1626-1689) – одна из самых выдающихся и загадочных фигур своего времени. С ранних лет успехи Кристины в языках и науках поражали современников. Она знала немецкий, датский, голландский, итальянский, испанский, греческий и латынь, с увлечением читала Эзопа, Юстина, Ливия, Цезаря, Вергилия и греческих историков. В цикл ее любимых занятий входили астрономия, а также собирание и изучение монет. Еще в 15 лет на Кристину огромное впечатление произвела жизнь Елизаветы Английской, в результате чего она, следуя примеру великой королевы, не желала выходить замуж. В 1641 г. канцлер Оксеншерна высказал надежду, что Кристина станет способной правительницей, если ее не испортит лесть. Но как раз последняя ее и испортила.

Став королевой и почувствовав вкус власти, честолюбивая Кристина стала вмешиваться в дипломатические дела и проявлять открытую вражду к всесильному канцлеру Оксеншерне. А после Трицатилетней войны при протестантском шведском дворе развилась чрезмерная роскошь. Да и страсть к славе у королевы достигла своего апогея: она покровительствовала наукам и искусствам, льстецы приветствовали ее как новую Минерву, как десятую музу. Одновременно росло число фаворитов Кристины. К числу последних принадлежало и несколько иностранцев, среди которых большим влиянием пользовался испанский дипломат Антонио Пиментель. Его отношения с Кристиной казались настолько интимными, что повредили ее доброму имени. Под влиянием Пиментеля и его духовника шведская королева стала склоняться к переходу в католичество и в июне 1654 г. сложила с себя корону. Современники на разные лады толковали ее отречение, объясняя его то странностями в характере Кристины, то ее желанием отдаться служению муз, то великодушными порывами ее натуры. После она в мужском платье выехала в Антверпен, а оттуда в женском – в Брюссель. В столице Испанских Нидерландов в день Рождества 1654 г. Кристина приняла католичество.

Что же связывало ее с Конде? Неприкрытое восхищение. Она склоняла голову перед ним как героем и человеком, слава о его подвигах вдохновляла ее и породила желание встретиться с ним и пригласить его к себе на службу. Кристина прямо написала принцу, что отправилась в Нидерланды, прежде всего, с этой целью. Кто знает, какие мысли бродили в ее голове? Об этом и задумался Пиментель, когда узнал о намерении экс-королевы. В интересах Испании он должен был предотвратить встречу с глазу на глаз и возможное заключение союза Конде и Кристины – ведь не исключено, что она, приобретя выдающегося полководца и нового фаворита, могла передумать и возвратиться на свой трон. В Мадриде знали о неудовлетворении принца службой испанскому королю и неважной оплатой – в казне денег практически не было. И дон Антонио настаивал, чтобы экс-королева одновременно встретилась с эрцгерцогом Леопольдом и герцогом Лотарингским, и выказала им предпочтение перед принцем.

Как интеллектуал и политик, Луи с удовольствием переписывался с Кристиной, и, прибыв в Брюссель после окончания кампании, запросил ее, что он может ожидать от их встречи. Он получил уклончивый ответ держаться в стороне, чтобы не разочаровать экс-королеву. Ситуация казалась смешной, и, наконец, после ряда посланий, Конде с согласия Кристины решил посетить ее инкогнито. Неизвестно, как он чувствовал себя, затерявшись необъявленным в толпе гостей, но он увидел в ней, как заметил потом в письме графу Фиску, «в высшей степени исключительную личность, игнорировавшую общественное мнение». «Но я не слишком придирчив», – добавил принц. По случаю его прибытия Кристина решила отбросить все предубеждения, и быстро пошла ему навстречу. Луи отступил столь же стремительно, предвидя осложнения в случае обнаружения его присутствия. Экс-королева упорно преследовала и все-таки настигла его, но до формальных почестей дело не дошло. «Все или ничего, Мадам!» – гордо сказал принц и, поклонившись, вышел из зала. Пиментель мог быть доволен собой: Конде не забыл чувствительный удар по своему статусу, хотя еще некоторое время испытывал интерес к Кристине и переписывался с ней[90]. Похоже, Луи еще верил в свою победу.

Но кампания 1655 г. была за Тюренном. Маршал успешно атаковал и взял Ландреси, Сен-Гислен, Стенэ и ряд других городов. Конде мог отстоять их – например, когда его противник начал в июне осаду Ландреси, он выступил за совместную атаку французов перед этим городом всеми силами испанцев. Но эрцгерцог Леопольд сомневался в этом плане, а граф Фуэнсальданья не оказал ему своевременной помощи. К тому же Мазарини предупредил измену д'Окенкура, готового перейти к принцу, «купив» верность этого маршала за 600 000 ливров. «Их (т.е. французская армия), – оценивал итоги этого года принц, – каждый день пополнялась свежими силами рекрутов из разных частей королевства. Наша же, наоборот, уменьшалась на глазах, благодаря пренебрежению и дурному обращению с войсками».

Скоро ему удалось отыграться, чему способствовали перемены в испанском командовании в Нидерландах. Во многом эти перемены вызвал сам принц, крайне раздраженный интригами Пиментеля, оппозицией Фуэнсальданьи, колебаниями эрцгерцога и плохим состоянием армии. В течение нескольких месяцев он упорно писал жалобы в Мадрид, грозя снять с себя полномочия, и, в конце концов, кампания 1655 г. окончательно убедила испанский двор, что нынешние отношения между союзными командующими не приведут к позитивному результату. В марте 1656 г. была сделана рокировка: на место Фуэнсальданьи в Нидерланды назначен маркиз Карасена, ранее занимавший пост правителя Милана, а должность последнего ныне должен был исполнять граф. Более того, на посту вице-короля Испанских Нидерландов эрцгерцога сменил побочный сын короля Филиппа IV от актрисы Марии Кальдерон дон Хуан Австрийский. Скоро Луи понял, что для него бастард короля даже хуже, чем Леопольд. Дону Хуану было всего 27 лет, и он был безмерно честолюбив, добиваясь, чтобы его признали законным наследником.

Получилось так, что дон Хуан прибыл в Брюссель в мае почти одновременно с английским королем в изгнании Карлом II Стюартом. Конде пригласил их к себе на обед, на котором также присутствовала вся брюссельская знать. Во главе стола было только одно кресло, и дон Хуан сказал принцу, чей ранг был известен всем присутствующим, сопроводить его к этому месту и прислуживать ему за столом, как рыцарь. Карл, который провел в Париже с Конде не один вечер, предложил ему сесть, но Луи, не выражая эмоций, стоял. Карл настаивал, и тогда принц изволил сесть, заметив, что если бы он имел честь прислуживать Его Величеству, то он бы посадил себя и дона Хуана за отдельными столами. Так черная кошка пробежала между ним и испанцем – то была плохая примета. Но сказалась она не сразу.

В июне 1656 г. Тюренн и Ла Ферте осадили испанский гарнизон Валансьенна. Конде и дон Хуан стояли с армией на правом берегу Шельды. Карасена, будучи менее агрессивен, чем Фуэнсальданья, смягчал отношения между ними. Французы, разделившись на две колонны, начали атаку города. Но когда его гарнизон уже был готов сдаться, на колонну Ла Ферте внезапно напало подошедшее 20-тысячное испанское войско, выстроенное по предложению принца в одну линию. Его левый фланг возглавлял сам Конде, правый – дон Хуан и Карасена, центр – принц де Линь. Прежде чем виконт смог прийти на помощь, его отчаянно защищавшийся храбрый коллега был разгромлен и взят в плен. Потери французов составили 400 офицеров и 4 000 солдат. Это поражение вынудило Тюренна снять осаду Валансьенна.

