Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло

Я знала, что произошло. Впервые это случилось, когда мне было десять. Родители поссорились в ресторане, мама ушла и повела меня домой. Отец кинулся за нами с криком:

– ВЕРНИСЬ, ИЛИ Я УБЬЮ ТЕБЯ!

Ярость так изменила его голос, что я почти его не узнавала. Глаза превратились в шарики для пинг-понга.

– Пойдем, – прошипела мама, таща меня в машину.

Я не успела захлопнуть дверь, как отец оказался за рулем и погнал – шестьдесят пять миль в час в школьной зоне.

– Мы умрем. Мы умрем. Я убью себя. И тебя я убью вместе с собой. Я не могу больше этого выносить, – твердил он каким‑то чужим голосом.

Наигранность ситуации меня странным образом раздражала – словно он позаимствовал голос у кого‑то из кино.

– Пожалуйста, папочка! – заплакала я, но он зарычал, чтобы я заткнулась.

Машина вырулила на встречную полосу. Сигналы соседних машин знаменовали мою смерть. Но в последнюю минуту отец справился с управлением и вернулся в свою полосу. А потом принялся давить на педали – левая, правая, левая, правая, стоп, вперед. Голова у меня моталась из стороны в сторону.

Мысленно я обращалась сразу ко всем: к Аллаху, Будде, Иисусу. Я просила у Иисуса прощения за то, что давила велосипедом собак, но ведь это была всего одна-единственная собака, ты же понимаешь, Иисус? Я крепко сцепила руки. Может быть, если машина перевернется, я смогу оттолкнуться от потолка и защитить голову. Нет, постойте-ка, разве не говорят, что младенцы не погибают, упав с высоты, потому что они полностью расслаблены? Может быть, и мне нужно расслабиться? Или выпрыгнуть из машины? Или закричать? Разве смерть – это не проблема, которую тоже можно решить?

Мы добрались до дома живыми, но я на всю жизнь запомнила это выражение на лице отца и его странный голос. И вот теперь я увидела это снова – после развода.

После ухода мамы отец ни разу меня не ударил, но он был настоящим автомобильным террористом. Когда мы ссорились в машине, он покрывался потом, его начинало трясти, дыхание учащалось настолько, что запотевали стекла. А потом он сбивал дорожные знаки, тормозил так резко, что ремень безопасности меня чуть ни душил, ездил по самому краю обрывов, при этом хохоча, как маньяк.

– Настало время нам обоим умереть, – напевал он, улыбаясь. – Я хочу покончить со всем, потому что устал от этой жизни, а ты – чертова стерва, так что тебе туда и дорога.

Он десятки раз чуть было не убивал нас. Каждый раз я умоляла, рыдала и просила ехать осторожнее. Я придумывала массу причин, по которым нам просто необходимо остаться в живых. Но аварии все же случались. Сначала изредка. Потом каждые два месяца. Потом еще чаще.

Но в тот прекрасный летний день я не стала ни молиться, ни впадать в панику. Хотя сердце у меня отчаянно колотилось, я ощущала странное спокойствие. Я спокойно держалась за ручку двери и ждала.

На светофоре отцу пришлось остановиться – там уже стояло несколько машин. Он затормозил очень резко, нас обоих швырнуло вперед. Вот она, безопасность. Я распахнула дверцу, отстегнула ремень и выскочила из машины. Отец поехал дальше.

Я оказалась в совершенно незнакомом месте. Вокруг меня были лишь холмы, поросшие травой, выжженные солнцем предгорья Сан-Хосе. Я медленно побрела к нашему новому дому – отец купил его недавно. Возвращаться мне пришлось в гору. Солнце нещадно палило голову, но меня трясло. Я пыталась припомнить, сколько раз мне приходилось умолять отца, чтобы остаться в живых, но мне не удавалось. Сколько еще времени удача будет на моей стороне? Сколько осталось до того момента, когда отец рванет на красный свет или когда нас протаранит грузовик?

Я плелась домой очень медленно, не зная, что ждет меня впереди. От запахов травы у меня потекло из носа. На обочине в кювете я увидела небольшую магазинную тележку – здорово! Я вытащила ее и покатила домой.

