Лапландия. Карелия. Россия.

КАСТРЕН Матиас Алексантери (1813 — 1852)

Кастрен Матиас Алексантери. Лапландия. Карелия. Россия

Предисловие

(А. Шифнера, переводчика на немецкий язык)

1852 год лишил Финляндию двух мужей науки, имена которых произносились с уважением не только на родине, но и в других землях. 11 (23) октября умер внезапно про­фессор Георг Август Валлин, сделавшийся известным сво­им семилетним странствованием между бедуинами, а 25 апреля (7 мая), менее чем за шесть месяцев перед ним, скон­чался неутомимый исследователь североазиатских языков профессор Матиас Александр Кастрен. Обоим, возвратив­шись на родину после многотрудных путешествий, приве­лось недолго действовать в университете своей родины. Они оба в одно время изъявили готовность предпринять заду­манную Императорской Академией наук лингвистическую и этнографическую экспедицию на север Азии, и Академия избрала Кастрена главным образом потому, что Кастрен несколько уже лет занимался приготовительным изучени­ем и напечатал уже несколько многообещающих результа­тов этой деятельности.

Кастрен родился 20 ноября (2 декабря) 1813 года в Остроботнии, где отец его Христиан был сперва капелланом в Терволе, а потом пастором в Рованьеми. По смерти после­днего в 1825 году молодой Кастрен перешел к дяде Матиасу Кастрену, служившему пастором в Кеми, человеку, отли­чавшемуся как душевными качествами, так и ученостью; от него-то он и заимствовал первую любовь к науке. Две­надцати лет поместили его в Улеаборгскую школу, где ему пришлось содержать себя уроками младшим товарищам. Шестнадцати лет поступил он в университет в Гельзингфорсе. Сперва он думал посвятить себя духовному званию и изучал три года сряду вместе с греческим с особенной лю­бовью языки Востока. Мало-помалу любовь к родине взяла, однако ж, перевес, и он перешел к изучению не только фин­ского языка, но и всех языков так называемого уральского корня. На это изучение его навели, кажется, сочинения Раска. Для подробного же исследования отдельных языков этого огромного корня необходимо было познакомиться с ними на месте чрез живую речь самого народа. С этой це­лью Кастрен предпринял еще в 1838 году свое первое путе­шествие в Лапландию и затем в 1839 году — в Русскую Карелию. В 1839 же году назначен он доцентом финского и древнесеверного языка в Гельзингфорском университете во уважение его диссертации: De affinitate declinationum in lingua Fenica, Esthonica et Lapponica. В 1841 году издал он свой перевод на шведский язык народной финской эпопеи «Калевала» — перевод, который при всей верности кажет­ся самобытным поэтическим созданием. В том же году вме­сте с знаменитым собирателем и издателем эпических фин­ских песен доктором Элиасом Лёнротом отправился он сно­ва в пограничную Лапландию и через Колу пробрался в Ар­хангельск. Отсюда Лёнрот воротился назад, Кастрен же вследствие неожиданного пособия из финского казначей­ства получил возможность распространить свои исследова­ния на ближайших самоедов. Он изучал язык их на много­трудном странствовании через пустыни Урала до Обдорска, в который приехал 9 ноября 1843 года. Расстроенное здоро­вье принудило его поспешить отсюда в Березов, из Березова в Тобольск, из которого в марте 1844 года возвратился крат­чайшей дорогой на родину для восстановления ослабевших сил своих. Здесь занялся он печатанием зырянской грам­матики (Elementa grammatices Syrjaenae), за которой в сле­дующем году вышла напечатанная в Куопио черемисская грамматика (Elementa grammatices Tscheremissae). В нояб­ре 1844 года переслал он в Академию статью «Vom Einfflusse des Accents in der Läppiä ndischen Sprache», которая напе­чатана в «Mcmoires des savants etrangers». Ч. VI. С. 1—44. К весне 1844 года, благодаря искусству врачей, здоровье Кастрена поправилось настолько, что он мог начать боль­шое ученое путешествие по поручению Академии. От при­бытия его в Тобольск в конце мая 1845 года до начала воз­вратного путешествия из Нерчинска летом 1848 года, не­смотря на частые возвраты болезни и все изнурительные трудности пути, он занимался постоянно и неутомимо изу­чением лингвистических и этнографических отношений различных племен сибирских самоедов, остяков, татар, тун­гусов и бурят. В течение этого времени он переслал целый ряд любопытнейших отчетов в Академию и множество пи­сем к друзьям и к горячему заступнику его научной дея­тельности в Академии (Шёгрену) — писем, полных зачас­тую веселого юмора и в самые тяжелые мгновения. Многие из этих писем и отчетов были напечатаны в историко-фило­логических известиях Академии и в финских журналах 1845—1848 годов. Осенью 1849 года издан был Академией первый плод его сибирского путешествия: «Versuch einer Ostjakischen Sprachlehre». В феврале 1850 года неутоми­мый изыскатель в последний раз приехал в Петербург и тотчас же занялся прибывшими туда самоедами для попол­нения своей грамматики самоедского языка. Осенью того же года, желая занять вновь учреждаемую кафедру финс­кого языка и литературы, он напечатал рассуждения: «De affixis personalibus linguarum Altaicarum». В первых чис­лах мая 1851 года он имел счастье принять из рук Его Им­ператорского Высочества Государя Наследника, как канц­лера Александровского университета, утверждение в зва­нии профессора. Несмотря на многие занятия по службе, он неутомимо работал и над своей самоедской граммати­кой, которую, за исключением учения о звуках (Lautlehre), окончил за несколько недель до своей смерти. Труд этот, который Кастрен почитал главным подвигом своим, еще при жизни завещал он Академии. По кончине его Академия вошла в сношение с наследниками и друзьями покойного для приобретения прочих лингвистических трудов его. Вследствие этого, кроме самоедской грамматики, будут из­даны и его собрания материалов для языков енисейско-ос­тяцкого, татарского, тунгусского и бурятского. Эти собра­ния составляют более или менее обработанные грамматики и словари поименованных языков по различным их наре­чиям.