В момент отступления из-под Валансьенна виконт проявил умение поднять подорванное поражением моральное состояние своих солдат, сумев спасти значительную часть армии. При этом в мемуарах он высоко оценил действия Конде: «Присутствие Месье Принца привело к последствиям для нас более сложным, без него испанцы не смогли бы этого сделать».

В следующем году, отметив «полную зависимость Короля и Королевы от Месье Кардинала», и, вместе с тем, их желание, чтобы тот «прислушивался к Месье Тюренну, который блюдет интересы Двора», полководец взял Турне и продолжил свой успех во Фландрии. После трехдневной осады Тюренн принудил к капитуляции Мардик и серьезно задумался о совместных военных операциях с Кромвелем. В руках Конде и испанцев оставались Сен-Гислен и Камбре, а в октябре 1657 г. их войска расположились недалеко от Ньюпорта. Действия обеих сторон явились неплохой подготовкой к более сложному испытанию[91].

Мазарини уже давно прощупывал почву для заключения мира с Испанией, но переговоры пока ни к чему не приводили. Поэтому французам было необходимо опять взять Дюнкерк, даже при условии передачи его англичанам согласно тяжелому договору с ними от 28 марта 1658 г. Знаменитая «битва в дюнах» 14 июня 1658 г. за эту укрепленную крепость-порт положила конец испанской службе Луи де Конде и в полной мере показала накопленный годами опыт Анри де Тюренна. Это и перенос обороны в поле, где было возможно в открытом бою разгромить противника, и умелый расчет на отлив, и, главное, умелое использование резерва, исключавшегося в эпоху линейной тактики. Англичане объясняют название битвы тем, что красные плащи солдат армии «новой модели» под командованием Уильяма Локкарта (их было 3 000, или 6 000, по данным самого Тюренна, плюс 10-тысячное войско короля) привели в удивление обе стороны упрямой свирепостью при штурме, особенно преодолением песчаного холма высотой 50 м, стойко защищаемого испанскими ветеранами. Еще до начала сражения маршал с удовлетворением сообщал Мазарини, что английские солдаты в хорошей форме, на что кардинал отвечал, что из-за этого он и принял «плохие условия договора»[92].

Франко-английская армия была развернута с моря по левую сторону в две линии с резервом. На левом фланге было по разным данным 12-13 эскадронов кавалерии маркиза де Креки и Юмьера, в центре – 4 батальона армии «новой модели» и 7 французских батальонов маркиза Гаданя, а на правом фланге – 1 французский батальон, 13-14 эскадронов кавалерии Кастельно и 200 мушкетеров. Левый фланг второй линии составляли 10 эскадронов графа Шомберга, правый – 9 эскадронов графа Эканкура, центр – 7 батальонов маркиза Бельфона и 3 английских батальона. 7-8 эскадронов кавалерии долдны были поддержать пехоту первой линии, резерв составляли 4-7 эскадронов герцога де Ришелье. Перед первой линией между центром и каждым из флангов была поставлена батарея из 5 пушек.

Испанская армия Конде и дона Хуана Австрийского насчитывала 14-15 000 человек и состояла из собственно Фландрской армии, небольшого отряда французских фрондеров и 2 000 английских роялистов герцога Йоркского, перешедшего на сторону Конде после заключения союза Мазарини с Кромвелем. В лагере противника не было согласия: на совете дон Хуан предложил расположиться в дюнах и там ожидать французов, Конде же был категорически против. «Не сомневаюсь, что французы будут иметь большие выгоды, – убеждал принц вице-короля, – позиции, которые Вы собираетесь занять, можно удержать только пехотой, но их пехота куда сильнее, чем наша». Дон Хуан высокомерно заметил, что такой опасности нет, что «противник не пойдет прямо на войска Его Католического Величества». «Вы не знаете Тюренна, – возразил Луи, – ему нет равных в использовании возможностей, и ни один человек в его присутствии не побоится пострадать за это». Но дон Хуан настоял на своем, и испанцы с самого начала заняли плохие позиции.

Испанская армия разделилась на два крыла: правым, упиравшемся в море, командовал дон Хуан, а левым крылом – Конде. Правое крыло состояло из 3-4-х испанских батальонов, 4-х батальонов английских роялистов герцога Йоркского и 2-х валлонских батальонов. Кавалерия была развернута за пехотой в четыре шеренги по 8, 12, 10 и 10 эскадронов. Первая линия крыла принца состояла из 4-х батальонов пехоты и 3-х эскадронов кавалерии, вторая – из 19 эскадронов конницы в 4 шеренги по 7, 4, 4 и 4 эскадронов.

Исход двухчасового сражения близ Дюнкерка решил десант с английских кораблей и фланговый удар кавалерии Тюренна, который своевременно воспользовался отливом. В 5 часов утра 14 июня в испанский лагерь пришли новости, что противник покинул свои позиции. Герцоги Йоркский и Глостер, произведя разведку на соседнем песчаном холме, не заметили среди французов бросающиеся в глаза красные плащи. Вернувшись в лагерь, они недоумевали, какие планы вынашивает Тюренн. Конде же понял маневр своего соперника и посоветовал дону Хуану отступить, пока не поздно. Испанец отбросил эту идею в корне: «Я убежден, что сегодня будет величайший день славы испанского оружия!». «Это будет действительно великий день, – спокойно ответил принц, – если вы согласитесь отступить».

Армии сцепились друг с другом, когда четыре батальона Локкарта зашли слева и атаковали 3 испанских батальона правого крыла. Когда английские пикинеры яростно пошли на холм, герцог Йоркский пустил против них кавалерию, но лошади увязли в песках. «Я был разбит, и все мои офицеры были убиты или ранены», – написал герцог впоследствии. Во время боя наступил отлив, и Кастельно получил возможность, двигаясь со своей конницей вдоль берега, обойти правое крыло испанцев и броситься в промежуток между обеими линиями противника, приведя его в полное замешательство.

Между тем, на противоположном фланге Конде поставил цель доставить в Дюнкерк резервы, и, сражаясь с характерной для него дерзостью, опрокинул лихой атакой всадников Креки. Сопротивление французской и швейцарской гвардии позволило Тюренну выиграть время для перегруппировки, и он поспешил к Креки с частью конницы. Завязался очаянный бой, в котором под принцем была убита лошадь. Виконт сковывал своего соперника до тех пор, пока остальные французские и английские части не окружили армию дона Хуана.

Войска Конде и дона Хуана, потерявшие 4 000 человек (по иным данным 6 000), оказались полностью разгромленными. Потери Тюренна составили всего 400-500 человек. 3-тысячный гарнизон Дюнкерка капитулировал. Принц удалился в Остенде и там в беседе с герцогом Йоркским так выразился о своих дискуссиях с доном Хуаном: «Вы не знаете испанца – когда вы делаете войну, он делает свое дело». Наполеон же считал, что победа Тюренна была вполне ожидаемой из-за превосходства в пехоте и орудиях. Тем не менее, французский император заметил, что «Тюренн сделал больше, чем он мог сделать». А в военной литературе мы найдем такую оценку руководства маршала: «Удачные действия Тюренна изумительны, и талантливое пользование им всеми средствами, которые могли закрепить за ним успех, превосходит все, до сих пор нами встреченное. Приливом он воспользовался, чтобы иметь поддержку от огня английского флота, а отливом – чтобы обойти фланг неприятеля».