Дойдя до дома, я открыла боковую деревянную калитку и вкатила тележку в коридор. И вот тогда я увидела груду инструментов – никогда не замечала их раньше. Прежний хозяин оставил их в тачке рядом с поленницей. Инструменты были старые и ржавые. Вилы. Лопата. Топор.

Отличная находка. Топор сразу даст понять, что у меня на уме. Если отец все еще не в себе, мне будет чем его отпугнуть. Я взялась за топорище и проскользнула в дом через черный ход. Отец спал перед работающим телевизором. Мне удалось осторожно пробраться в свою комнату.

День постепенно сменился ночью. Я была слишком напугана, чтобы спуститься на кухню и поискать что‑нибудь в холодильнике. Впрочем, там наверняка ничего и нет. Поэтому я не ела. Не плакала. Я сидела на кровати и злилась. У меня кружилась голова.

Я уже не раз смотрела в лицо смерти, так что это чувство было мне хорошо знакомо. В какой‑то момент твое тело охватывает дикая, животная паника, которая перерастает в спокойное предчувствие. Принимаешь свой конец. Теряешь надежду. А с надеждой теряешь и рассудок.

Вот в таком состоянии я оказалась в комнате отца посреди ночи. Я стояла над его кроватью, смотрела, как он спит, изучала его приоткрытый рот, спокойное лицо. А потом занесла топор над головой, готовая опустить его на лысеющий череп отца. И тут я закричала.

Отец подскочил на кровати, с трудом сконцентрировался на мне. Он увидел топор, осознал свое жалкое положение и завопил от ужаса. Стыдно признаться, но угрожать ему было… приятно. Я ощущала свою власть. Свой контроль. Отец съежился на постели, а я впервые в жизни не испытывала страха.

– Нравится? – спокойно спросила я ледяным тоном серийного убийцы, который был мне так хорошо знаком и оставлял восхитительное ощущение во рту. – Каково это – быть на другом месте? Быть на грани смерти? Каково это, чувствовать, что кто‑то хочет убить тебя?

Отец захныкал.

– ОТВЕЧАЙ! – заорала я.

– П-п-п-плохо! Это плохо!

Подбородок у него дрожал. «Как драматично! – подумала я. – Я справляюсь с тем же с большим достоинством!»

– Я в любую секунду могу опустить топор тебе на голову. И я вскрою твой чертов череп! Раскрошу его – и мозги брызнут из твоей головы! И я увижу, как твои глаза закатятся под кровать! Нравится?! Хочешь, чтобы я это сделала?!

– Н-н-н-н…

– ХОЧЕШЬ?!

– Нет! Нет!

– Хорошо, тогда давай проясним одну вещь. Ты никогда больше не станешь угрожать моей жизни. НИКОГДА! Ты понял меня?

– Да.

– Я СКАЗАЛА. ТЫ. ПОНЯЛ. МЕНЯ?!

– Да!

– Ты никогда не будешь меня хватать. Никогда не будешь трогать. Никогда больше не превысишь скорость. Ты будешь ездить правильно. Ты никогда больше не станешь использовать машину, чтобы наказать меня. Ты хоть представляешь, что сделала со мной жизнь в постоянном страхе смерти?! Это превратило меня в настоящего монстра – и ты в этом убедился. Все это произошло, потому что ты сделал это со мной.

– Да, да… Я понимаю, понимаю…

– РАЗВЕ Я ПОЗВОЛЯЛА ТЕБЕ НАХРЕН ГОВОРИТЬ? Вот так. Ну, что нужно сказать? Ты еще когда‑нибудь будешь мне угрожать? Будешь?!

– Нет! Нет! Обещаю! Мне очень жаль! Очень, очень, очень жаль… Это было неправильно.

– Нет, ты не понял…

– Пожалуйста! Обещаю, что никогда больше тебя не обижу!

– Тебе же, мать твою, будет лучше, – пробормотала я и опустила топор.

Я вышла из отцовской спальни, захлопнув за собой дверь, и уснула в собственной постели, прижав топор к груди.

Через несколько месяцев отец уехал.

Купленный им для нас дом находился в совершенно диком месте. На дорогу до школы у меня уходило сорок пять минут. Я оказалась одна посреди пустыни. Дом был достаточно велик для двоих, но когда отец съехал, он превратился в настоящую пещеру.