Кроме лингвистических сочинений, Кастрен оставил еще несколько весьма интересных статей об этнографических отношениях различных народов великого алтайского пле­мени и о мифологии финнов. Отрывок из его мифологичес­ких лекций, и именно «О значении имен Юмала и Укко в финской мифологии», был напечатан в девятой книжке ис­торико-филологических известий Академии.

Вскоре по возвращении из трехлетнего путешествия сво­его Кастрен принялся в часы отдохновения собирать и час­тью перерабатывать письма и путевые записки, печатавшие­ся в разных финских журналах 1840—1844 годов. Работа эта, которой он занимался и в продолжение последней болез­ни, была прервана его кончиной. Друзья покойного издали это собрание в 1853 году без малейшего изменения против рукописи под заглавием «M. A. Castrens Reseminnen frän ären 1838—1844», а в 1856 году вышла и вторая часть его путешествий под заглавием «М. А. Castrens Reseberä ttelser och Bref ären 1845—1849».

Путешествие в Лапландию в 1838 году

I. Путешествие от Торнео в Кирёки, в Энарском округе пограничной Лапонии

Пятнадцать лет тому назад решился я посвятить всю дея­тельность жизни моей исследованию языка, нравов, религии, обычаев, образа жизни и прочих этнографических отношений финского народа и других с ним родственных племен. Для этой цели во время пребывания моего в университете я ста­рался теоретически и практически изучать финский язык и вместе познакомиться с родственными ему языками — эстон­ским и лапландским[1]. Скоро увидел я, что для лучшего успе­ха в этом деле мне необходимо приобрести знания прочнее и обильнее тех, которые доставляются печатными пособиями, и что должно предпринять для этой цели путешествия в раз­личные страны Азии и Европы. Затрудняясь в средствах, не­обходимых для столь дальних путешествий, я начинал отчаи­ваться в успехе и отказывался от лучших планов моей юнос­ти, когда соученик и друг мой доктор Эрстрём предложил мне в 1838 году объехать с ним вместе Финскую Лапонию, кото­рую он в качестве врача намеревался обозреть в течение лета. Хотя такое слишком поспешное обозрение не могло принести мне желаемых плодов, однако же я с радостью принял дру­жеское предложение и рано весною выехал из Гельзингфорса.