После победы Анри написал жене: «Неприятель атаковал нас; он был разбит, хвала Господу за это. Я немного устал, доброй ночи вам, иду спать». Затем он свободно двинулся по Фландрии, взяв Ипр и угрожая Генту и Брюсселю. Двор пышно праздновал победу в борьбе за Дюнкерк, которая нанесла окончательный удар по испанцам. Людовик же заявил, что его дорогой кузен маршал Тюренн «показал все свои достоинства… на нашей службе и службе государству»[93].

И все же для Франции и самого Мазарини взятие Дюнкерка являлось скорее выполнением обязательств договора, своеобразным долгом и платой за будущую гегемонию и процветание. Город перешел в руки англичан. Однако впереди для кардинала как дипломата маячило заманчивое будущее – заключение выгодного мира с Испанией. Да и Дюнкерку не суждено было долго оставаться в руках англичан – восстановившийся на престоле в 1661 г. Карл II, нуждаясь в деньгах, продал этот важный стратегический пункт французам всего за пять миллионов ливров.

Тем временем продолжившиеся мирные переговоры между Францией и Испанией не раз прерывались из-за споров о судьбе мятежного полководца между Мазарини и испанским министром доном Луисом. Мадрид настаивал на полной амнистии Конде, включавшей его восстановление на всех своих постах во Франции. Но Мазарини полагал, что, возвратившись ко двору, принц крови мог снова стать источником беспорядков и даже остаться испанским шпионом. К тому же кардинал уже распорядился частью его земель: отдал герцогу де Буйону, кому предназначал в жены одну из своих племянниц, древнее наследие Наваррского дома герцогство д'Альбре. Принц воспротивился этому от имени своих кредиторов, заявив, что король, каким бы всемогущим он ни был, не мог распоряжаться его имуществом в ущерб его долгам. В итоге Луи обязан был написать покаянное письмо Людовику XIV, распустить своих солдат, обещать не вступать в союзы с иностранными державами и оставить вопрос о своем будущем на добрую волю короля. Только тогда Людовик признает его как первого принца крови, аннулирует все постановления против него как изменника и восстановит его во всех владениях и на постах.

7 ноября 1659 г. Франция подписала Пиренейский мир с Испанией, который, можно сказать, в военном плане был обязан победам Тюренна, изгнавшего противника из пределов Франции и перенесшего войну на его территорию. Мирный договор в Пиренеях лишний раз указывал на поражение Мадрида и подчеркивал очевидное преимущество французов, которое было установлено Вестфальским миром. Однако ключевым моментом мирных соглашений в Пиренеях стал брак Людовика XIV и испанской инфанты Марии Терезии, имевший далеко идущие последствия для обеих стран и сыгравший огромную роль в истории международных отношений в Европе. По настоянию хитрого Мазарини в нем имелось условие, по которому приданое инфанты – 500 000 золотых эскудо – выплачивалось в точно установленные сроки в течение полутора лет. Только при соблюдении этих обязательств Мария Терезия отказывалась от своих прав на испанский престол. Статья 33 Пиренейского мира от 7 ноября 1659 г. подтверждала переход Южных Нидерландов и Милана в совместное правление Марии Терезии и Людовика. Но ни один мешок с золотом тогда не пересек Пиренеи – в разоренной Испании не было такой гигантской суммы.

В результате французская дипломатия сохраняла свободу рук в испанских делах. Вот почему испанский король Филипп IV долго отказывался от этого брака; и вот что Мазарини имел в виду в 1646 г., когда впервые выдвинул идею этого альянса: «Если инфанта выйдет замуж за Его Величество, мы сможем претендовать на испанское наследство». Впоследствии Людовик XIV похитил идею кардинала, последовательно претворяя ее в жизнь. Уже через восемь лет после заключения Пиренейского договора, «права королевы» принесли Франции Лилль и валлонскую Фландрию. Но теперь, после заключения мира приехавший в Париж Филипп IV встретил виконта Тюренна словами: «Вот человек, который доставил мне не одну бессонную ночь»[94].

Пока герцог де Граммон в Мадриде официально предлагал от имени французского короля руку и сердце испанской инфанте Марии-Терезии, Людовик XIV и Анна Австрийская посещали южные провинции Франции. 18 января 1660 г. они прибыли в Экс, куда Луи Конде, усмирив свою гордость, приехал высказать благонадежность и почтение своему кузену. Можно представить, чего это ему стоило! Принц подписал бумаги о своем полном подчинении королю еще 26 ноября 1659 г. Он выехал из Брюсселя в конце декабря в подаренной испанцами великолепной карете, за которой следовала блестящая свита. Путешествие его, сопровождавшееся пышными приемами, длилось почти месяц. В пути принц написал испанской инфанте письмо, в котором выражал радость по поводу предстоящего бракосочетания с Найхристианнейшим монархом (т.е. Людовиком) и просил ее не забывать об услугах, оказанных Его Католическому Величеству (т.е. испанскому королю). В зале архиепископства в Эксе он, наконец, предстал перед королем и Анной Австрийской, опустился перед ними на колени и вымаливал прощение, которое, несмотря на холодность Людовика, было ему дано. Все еще помня зло, причиненное ему принцем, король взял себя в руки, был чрезвычайно вежлив и даже пригласил бывшего мятежника к себе на свадьбу. Конде вежливо отказался – хоть так можно было еще проявить свою гордость[95].

Французский монарх и его первый министр простили высокородного смутьяна, возможно, и потому, что собирались активно использовать его военный авторитет в будущем. Конде еще предстояло покрыть себя новой славой.

Но еще более весомые достижения ожидали его недавнего противника Тюренна.

Ложный оптимизм нового правления

Достаточно малого, очень малого числа людей,

Чтобы исправить или испортить нравы народа

Марк Туллий Цицерон

Не имея привычки подолгу смотреться в зеркало, Анри де Тюренн не мог с уверенностью утверждать, что возраст не дает о себе знать, он прекрасно себя чувствовал. Однако время и собственное зрение его не подводили.

1660 г. был для Франции годом больших треволнений: публично раскаялся рано покрывшийся глубокими морщинами его недавний противник Луи Конде, ушли в мир иной дядя короля Гастон Орлеанский, поэт-фрондер Поль Скаррон и многие другие известные и за пределами королевства лица. 24 августа 1660 г. весь Париж созерцал организованный первым министром Мазарини великолепный спектакль торжественного въезда в столицу молодого короля с супругой Марией-Терезией. «Еще одна испанка», – шипели злые языки, а другие очевидцы на все смотрели сквозь розовые очки, восхищались одетым в золототканые одежды королем и даже сравнивали молодую королеву с Анной Австрийской. Их Величества проехали по столице от Сен-Антуанских ворот до Лувра, и не было места, где обыватели не выражали бы громкими приветственными криками свою радость.

А спустя пять месяцев ранним утром 6 февраля 1661 г. галерею королевского павильона в Лувре, где художники расписывали стены, внезапно охватило пламя. Огонь быстро распространился через открытые двери в апартаменты Мазарини. В то время, как слуги и охрана таскали ведра с водой, пытаясь сбить пламя, Анна Австрийская даже послала за священнослужителями. Когда те, наконец, прибыли, ситуация уже была взята под контроль.

Казалось, все было в порядке: королева-мать и Людовик переехали во дворец Сен-Жермен, покинув Лувр на время ремонта. Этот инцидент только укрепил их веру в то, что они находятся под защитой Бога. Но для первого министра Франции это событие послужило поворотным пунктом в борьбе против затянувшейся болезни – гнойного плеврита. 9 марта кардинал Мазарини скончался.