Внешне дом выглядел идеально для ситкома «Задержка в развитии». Его построили в спешке, когда Америка до 2008 года переживала строительный бум. Я покрасила стены в комнатах в яркие цвета: лаймово-зеленый и фиолетовый. Одна комната осталась пустой. Туда я скидывала грязную одежду. На заднем дворе был сломанный фонтан – в чаше скопилась тухлая вода, по которой плавали остовы огромных иерусалимских сверчков (лжекузнечиков). Как‑то раз я на улице рисовала большой ярко-красный плакат с рекламой домашних танцев. И вдруг ветер вырвал плакат у меня из рук, и тот улетел прямо в чашу со сверчками. Выглядело это так отвратительно, что я даже не стала его доставать. Со временем бумага разложилась, а вода окрасилась в зловещий кроваво-красный цвет.

Отец заезжал несколько раз в неделю, когда я была в школе. Он оставлял мне на кухонной стойке жареную курицу или суши, но еда стояла без холодильника слишком долго, и однажды я сильно отравилась. С тех пор я стала все выбрасывать сразу. У меня была дебетовая карточка для расходов, но отец каждый день контролировал мои траты. Стоило мне потратить на что‑то больше сорока долларов, он тут же звонил и устраивал скандал. Я не хотела иметь с ним дело, поэтому редко пользовалась карточкой – только чтобы заправить машину, на которой ездила в школу. А чтобы поесть, я заказывала оптовые партии готовых обедов, которые достаточно было разогреть в микроволновке.

Однажды я услышала внизу какой‑то шум и подумала, что в дом забрался грабитель. Я выбежала из дома в одной футболке и кинулась к соседям, чтобы те вызвали полицию. Она приехала и обыскала мой захламленный дом. Копы обнаружили повсюду раскиданную одежду, картонки от замороженных бургеров на полу, грязные кружки и пластиковые контейнеры на столе. Но никакого преступника. Я не могла заснуть всю ночь.

Через пару месяцев одиночества я начала, как говорится, «строить планы». Воровала бритвенные лезвия и снотворные средства. Большинство моих друзей получили аттестат и уехали, поэтому в школе я почти ни с кем не общалась. В дневнике я постоянно писала, как мне хочется умереть. Составляла множество предсмертных записок и завещаний. Когда мне было совсем плохо, я звонила отцу. Он быстро научился не отвечать, поэтому я оставляла ему злобные голосовые сообщения, обзывала его жирным импотентом и лузером. А потом я отключала телефон, пересчитывала двадцать таблеток в ладони и думала, что стоит проглотить их разом. А почему бы и нет? Разве меня учили, что жизнь чего‑то стоит?

Вот одна из моих предсмертных записок: «Отец, уверена, что пройдет больше суток, прежде чем ты меня найдешь. Ты не заслужил, чтобы я попрощалась с тобой».

Глава 6

Я не покончила с собой по трем причинам.

Во-первых, я была настоящей трусихой и боялась, что у меня не выйдет. Боялась того, что умирать будет больно и неприятно.

Во-вторых, у меня все же было двое друзей, Дастин и Кэти. В этом году умерла бабушка Дастина, и он сильно переживал. Я не хотела мучить его еще больше. Мы с Кэти были лучшими подругами с четвертого класса. Теперь мы общались лишь на расстоянии, потому что мама увезла ее в Лос-Анджелес. Мы обе переживали, поэтому заключили пакт жизни – полная противоположность пакту самоубийства. И все же порой мне казалось, что Дастину и Кэти нет до меня дела. «Вы с этим справитесь, – писала я в прощальных записках, адресованных им. – Иногда вы будете вспоминать обо мне на закате, но вы это переживете».

Была и третья причина. Журналистика.

В первый год в старшей школе я записалась в редакцию школьной газеты. Учитель относился ко мне с симпатией, и я чувствовала себя особенной – он был очень придирчив и редко что‑то хвалил. Зимой, когда все остальные занимались переписыванием статей, он подозвал меня к столу и сказал, что я обладаю «саркастическим чувством юмора». Учитель предложил мне почитать колонки Дейва Барри, а потом обсудил со мной их структуру и его авторские приемы. Он продолжал наставлять меня, и я написала несколько сатирических колонок с критикой школьной администрации. В выпускном классе он назначил меня главным редактором школьной газеты. В тот день я записала в дневнике (без радости, лишь с облегчением): «Слава богу, я стала главным редактором, мне больше не нужно думать о самоубийстве».