Вскоре после моего отъезда другой воспитанник Алек­сандровского университета, магистр Бланк решился по­сетить Лапонию для изучения ее по части естественных наук и присоединился к нашему обществу. Случилось в то же время, что пастор Д у р х м а н получил от соборного капи­тула в Або поручение отправиться в Энаре, в пограничную Лапландию[2] для назидания паствы своей. Все мы незадолго до Иванова дня собрались в Торнео, место пребывания Эрстрёма, составили общий план нашему лапландскому путе­шествию и отправились 13 июня.

В нескольких милях от города Торнео возвышается зна­менитая гора Аава-Сакса (Aawa-Saksa), на которую путеше­ственники с востока и запада собираются каждый год перед Ивановым днем для того, чтобы полюбоваться незаходящим ивановским солнцем. Мы пошли в сопровождении одного молодого немца и взобрались на вершину горы ровно к 12 часам. Тут нашли мы несколько городских дам и мужчин, голландского профессора Аккерсдика, который, казалось, приехал сюда для того, чтобы поверить по солнцу часы; кучу простого народа, который кричал: «Antakaa lantti!» (дайте слант — медную деньгу), и толпу мужчин и женщин, сидев­ших около огромного костра. Когда первые упомянутые гос­пода удалились, а от вторых откупились мы деньгами, мы присоединились к сидящим у разведенного огня и тут толь­ко начали наслаждаться представляющеюся картиной. Вер­шина горы сама по себе некрасива, но окрестность восхити­тельна. Большая река Торнео и река Тенгельйоки сливаются у самой подошвы горы, острова их украшены красивыми домами и деревьями; видны две церкви: Матарэнги на швед­ской стороне, Алкула на финской, а горизонт весь окаймлен высокими горами. Вообрази наше маленькое веселое обще­ство, сидящее за несколькими бутылками вина: молодые люди низвергают со скалы камни, девицы болтают и сеются у огня, светлое летнее солнце озаряет всю окрестность — вообрази все это, и ты получишь слабый очерк ивановской ночи, про­веденной нами на горе Аава-Сакса.

Мы собрались идти домой, и все поднялись за нами. Приятно было смотреть на густую толпу людей, спускав­шихся по извилинам горной тропинки; все вместе дошли мы до берега реки, девушки пели песни, и когда мы рас­стались, было уже 4 часа. Наш немец был вне себя от восторга: «Прекрасно! Чудесно! Восхитительно!» — кри­чал он на каждом шагу. Все казалось ему в высшей сте­пени интересным и замечательным, и когда мы на стан­ции обедали, то он положил в карман кусок хлеба (здесь употребляют ржаной хлеб) и сказал, что, возвратясь в Любек, покажет его друзьям и расскажет, как едят на границах Лапландии.

На следующий день мы осматривали церковь Алкула и гору Луппио (Luppio), представляющую замечательную игру природы — совершенное подобие нагорного замка с отвесными стенами, лестницами, гротами, сводами из пря­моугольных каменных масс и т.д. Не могли мы узнать никаких преданий касательно этого места, и когда я спро­сил на самой горе у одного из проводников: «Onko tässä haltiota?» (Живет ли здесь дух?), он смутился и отвечал шепотом: «Kyllähän se läällä on haltio» (Конечно, здесь живет дух).