В королевстве многое изменилось. Точнее, не изменилось, а стремительно развивалось то, что было заложено покойным кардиналом. Причем это развитие было настолько стремительным, что довольно скоро вышло за рамки представлений Мазарини о будущем Франции.

Время смуты лучше всякого другого опыта окончательно сформировало интеллект, память и волю Людовика XIV. Фронда превратила ребенка во взрослого короля, а Францию – в образцовое по тем временам королевство.

Люди, жившие в XVII в., имели довольно ясное представление об абсолютной власти и о том, как их монарх должен был осуществлять ее. В любом случае, европейский абсолютизм, что бы ни вкладывали и как бы не критиковали это понятие, не был неограниченным деспотизмом, существовавшим во многих государствах Востока. При нем для королей было обязательным соблюдение традиционного права и поддержание равновесия между основными сословиями общества. Абсолютная монархия стремилась к внутреннему миру и порядку прежде всего потому, что сама выросла из смуты. Самой типичной чертой политической жизни со второй половины XVII в. была всеобъемлющая концентрация в руках носителей высшей государственной власти всех важных политических полномочий. В политике, идеологии и праве Европы на первое место выходили рациональные интересы. Однако явно проглядывавшие сквозь пышный и строгий узор государственной вязки династические и личные амбиции нередко сводили на нет самые глубокие и дальновидные размышления. Любые изменения наступившей эпохи происходили довольно сложно и противоречиво, а порой совсем непредсказуемо.

Политика молодого короля, которому покойный кардинал привил вкус к власти, поражала своим размахом. Скоро его двор стал считаться первым и образцовым для всей Европы, являть собой как бы своеобразную модель «метрополии», обязательную для подражания «местными артистами». Разумеется, в этом подражании Европа проявляла различную степень энтузиазма. Однако по сравнению с высоким качеством достижений Людовика XIV и самоуверенностью самого монарха многие иностранные дворы казались старомодными и провинциальными. Двор представлял собой единственный силовой центр государства с быстро растущим персоналом для его содержания, аппаратом управления, центром патронажа и клиентелы, ранг, влияние и внешний вид которой определяли вес правителя. Своей политикой Людовик не только заставил, но и привлек дворян ко двору, при котором превыше всего ценились искусства, высший церемониал и остроумная беседа.

Эмблемой правления Людовика XIV стал его собственный лик в обрамлении солнечных лучей – поэтому его и называли Королем-Солнце. Сооружаемый под его руководством с 1661 г. дворцовый комплекс Версаль и его высокопоставленные и титулованные обитатели как раз и символизировали собой то время, когда абсолютная монархия достигла своего совершенства во Франции. Версаль стал своеобразным памятником его эпохи, главными создателями которого являлись архитекторы Луи Лево и Жюль Ардуэн-Мансар, а также Андре Ленотр, разбивший великолепный парк. «Казаться, а не быть, казаться, чтобы быть», – вот главный девиз придворного того времени, ибо жизнь в придворном обществе отнюдь не была мирной. На первый взгляд современника, французский двор казался средоточием жизни между равными. Во дворце и садах Версаля король Людовик создал барочную сцену, на которой практически ежедневно проводились праздники и представления, на которых король инсценировал взаимное согласие, честь и силу своего государства. Но жизнь в придворном обществе отнюдь не была мирной. На фоне царившей ритуализации жизни и строгой иерархии не прекращались аферы, интриги, споры о рангах и монаршей милости. Один придворный зависел от другого, а все вместе – от короля. Кто сегодня занимал высокое положение, завтра мог потерять свое место. «Жизнь при дворе – это серьезная и печальная игра, которая предполагает, что следует правильно располагать свои полки и батареи, иметь вполне определенные намерения, последовательно выполнять их, препятствовать исполнению намерений своих противников, иногда рисковать и играть в расчете на случай; и после всех этих отступлений и маневров выясняется, что это шахматы и, возможно, уже грозит неизбежный мат»[96]. И все же эти «печали» и противоречия способствовали развитию двора и государства в определенных рамках и в определенное время, а также во многом определили небывалый расцвет культуры Просвещения.

Сегодня стало модным отмечать, что Людовик XIV Королем-Солнце являлся лишь для представительства, своеобразной инсценировки высшей власти: «Король воплощает государство, король помогает государству жить». Действительно, в будни этот великий монарх предпочитал быть дисциплинированным профессионалом и человеком действия, опиравшимся на мнение своих талантливых министров. И все же король и его министры не преуспели во внедрении многого из того, чего желали достичь. Это не было удивительным в условиях примитивных коммуникаций того времени. Большое разнообразие традиций и законов, мер и весов, и даже языка приводили к провалу даже самые эффективные «стандартизирующие» усилия французских революционеров конца XVIII в. Но Людовик создал великолепную политическую культуру абсолютизма, воплощенную в Версале. Ритуал, искусство и архитектура – все они были инструментами самоутверждения, как продолжение политики другими средствами. Его власть была не просто стилем, а средством воздействия. И это воздействие реально сказалось на жизни его королевства[97].

Но мог ли Людовик XIV не превысить меру, необходимую для разумного управления государством? Мог ли он не наделать политических ошибок? И было ли его правление спокойным и уравновешенным? Ответ однозначный: нет. Тридцать четыре года его блистательной эпохи ушло на войны, опустошившие государственную казну; он изгнал гугенотов – цвет французской буржуазии – из своего королевства; он же стал для французов олицетворением «короля-тирана», что способствовало широкому распространению тираноборческих идей, приведших к Французской революции.

Вспоминая о начале своего личного правления, Людовик как-то заметил: «Было спокойно во всем свете». Действительно, в Европе на некоторое время воцарились тишина и спокойствие: можно сказать, что Франция нового времени никогда более не достигала подобной безопасности на своих границах, как в последние годы жизни кардинала Мазарини. Испания не могла вторгнуться во Францию в обозримом будущем. Англия при реставрированном монархе Карле II Стюарте не представляла непосредственной угрозы, Республика Соединенных Провинций была готова возобновить союз с Францией с целью определения будущего статуса Испанских Нидерландов. Восточные границы королевства были прочно защищены от возможных махинаций венского двора Рейнским союзом немецких князей 1658 г. – совместной оборонительной организацией для защиты Вестфальских соглашений, сохранения коллективной безопасности и запрещавшей использовать свои земли в военных целях

Но, увы, после мирных конгрессов середины XVII в. – Вестфальского (1648), Пиренейского (1559) и Оливского (1660)[98] эпоха гармонии и всеобщего мира не наступила. Едва облака войны стали рассеиваться, как на небосклоне Западной Европы в образе Марса возник решительный французский король, поставивший цель солидно обоснованного его юристами округления своих и так немалых владений. А к концу столетия на северо-востоке континента появится воинственный Карл XII Шведский, стремившийся к гегемонии в этом регионе. Так, гаранты Вестфальских соглашений 1648 г. – Франция и Швеция – сами разрушали то, что было создано под их влиянием.

Война есть война! Она могла повергать в уныние народы, но полководцам давала возможность лишний раз отличиться. Тем более, таким, как Тюренн и Конде. Но пока Франция имела одну из самых длительных передышек между войнами (вторая наступит в 80-е гг.), жизнь их активно продолжалась и в мирное время. Эта жизнь была разной.