В середине выпускного класса я каждый месяц писала по две колонки: слово редактора в школьную газету и небольшую заметку для местного подросткового еженедельника, куда меня приняли стажером. Впрочем, я часто делала материалы и для первой страницы. Я написала статью о грандиозном финансовом скандале в нашем районе, когда школы потеряли миллионы долларов финансирования.

Газета The Mercury News в Сан-Хосе писать о скандале не стала. San Francisco Chronicle тоже. Поэтому я оказалась единственным доступным репортером. Я ходила на все заседания бюджетного комитета, яростно писала заметки, брала интервью у учителей, родителей, учеников, директора школы и местных чиновников. А когда все разошлись, я подошла к столу председателя и собрала всю нетронутую еду, приготовленную для членов совета. В машине я жадно съела все, засыпав сиденье нарезанным салатом. Насколько все это было жирным, меня не волновало, – я поела первый раз за последние два дня.

В дни собраний я добиралась до дома не раньше девяти вечера и сразу же садилась за статьи: для школьной газеты я делала упор на учительский профсоюз, для консервативного еженедельника статья была более сдержанной и скептической. В шесть утра я ехала в школу, где все мое время поглощала учеба и мелкие школьные проблемы. К концу дня я бралась за редакторские обязанности – просматривала полный макет, напоминала Мэдди, чтобы та подобрала картинки получше, а потом отправляла Дженни на второй заход. Домой я возвращалась в шесть вечера, падала в постель, просыпалась в полночь и бралась за уроки, которые делала до шести утра.

Так я открыла для себя силу журналистики. Она не просто исправляла неправильное и меняла мир, но еще и превращала мой возмущенный разум в нормально функционирующую машину. В журналистике мне многое нравилось. Например, то, что люди считают меня способной и талантливой. Мне нравилось, что журналистика дает мне повод выходить в мир, словно я натуралист, исследующий джунгли. А больше всего меня привлекало то, что журналистика – это головоломка. Собираешь информацию и располагаешь ее от самой важной до самой малозначительной – как перевернутая пирамида. И это помогает справляться с печальными провалами внимания и хаосом. Я могла собирать чувства, несправедливости и даже трагедии, а потом придумывать, как придать всему этому какую‑то четкую и полноценную форму. Как сделать нечто управляемое.

По выходным, когда вся работа была сделана и дедлайны не поджимали, мне приходилось трудно. Меня никогда никуда не приглашали – я по-прежнему была изгоем. Я утратила способность общаться, если это не требовалось для статьи и если под рукой не было списка тщательно продуманных вопросов. Вместо общения я целыми днями смотрела сериалы – «Секс в большом городе» или «Клиент всегда мертв». Я ездила в секонд-хенды и переделывала найденную там одежду с помощью того, что воровала в Michaels. Рукава свитера превращались в гетры, а шарфы – в пояса. Мой разум раскрывался. Я слышала голоса, думала о смерти и рыдала до глубокого вечера. А когда просыпалась, наступал понедельник, и у меня снова находилась куча работы.

Именно журналистика помогла мне создать первое портфолио – символ достижений. Журналистика (и пост главного редактора) привела меня в университет Калифорнии в Санта-Крус, хотя на экзаменах я набрала жалкие 2,9 балла. И журналистика помогла мне пережить период старшей школы.

Торжества по поводу выпуска проходили на огромном стадионе в центре города, где собрались тысячи родителей и родственников. В этой толпе было трудно различить лица – но отца там не было.

Мы все так странно смотрелись в шапочках и мантиях. Нас уже охватила ностальгия, которая сделала всех щедрыми на эмоции. Мы обнимали старых друзей и со слезами на глазах прощали злейших врагов. Но мои глаза оставались сухими. Я слышала радостные возгласы одноклассников: «Ура! Мы сделали это! Мы это пережили!» Для меня эти слова имели буквальный смысл. «Меня не должно быть здесь, – думала я, глядя, как они улыбаются для общей фотографии. – Я должна была умереть».

Когда мы выходили со стадиона, ко мне подбежала наша чудаковатая учительница английского языка и протянула конверт. В самом начале старшей школы она велела нам написать письма самим себе – и вот сегодня я его получила.

В то время почерк у меня был более детским, чем сейчас. Письмо было написано на листке из блокнота с водяным знаком черепа. Я писала себе: «Ты получила аттестат. Тебя принимает мир. Мир, в котором есть кондиционеры для белья, группа System of A Down, террористические акты. Наверняка ты не думала обо всем этом в прошлом году (или вчера, неважно). Что ж, теперь ты взрослая, кем бы ты ни стала – ты стала лучше, умнее, стала более… ммм… зрелым (ха-ха) человеком, чем я сегодня. За эти четыре года ты прошла большой путь. И я, как бы то ни было, горжусь тобой».

И вот тут я заплакала. Неважно, гордятся ли мной родители. Я гордилась собой – и это было самое главное. Потому что именно я сделала это. Я справилась, я дошла до этого момента – и мне пришлось немало потрудиться.

Глава 7

Достижения были для меня главным. Они несли утешение. В колледже я стала редактором юмористической газеты, фрилансером и стажером крупных журналов – а ведь мне еще не было девятнадцати! Уже на первом курсе я вела семинары, посвященные гендерным проблемам и религии. Окончила обучение я за два с половиной года, причем с отличием. Я так торопилась, потому что хотела быстрее стать настоящим журналистом. К чему изучать теорию литературы, если я уже знаю, чего хочу, и обладаю всеми необходимыми навыками?

Но была еще одна причина – никто не хотел и дальше держать меня в кампусе.

Я многому научилась: правильно брать интервью и структурировать свои статьи, многое узнала о политике и людях. Но я так и не научилась быть доброй.

В университете я жила, как девушка, которая только что спаслась от виселицы. Я собирала все стаканы с пивом и воровала пакеты куриных наггетсов в столовой. Если я хотела сесть в центре аудитории, но кто‑то мешал мне пройти, я не пыталась осторожно пробраться по проходу – я просто вскакивала на столы и добиралась до выбранного места поверху. Стараясь стать самым популярным автором юмористической газеты, я совершала множество поразительно глупых и даже оскорбительных поступков. Для одной статьи я надела боди телесного цвета, маркером нарисовала на нем соски и лобок, объявила себя воинствующей феминисткой и пробежалась по кампусу, пытаясь получить что‑то бесплатно в разнообразных кафе в качестве компенсации за века патриархального угнетения женщин. Когда меня выгоняли из книжного магазина, заявив, что феминизм не дает мне права бесплатно брать шоколадные батончики, я завопила:

– Добрая женщина, очнись! Это не просто батончик! Это фаллический символ мужского доминирования!

И убежала.

Вместе со смелостью рос мой гнев. В колледже я впервые столкнулась с реальным женоненавистничеством и расизмом, и это сильно на меня повлияло. Как‑то на вечеринке белый парень спросил у меня, действительно ли у азиаток какие‑то особые вагины. Другой посоветовал мне не прикрывать рот, когда я смеюсь, потому что это делает меня похожей на пассивную японскую школьницу. Когда еще один парень полапал меня за задницу во время игры в софтбол, я схватила металлическую биту и погналась за ним, крича, что сейчас разобью ему голову. Товарищам по команде с трудом удалось меня успокоить. Я злилась, безумно злилась на ужасный мир, который меня окружал. И многим причиняла боль. Я твердила себе, что жить можно только так – иначе не защитишься от мира. Я твердила себе: «Я не девушка! Я – меч!»

Один из самых постыдных поступков я совершила, когда моей лучшей подруге в колледже поставили диагноз – рак яичников. Рак. Ей не исполнилось еще и двадцати одного года.

Мы с ней были сообщниками. Вместе писали колонку о сексе, хотя ни одна из нас о сексе и представления не имела. («Стесняешься квифинга? В следующий раз положи у кровати зонтик и при каждом таком звуке раскрывай его – тогда твой парень ничего не заметит!») Мы вместе ходили по магазинам, в спортзал. Вместе ходили по барам, хотя по возрасту еще не могли этого делать, и прятались под столами, когда начиналась проверка документов. В караоке мы распевали песни, подражая любимым певицам: когда мы заканчивали Freebird, она подбрасывала меня в воздух, а я хлопала руками, как крыльями. Но когда ей по-настоящему понадобилась дружеская поддержка, я бросила ее в одиночестве.