5 апреля 1660 г. Анри за свои заслуги и верность стал губернатором Лимузена, и, что значило для него очень много, был назначен маршалом-генералом лагерей и армий короля. То был высший военный чин во Франции, равный званию генералиссимуса, и исключительная честь, подразумевавшая, что он мог претендовать на должность Коннетабля Франции, если бы отрекся от протестантской веры. Маршал уважительно выслушал это условие, изложенное ему Мазарини, но поначалу отклонил его. Он медлил, хотя его все больше одолевали сомнения. Он всегда чувствительно относился к делению церкви на два враждебных лагеря – история Тридцатилетней войны отчетливо ему это показала. Более того, поведение неконтролируемых протестантских течений во время политических потрясений в Англии в 1640-1660 г. оказали на него, роялиста, глубокое впечатление, и он все более стал склоняться к мысли перейти в католичество, что показывает переписка между ним и его женой. В 1666 г., несмотря на все его молитвы, от болезни умерла виконтесса де Тюренн, что было тяжким ударом. Последние годы, в отличие от предыдущих насыщенных событиями лет, Анри находился возле супруги и терпеливо сносил все ее жалобы. «Не обращай внимания на мои упреки, – говорил он ей, – избегай умственного волнения: это опасно при всех болезнях». В октябре 1668 г. не без влияния епископа Боссюэ и своего племянника кардинала де Буйона удрученный вдовец решился перейти в католичество. Но желанный титул был уже недосягаем. Он стал королевской привилегией.

В связи с обращением маршала Сент-Эвремон заметил, что независимо от того, был ли он протестантом, либо католиком, он стремился к справедливости и доброте: «Будучи гугенотом, он не делал ничего противного католикам, став же католиком, он заботился о безопасности гугенотов». По сути же, Тюренн-католик размышлял о слиянии двух христианских религий – католической и протестантской – для того, чтобы противоречия между ними не порождали кровавой борьбы. Из отсутствия религиозного мира он производил все беды своего времени. Но что бы сказал этот человек своему королю, если бы дожил до жестоких гонений на гугенотов и отмены Нантского эдикта в 1685 г.? Семь лет спустя после смерти Тюренна французский богослов и философ, священник и руководитель янсенистской общины Пор-Рояля великий Арно говорил протестантам: «Зачем Тюренн принял католическую веру? Не командовал ли он королевскими армиями, будучи гугенотом? Кто ему мешал это делать и впредь? Не стал ли он богаче? Наоборот, он умер бедным»[99]. Эти слова только подогрели многочисленные дебаты о том, являлся ли маршал истинным католиком или нет.

Коннетаблем он не стал, поскольку развитие Военного департамента Франции предполагало общее командование войсками лично Людовиком XIV. Тем не менее, именно на 60-е гг. пришелся пик политического влияния Тюренна, в опыте и популярности которого нуждался после смерти кардинала Мазарини молодой король. В декабре 1661 г. он стал государственным министром, отвечавшим за определенные досье внешней политики и военных дел. Его влияние на монарха, стремившегося контролировать все, не стоит сильно преувеличивать, но в то время именно его советами руководствовался еще неопытный Людовик, подбирая себе секретарей в области войны и дипломатии. Именно Тюренн председательствовал на заседании Совета 10 февраля, где обсуждался состав правительства после смерти Мазарини. Благодаря ему свои посты сохранили Гуго де Лионн, Ле Телье и его старый друг Ондедеи, граф Фрежюс.

Виконт поддерживал тесную связь с английскими роялистами и способствовал реставрации Карла II. Конечно, его личная дружба с герцогом Йоркским способствовала этому, но он и так был убежденным роялистом. Состоя в переписке с инициатором Реставрации Стюартов генералом Джорджем Монком, он послал своего человека к нему на переговоры. С согласия короля Анри предложил собственные средства для восстановления Стюартов на английском троне: он сосредоточил в Амьене под командой герцога Йоркского 1 200 солдат, амуницию и оружие для 4-5 000 человек и провизии на два месяца, разрешение на посадку в Булони и корабли для транспортировки в Англию. Как записал в своих мемуарах Яков Йоркский, Тюренн еще настаивал на личном вручении ему от себя 300 пистолей или 240 ф.ст. Но к большому облегчению для обеих сторон реставрация королевской власти в Англии произошла без французской интервенции[100].

В 1661 г. Тюренн посетил Португалию, короля которой Альфонса он советовал поддерживать против Испании. Однако миссия Анри была мало связана с дипломатическими вопросами. По негласной просьбе Людовика он сопровождал в Лиссабон небезызвестную герцогиню Анну Марию Луизу Орлеанскую, Великую Мадемуазель де Монпансье с целью выдать ее замуж за молодого Альфонса. Может быть, таким способом Людовик хотел избавиться от лицезрения бывшей активной участницы Фронды при своем дворе? Все-таки особа королевской крови… Разница в возрасте предполагаемых супругов, как видно, французского короля не смущала.

Анна Мария оставила собственное описание португальской брачной авантюры. Перед отъездом Тюренн заметил герцогине, что он относится к ней как к дочери и очень озабочен наилучшим исходом ее предстоящего вояжа и брака. Ответ Мадемуазель был обескураживающим и двусмысленным: «Уехать прочь отсюда с Вами! Я бы сделала все на свете, чтобы стать Вашей Королевой Португалии!» Впрочем, молодой Альфонс, инвалид детства – он был парализован на одну сторону, волочил ногу и мог пользоваться лишь одной рукой – ее разочаровал. «Нет, – заключила герцогиня, – я предпочту быть Мадемуазель во Франции с 500 000 ливрами дохода и делать честь своему двору, поскольку большее значение для меня имеют характер и чувства, нежели ранг». Анри позволил себе возразить, что она – подданная своего короля и должна прислушиваться к его желаниям. «Если король скажет это мне, я знаю, что ответить. Но Вы не король!» – резко оборвала его Монпансье[101].

Маршал активно участвовал в составлении договоров с другими государствами. В 1662 г. он успешно посредничал при продаже Англией Дюнкерка Франции за 5 млн. ливров. В противовес расчетливому интенданту финансов Ж.-Б. Кольберу Анри постоянно выступал за финансирование курфюрстов Кельна, Майнца и других имперских чинов в целях благоприятствования политике Франции против Габсбургов. Он был одним из очень немногих, с кем Людовик советовался по самым важным вопросам.

Частная жизнь Тюренна была довольно спокойной. Он постарался адаптироваться к «новому порядку», не забывая о своем характере и ранге. Анри нечасто, но регулярно посещал двор и участвовал во всех значимых праздниках и церемониях, считая своим долгом пользоваться правами и защищать привилегии дома Буйонов. Утром он присутствовал при одевании короля, время от времени сопровождал его в Сен-Жермен, в Фонтенбло, в Шамбор. Маршал имел два особняка в Париже – на улицах Сен-Луи-де-Маре и Сен-Клод. Выделяясь среди французской аристократии своей работоспособностью, скромностью и достоинством, он презирал низменную интригу и отличался такими редкими чертами среди своей среды, как честность и добропорядочность. «Честный человек должен сдержать слово, данное даже вору», – любил говорить он. Виконт был прост в еде и питье и не был богат по сравнению с другими представителями высшей аристократии, но и не столь беден, как гласит красивая легенда о нем. Он имел 800 000 ливров дохода с земель и 400-500 000 ливров со своих особняков в Париже. Все его состояние как минимум составляло 1 200 000 ливров капитала и 40 000 ливров ежегодной ренты. Конечно, по сравнению с огромным состоянием Мазарини (40 млн. ливров), Ришелье (20 млн.) или того же Конде (14 млн.) оно было небольшим. Но бедным человеком Тюренна все же назвать непросто, хотя все познается в сравнении, а его современники сравнивали его с «олигархами» своего времени.

Большое место в жизни полководца занимало дружеское общение. С Конде, которого в литературе часто и неоправданно называют его великим противником, маршал был в доверительно-деловых отношениях, которые стали теснее во время их дискуссии с военным министром маркизом Мишелем де Лувуа. Об этом еще будет речь впереди. Он охотно общался с Лионном, ровно – с Ле Телье, отцом маркиза де Лувуа, и натянуто – с Кольбером. Среди военных чаще всего он беседовал с Фабером. Он охотно обедал с государственными людьми, по поводу чего король писал матери: «Месье де Тюренн много времени проводит с дворянством робы». Например, в Париже его часто можно было заметить в компании первого президента Парижского парламента Ламуаньона, советника д'Ормессона и др. Не избегал он и общества дам. Помимо того, что Анри долгое время испытывал на себе влияние госпожи де Лонгвиль, он доверительно общался с Генриэттой Стюарт, супругой брата короля Филиппа (герцога Орлеанского после смерти дяди Гастона), мадам де Севинье и будущей некоронованной королевой Франции мадам де Ментенон.

В общении Анри держался с достоинством, но был исключительно приветлив и скромен. Когда кто-то знал много историй, или умел рассказать лучше него, он предпочитал внимательно слушать. Это ценили, и, более, того, его корректность, уравновешенность и способность не поддаваться провокациям стали притчей во языцех и послужили темой для анекдотов из его жизни.

Вот один из них. Маршал часто гулял один для того, чтобы поразмышлять, послушать народ и затем обратить это знание себе на пользу. Однажды он наблюдал за игрой двух торговцев, игравших в кегли. Те попросили Тюренна, не зная, кто он такой, разрешить их спор о том, кто победил. Маршал внимательно присмотрелся и высказал свое мнение, после чего проигравший стал его осыпать мощнейшей бранью. Сохраняя хладнокровие, Анри отошел в сторону. В это время мимо проходили офицеры и громко приветствовали его. Когда человек, который обругивал маршала, узнав, с кем имел дело, упал на колени и стал просить у него прощения, Тюренн ответил: «Друг мой, у Вас не было необходимости опасаться, что я обманул Вас»[102].

Луи де Конде ощущал и переживал время после своего возвращения во Францию иначе.

Целых восемь лет как полководец он оставался не у дел – Франция ни с кем не воевала, а при дворе к нему, естественно, относились с подозрением. Людовик, даже простив его, казалось, никогда не забудет его службу Испании. Новые люди были в центре внимания при дворе: такие, к примеру, как Месье и Мадам, т.е. Филипп Орлеанский и его молодая жена Генриэтта, заключившие брачный союз в начале 1661 г. Король, две королевы и герцогиня Орлеанская любили прогулки по каналу на превосходно оснащенном кораблике. В таких случаях Луи, в обязанности которого входило их сопровождение, терпеливо поджидал их и служил им с такой почтительностью, что трудно было представить этого человека в качестве недавнего непокорного мятежника. В Версале с принцем де Конде «считаются меньше, чем с покойником», изрядно преувеличивая, но не без основания, писал его современник академик Роже де Рабютен, граф де Бюсси. А Сен-Симон в характерной для него манере позже отметит, что Великий Конде «после возвращения с Пиренейским миром стал трусом и низкопоклонствовал даже перед министрами»[103]. Неудивительно, что все это заставило по-прежнему деятельную и нетерпеливую натуру Конде втянуться в борьбу за престол Речи Посполитой.

Магнаты королевской профранцузской партии, в которой имя мятежного воина и близкого родственника короля было очень популярно, написали письмо знаменитому принцу, в котором заявили о поддержке либо его кандидатуры, либо его сына герцога Энгиенского, на трон в Варшаве. Первое предложение такого рода из Польши Луи получил еще до заключения Пиренейского мира, но тогда его будущее было еще неопределенным. Прежде всего, то была инициатива королевы Польши Марии Людовики, в девичестве Марии Луизы де Гонзага (1611-1667), являвшейся весьма примечательной женщиной своего времени, судьба которой однажды уже переплеталась с жизнью Конде. Принц погрузился в воспоминания и размышления.

Мария Луиза была дочерью французского герцога Шарля де Невера из дома Гонзага (с 1627 г. герцога Мантуи) и Екатерины де Майенн, племянницы знаменитого герцога де Гиза. Рано оставшись без отца, она продемонстрировала немалое честолюбие и способность к холодному, часто преступавшему нормы морали, расчету. Чтобы получить в свое распоряжение все родительское наследство, девушка отдала двух своих младших сестер на воспитание в монастырь, надеясь оставить их там навсегда, а сама перебралась в Париж, чтобы иметь возможность играть при французском дворе заметную роль. У нее проявилась страсть к придворным интригам, и бурные романы с известными аристократами, а особенно с герцогом Гастоном Орлеанским, заставляли двор постоянно говорить о ней. Гастон даже хотел жениться на Марии, но кардинал Ришелье столь не желал этого брака, что приказал посадить ее вместе с матерью в Венсеннский замок.

Несомненно, наибольший резонанс получил ее любовный роман с молодым и красивым фаворитом короля Анри де Сен-Маром, сыном маршала Эффиа. Однако трагическая смерть любовника на эшафоте не отбила у Марии Гонзаги тягу к романтическим приключениям и придворным интригам. Следующим громким приключением неуемной особы стала бурная связь с молодым и овеянным славой после победы при Рокруа герцогом Энгиенским. Она обаяла его профессионально уверенно, и о них стали шушукаться в Версале. Сен-Мар не шел ни в какое сравнение с первым после Орлеанской линии принцем королевской крови. Возможно, именно герцога Энгиенского Мария по-настоящему любила. Принимая во внимание юный возраст Людовика ХIV, любое усиление влияния клана Конде чрезвычайно болезненно воспринималось при французском дворе. Поэтому преемник Ришелье кардинал Мазарини с большим облегчением воспринял известие о сватовстве к Марии Луизе польского короля Владислава IV Вазы, надеясь таким образом отделаться и от нее, и от ее интриг.

Конечно, до ушей набожного и к тому же ревнивого жениха долетел не только длинный перечень любовников невесты – поговаривали даже о рождении у Марии Луизы дочери, отцом которой могли быть сразу несколько французских аристократов. Сложно представить, что Владислав простил ее или решил не обращать внимания на сплетни за его спиной. Но польский король в то время вынашивал план широкомасштабного крестового похода против османов, и поддержка его замысла Францией была более чем уместной.

Только в 1646 г., когда ей было далеко за тридцать, и она вышла из детородного возраста, Мария Гонзага стала женой Владислава. Новая польская королева принялась преобразовывать варшавский двор на французский манер и подбивала супруга на войну с турками, но в целом влияние ее было ограничено вопросами культуры и образования. В частности, не без её участия в речи Посполитой с 1652 г. стала выходить первая газета. После смерти Владислава в 1648 г. королем был избран его брат Ян II Казимир. Привыкшая к новой жизни и ничего не ожидавшая от возвращения на родину, Мария Людовика согласилась стать и его супругой.