Я должна была быть рядом с ней, когда ей поставили диагноз. Варить ей суп и спрашивать о самочувствии по сто раз в день. Должна была вытаскивать ее на прогулки и воровать для нее красивые туфли. Находиться рядом, чтобы она могла поговорить о своих страхах. Должна была посвятить ей все свое время. Я должна была слушать ее. А я приходила к ней, валилась на диван и рассуждала о своем неожиданном открытии: расизм – это плохо. А в это время она сокрушалась из-за выпадающих волос. В это ужасное время я грузила ее своими разочарованиями, вместо того, чтобы хоть как‑то смягчить ее боль.

Через несколько месяцев, когда у нее началась ремиссия, ее бойфренд пришел ко мне:

– Мне жаль это говорить, но она больше не хочет общаться с тобой.

Я была поражена. Не понимала, почему это произошло. И разрыдалась:

– Но я же люблю ее! Что я сделала не так? Как мне теперь быть?!

– Она считает несправедливым требовать, чтобы ты изменилась, потому что ты такая, какая есть. Просто будет лучше, если ты будешь самой собой в другом месте, – сказал он.

Они оба удалили меня из друзей в социальных сетях. Когда я позже заглянула на ее страничку, то увидела нашу с ней фотографию, сделанную в фотобудке. Под ней она написала: «Я прохожу курс химиотерапии, но настоящий рак сидит рядом со мной на этой фотографии».

«Вот стерва», – подумала я тогда. В этом жестоком мире никому нельзя доверять!

Неудивительно, что к концу первого курса в колледже у меня было больше врагов, чем друзей. Меня постоянно бросали, и жизнь моя превращалась в заезженную пластинку – я крутилась на одном месте, ничего не менялось: я вечно смотрела в спину тем, кто уходил от меня.

Выхода найти я не могла, поэтому снова стала пить снотворное, а потом переключилась на виски – бутылку я держала в изножье кровати. А утром я добавляла в свой график еще пять пунктов, чтобы быть занятой весь день без остатка.

Прошло два года, прежде чем я поняла, почему это происходит. Как‑то ночью, лежа без сна в маленькой квартирке в Сан-Франциско, куда я переехала после окончания колледжа, я подумала, что, возможно, проблема вовсе не в ком‑то другом – не в предательской от природы человеческой натуре. Может, проблема во мне.

Мне только что исполнилось двадцать два, и мы с друзьями отправились повеселиться в караоке. Один парень начал приставать ко мне, и я недвусмысленно послала его по известному адресу. Он тут же предъявил мне свой значок:

– Ты думаешь, с полицейским можно так разговаривать?

Начался хаос, слезы… Друзьям пришлось держать меня за руки, чтобы меня не арестовали. Гнев снова стал источником моих проблем. Была ли это моя вина? Заслужил ли коп грубости с моей стороны? Задавать такие вопросы бессмысленно. Важно лишь одно: я видела, как друзья поджимают губы и закатывают глаза – почему вечера вместе со мной всегда заканчиваются катастрофой?

Только когда почти все было разрушено, я поняла, что сама сделала это с собой – и сделала из-за того, что произошло со мной раньше. Мой гнев был отражением двух людей, которые разрушили свою жизнь из-за собственного гнева. Я понимала, что уже превратилась в морального урода. Если продолжать в том же духе, я превращусь в собственных родителей.

Но как же остановиться, если гнев и есть моя движущая сила? Он давал мне силы жить. Гнев защищал меня. Не почувствую ли я, избавившись от него, тоску и обнаженность?

В конце концов я решила пройти путь очищения. Единственным, что могло вытащить меня из этого цикла, было абсолютное прощение. Я начала одного за другим вспоминать тех, кого ненавидела, и убеждать себя, что я просто не знаю всех обстоятельств их жизни. Я пыталась увидеть ситуации с их точек зрения. И желала им только добра.