Жизнь в Речи Посполитой нельзя было назвать скучной. Польская шляхта ценила и любила вкусный и обильный стол, горячительные напитки, злоупотребляя тем и другим. Уровень образованности сильно колебался, но латынь знали поголовно, что касалось и женщин, которые обязаны были быть приятными собеседниками мужчин и блистать остроумием. Шляхта отличалась любовью к вольности, переходившей в самоуправство, и особенно к привилегиям. Ее поместья были разбросаны, дороги были годны разве что для езды верхом, поэтому любой гость, званый или случайный, был радостью для хозяина. Дружба завязывалась легко и быстро, после нескольких кубков вина. Пиры были шумными и многолюдными, с великим множеством кушаний, не всегда, правда, высокого качества. Безудержное пьянство было неотъемлемой частью «программы», как и сабельные побоища, ибо за стол садились с оружием. Но женщины принимали участие в застольях до момента «выяснения отношений» мужчин, а затем вставали из-за стола. Если же трапеза проходила «на высоте», соблюдались правила хорошего тона, то в честь женщин произносились тосты, полные изящных и не очень комплиментов. Понятно, что и на изысканных пиршествах магнатов и королей женщины были украшением: «Соль, вино, добрая воля – банкетов приправа. И четвертая – панночка милого нрава», – как писал польский поэт XVII в. В. Коховский. Кончались застолья обычно танцами. Дурной пример злоупотребления спиртным подавал королевский двор. Приемы гостей были пышными, обставленными замысловатым церемониалом. На приеме 1646 г. в Гданьске прибывшую в Польшу на венчание с Владиславом Марию Людовику поразило обилие драгоценной посуды, которой был заставлен стол, и то, что каждое блюдо, состоявшее из нескольких кушаний, подавалось на новой скатерти.

В этом браке она родила сына и дочь, которые умерли во младенчестве. По отзывам современников, новый король был довольно красив, но обладал неуравновешенным характером и был весьма падок на чужих жен. Ян Казимир стал одной из самых трагических фигур на польском престоле. Уже современники толковали его вычеканенные на монетах инициалы «I.C.R.», то есть «Ян Казимир Король», как «Initim Calamitatis Regni», что переводится как «начало несчастий королевства». При нем начался упадок Речи Посполитой, положенный восстанием запорожских казаков в 1648 г., которое возглавил гетман Богдан Хмельницкий. В 1654 г. Хмельницкий привлек к войне с поляками Московское государство, и на фоне успехов московских и казацких войск на территории Великого княжества Литовского во второй половине 1654 – начале 1655 гг. Яну Казимиру объявил войну Карл Х Шведский.

Шляхта и магнаты отрекались от его власти и добровольно приносили присягу шведскому королю. Ян Казимир и Мария Людовика были вынуждены спасаться бегством из страны. Именно в это время, когда Ян Казимир изрядно пал духом и вынашивал планы добровольного отречения от королевской короны, возрастает влияние на государственные дела его амбициозной супруги, не терявшей присутствия духа даже в самые угрожающие моменты своей жизни. Чтобы не быть заложницей воли своего неуравновешенного мужа и не утратить при его отречении власть, в голове у королевы зарождается план возведения на польский престол своего протеже. Она остановила выбор на родственнике правящей династии Бурбонов во Франции и сыне своего бывшего возлюбленного. Мария Людовика и ее окружение задумали беспроигрышный вариант – ввести в государственную жизнь Речи Посполитой принцип vivente rege, то есть избрание преемника престола при жизни и правлении его предшественника. Это предоставляло большие возможности королевской партии добиться возведения на престол не человека, который стал бы разменной монетой в предвыборной борьбе шляхты, а претендента, наиболее устраивавшего существующую власть. Введение vivente rege означало бы кардинальную реформу государственного строя Речи Посполитой, реформу, существенно усиливавшую королевскую власть и серьезно ограничивавшую «золотые шляхетские вольности» – понятие, во второй половине XVI – XVII вв. ставшее нарицательным в Польше и за ее пределами.

Все это Луи принимал во внимание, к тому же жизнь все-таки научила его осторожности. Анри Жюль был еще очень молод и зависел от отца – занятие им престола Польши могло усилить влияние самого Конде на политику этого королевства и вообще за границей. Людовик XIV вроде бы приветствовал польские расчеты бывшего фрондера, по крайней мере, не препятствовал им. Но напряженность в отношениях короля и подданного имела место, и принц тянул время. Тогда Мария Людовика предложила несколько иной план: поженить ее племянницу Анну Баварскую и герцога Энгиенского с тем, чтобы они вместе на равных правах сели на трон Польши. Конде согласился, но в ходе дебатов на сеймах по поводу vivente rege королевская партия потерпела поражение. Такой же безуспешной оказалась и следующая попытка, предпринятая на экстраординарном сейме 1662 г.

Мария Людовика умерла в 1667 г., а Ян Казимир, потеряв с ее смертью последнюю опору, отрекся от престола. В итоге польским королем стал в 1669 г. Михаил Вишневецкий, а в 1674 г. – Великий гетман Короны Ян Собеский, впоследствии прославившийся снятием осады Вены турками в 1683 г. Кстати, Собеский и Конде были лично знакомы – в 1645-1648 гг. Ян и его брат Марек, путешествуя по Западной Европе, посетили Париж. Непосредственным же следствием перипетий вокруг польского престола для клана Конде стал брак Анри Жюля и Анны Баварской[104].

В своих письмах того времени принц остро реагировал на события при дворе и за границей. Сарказм в отношении неизбежных придворных сплетен переплетается в них с горьким сожалением по поводу смерти 20 января 1666 г. от рака груди королевы-матери Анны Австрийской. Находясь недалеко от ее постели и слыша ее советы Людовику как правительницы и как матери, он в тот момент забыл все ссоры с ней и обиды на нее. Он восхитился ее достоинством и стойкостью и заметил стоявшей позади мадам де Моттвиль: «Я никогда не видел ничего более красивого! Именно эта женщина заслуживает всеобщего поклонения». Луи сочувствовал жертвам Большого пожара в Лондоне в сентябре 1666 г. Тогда фактически выгорело 85 % территории английской столицы, без крова осталось более 100 000 горожан. Эгоизм, характерный для Луи Конде в молодости, в годы зрелости не исчез, но проявления человечности и внимания к окружающему миру стали не таким уже редким явлением. Мадам де Лонгвиль, заметив это, даже старалась приобщить его к религии. Принц слушал ее и святых отцов с интересом, но с примесью стыдливости и скептицизма. Тем не менее, религиозный элемент играл значительную роль в воспитании его сына.

В отличие от Тюренна, Конде любил пребывать при дворе и дышать его зараженным интригами воздухом, но подлинным его обиталищем, можно сказать, лицом, был родовой замок Шантийи. Последний располагался в 49 км от Парижа среди густых дубовых лесов и возвышался на огромной скале, окруженной со всех сторон водой. Только один мостик, перекинутый через гигантский ров, вел к его воротам.  Название Шантийи происходило от человека имени Cantilius, который в эпоху завоевания римлянами Галлии построил в тех местах виллу. А в 1528 г., возвратившись из итальянских походов, коннетабль Анн де Монморанси соорудил там замок в стиле Ренессанса.

Разоренный во время Фронды, Шантийи был сначала непригоден для обитания, но скоро принц восстановил его так, чтобы он уступал Версалю, хотя и немного. Луи хорошо помнил драму падения талантливого сюринтенданта финансов Никола Фуке, резиденция которого Во-ле-Виконт своей безумной роскошью, красотой и всевозможными чудесами утвердила короля в решении уничтожить его. Он поручил непревзойденному садовнику Ленотру разбить великолепный парк с фонтанами вокруг замка. В одном из устроенных в нем и получившем художественное отражение в известном фильме «Ватель» празднеств принимал участие сам король, что зафиксировала в своих письмах мадам де Севинье. И сегодня фонтаны Шантийи – одни из красивейших во Франции. Недаром Людовик XIV при постройке Версаля взял их за образец. Подражая итальянской дворцовой архитектуре, принц приказал украсить фасад замка балюстрадами и колоннами, и получилось так, что в нем соединились элементы готики (мощные стены-бастионы, остроконечные шпили, водостоки в виде змееобразных чудовищ) и барочное оформление фасадов.

По сути, Шантийи из замка превратился в роскошный дворец, и стал символом перехода высшей аристократии от одного образа жизни к другому, от военных походов к празднествам, меценатству и коллекционированию произведений искусства. Но въезд в Шантийи отражал «профессию» его владельца: оформленный в ренессансном стиле, он был надежно защищен чугунными решетками и пиками. Еще Конде выкупил и перенес с центральной площади Парижа Отель де Вий во внутренний дворик замка скульптуру «Король подавляет Фронду»: Людовик XIV в полный рост давит ногой змею. Считается, что этим он желал показать свою лояльность королю – так он себя и позиционировал. Но, может, наоборот, бывший фрондер упрятал от глаз людских постоянное напоминание об ушедших мечтах? Принц помнил нанесенные ему обиды, и в одном из последних писем королю позволил себе заметить, что никогда не был свободен из-за навязанного ему брака[105].

В Шантийи Луи не отдыхал от общества. Там продолжалась придворная жизнь, только, пожалуй, на более интеллектуальном и свободном уровне. У него собирались полководцы, министры, крупные буржуа и, конечно же, просвещеннейшие умы Франции. Являясь поклонником и покровителем искусств, Конде приглашал в свой замок известных творческих личностей. В честь гостей принца Ленотр даже разбил в парке аллею Философов, что может служить доказательством того, что Великий Конде не только следовал аристократической моде того времени, но и действительно высоко ценил прекрасное. Во время пребывания не у дел после Пиренейского мира в Шантийи принц проводил время в блестящей компании таких гениев, как Мольер, Расин, Буало, Лафонтен, Мансар, Ленотр, Бурдало, Боссюэ и многие другие. Они посещали его и в перерывах между кампаниями. Как-то поэт Венсан Вуатюр заметил Конде: «Если бы Вы хоть раз соизволили снять какую-нибудь осаду, мы, Ваши поклонники, смогли бы немного передохнуть и прийти в себя, так как это внесло бы некоторое разнообразие в ход событий».

В Шантийи состоялось и первое представление «Тартюфа» Жана-Батиста Мольера, которого еще в 1664 г. автор впервые прочитал в салоне Нинон де Ланкло. Однажды один человек, знавший, что принц относится к Мольеру с симпатией, явился к Конде со словами: «Ваше Высочество, разрешите вам вручить эпитафию, которую я написал для Мольера». Принц взял эпитафию и, едва глянув на автора, ответил: «Благодарю Вас! Но я бы предпочел, чтобы он написал Вашу эпитафию»[106]. Надо сказать, он не был полностью оригинален в этом своем ответе. Прекрасно зная античную историю, он вспомнил, как однажды римский диктатор Сулла (82-79 гг. до н.э.), когда плохой уличный поэт подбросил ему тетрадку с написанной в честь него эпиграммой, тотчас же приказал вручить поэту награду, но с условием, чтобы тот впредь ничего не писал!

17 сентября 1665 г. скончался Филипп IV Испанский, и Франция немедленно предъявила претензии на Фландрию и Брабант.

Она имела на это полное право по Пиренейскому миру 1659 г. Вообще понятие легитимности в наследовании престола играло в то время значительнейшую роль. В этом смысле завещание покойного испанского короля было ярким примером. Филипп оставил трех детей от двух браков – две дочери и сына. Трон наследовал его 4-летний сын Карл, до совершеннолетия которого страной должна была управлять его вторая жена и дочь покойного императора Священной Римской империи Фердинанда. Старшая дочь Мария Терезия, жена Людовика XIV, в завещании не была упомянута, хотя по Пиренейскому миру она сохраняла все претензии на наследство. Вторая дочь, жена нынешнего императора Леопольда I Маргарита Терезия, со своими будущими детьми имела второе право после Карла на наследование престола. Третьими в этой очереди были дети сестры умершего монарха и вдовы императора Фердинанда – Марии, т.е. сам Леопольд и его сестра испанская королева Марианна. В последнюю очередь наследство могло перейти к тете Филиппа – жене герцога Савойи Карла Эммануила I Катарине. Казалось, что наследство прочно закреплено внутри габсбургской династии: Людовик и его окружение серьезно задумывались о возможной опасности интеграции владений Габсбургов в Европе. Согласно Рэмси, Тюренн был первым, с кем король советовался относительно прав Марии Терезии на Испанские Нидерланды. И Анри высказался за твердую защиту этих прав – сначала дипломатическим, а затем, если необходимо, и военным путем.

По этому болезненному вопросу Людовик попытался прийти к компромиссу с королевой-регентшей Испании, но тщетно. Поскольку юридическая сторона вопроса была довольно сложной, а Испания уступать не собиралась, французский король вскоре поддержал свои требования оружием, выдвинув свои войска во Фландрию. 24 мая 1667 г. между Францией и Испанией разгорелась Деволюционная война 1667-1668 гг., в которую были втянуты и другие страны. Экономически заманчивая для Франции добыча, Фландрия и Брабант, к тому времени в военном отношении являлись совершенно беззащитными: своей армии они не имели, а испанский флот находился в таком жалком состоянии, что не мог доставить в Нидерланды испанские войска из метрополии. Французы вторглись в Испанские Нидерланды двумя корпусами. Одним командовал Антуан де Рошбарон, маркиз де Вилькье, второй, численностью 35 000 возглавлял Тюренн. Общее командование войсками осуществлял сам Людовик, принимавший непосредственное участие в походе. «Я буду лично идти во главе своей армии, но учиться искусству войны у Вас», – сказал тогда король Тюренну, разрабатывавшему план военной кампании 1667 г. Конде же было разрешено участвовать в войне только как волонтеру. Так Фобос и Деймос снова стали соратниками и спутниками уже живого Марса.

Отправив Тюренна с армией во Фландрию, сам Людовик покинул Сен-Жермен 16 мая 1667 г., взяв с собой в качестве ученика недавно назначенного на пост военного министра маркиза Мишеля де Лувуа. Испанские Нидерланды не были готовы к войне. На начальном ее этапе из-за отсутствия испанских войск во Фландрии боевые действия заключались в изоляции, осаде, штурме и захвате отдельных гарнизонов, которые быстро сдавались, не в силах противостоять бешеному натиску французов и искусству их инженеров. В июне-июле до и после прибытия Людовика на театр военных действий Анри захватил Шарлеруа, Берг, Верне, Ат, Турне, Дуэ, Куртре и Оденарде. 10 августа они подошли к Лиллю и расположились лагерем неподалеку с намерением осадить столицу Валлонской Фландрии. Этот город был одним из самых укрепленных в Нидерландах и надолго обеспеченным провизией, хотя гарнизон его насчитывал всего 4 200 человек. Тем не менее, все горожане, способные носить оружие (таковых оказалось 25 000), поднялись на его защиту. Лувуа пытался отговорить короля от задуманного предприятия, но Тюренн был спокоен и уверен в том, что делает, и что победит. Осадные работы проводились под руководством молодого инженера Вобана. Лилль держался дольше всех – с 28 августа по 25 сентября.