Подле церкви Алкула дорога сухим путем прекращает­ся, и путники едут уже в лодках. Берега реки и прибрежные деревья являют глубокие следы прохождения льдин, кото­рые идут с ужасной силою; в некоторых местах вода подни­малась на три сажени против обыкновенной своей поверхно­сти. Замечено здесь, что прилив (tulwa) случается всегда че­рез 20 лет. И теперь еще рассказывают про ужасное весеннее наводнение 1798 года и про другое, случившееся в 1818 году; в нынешнем 1838 году вода была также выше обыкновенно­го, но не было такого опустошения, как в оба прежних раза.

25 числа в 11 часов утра заметили мы большую переме­ну во всем окружающем: горы и холмы исчезли, земля по­низилась, показались болота, мох, а на берегах — расте­ния, принадлежащие исключительно одной лапландской флоре; лесу множество, особливо соснового, но каждое де­рево носит печать дряхлости, каждое стоит печально, пас­мурно, покрытое мхом и как будто у могилы живой приро­ды — не достает большого креста и надгробной надписи: «Взгляни на эти белые массы, чувствуешь ли, какой холод они распространяют? Знаешь ли причину такой перемены?». Мы переехали Полярный круг.

Здесь-то настоящая граница Лапландии. В этом цар­стве ночи и холода нельзя было ожидать малейших следов строения, и нам было очень приятно ошибиться в этом. С удовольствием упоминаю о двух светлых точках, озарив­ших нам этот хаос.

Первая есть дом директора Е... в Тортола, за 12 миль к северу от Торнео, дом, который мог бы служить украшени­ем везде в Финляндии — тут находилось все, что сделалось необходимостью самого утонченного высшего образования: книги, музыкальные ноты, инструменты и т.п. К сожале­нию, дочерей директора не было дома, однако же нас уго­щали музыкой, и когда мы легли в постель, полночное сол­нце уже освещало новый, начинающийся день.

Вторая светлая точка — есть железный завод Кенгис, лежащий еще далее к северу. Тут образованность водвори­лась еще с лишком за 200 лет. Завод этот получил привиле­гию в 1637 году от королевы Христины и неутомимо про­должает с той поры свои разработки. Железо добывается из соседней горы, где прежде находилась и медная руда. Завод расположен прямо над слиянием реки Торнео с Муонио, в дикой, живописной стране. Водопад здесь — один из вели­чайших, какие я видел: на протяжении 2000 футов он име­ет 72 фута падения.

Надобно теперь сказать несколько слов о туземцах. От Торнео до Муониониски Лапландия населена финна­ми, частью происшедшими от лапландцев, прежних оби­тателей страны, частью от колонистов из различных час­тей Финляндии и с берегов Белого моря. Многие семей­ства могут еще дать отчет о своем происхождении, и по рассказам их видно ясно, что первые колонисты привле­чены были в эту пустыню изобилием дичи и богатством рыбного промысла. Но мало-помалу эти промыслы умень­шились, и каждый год земледелие и скотоводство стали заменять их. Вообще приречные жители Торнео имеют теперь в образе жизни много общего с остальными обита­телями страны, что даже видно в их постройках. Двор обыкновенно образует четвероугольник, застроен со всех сторон и заключает в себе: 1) жилой дом, состоящий из одной большой комнаты, pörte[3], где собираются днем и работают, и другой маленькой, где летом спят; 2) малень­кое строение, где несколько горниц летних и для гостей; 3—4) различные службы. Окна и двери украшены выре­занными деревянными выкрашенными фигурами, иног­да на кровле висит венок из цветов (обыкновенно из Trollius europaeus — купальницы, сем. Лютиковых) и те же цветы разбросаны по полу. Хотя эти украшения весь­ма незначительны, однако радуют взоры, свидетельствуя, что жители могут не все часы своей жизни посвящать тяжелым заботам о насущном хлебе. Мебель чрезвычай­но скудная, но все, что необходимо для ежедневного упот­ребления, содержится чисто и опрятно. Особенно прият­но видеть молочни опытных хозяек и их белые кадушки с молоком, которое невольно возбуждает аппетит.

Причиной особенной чистоты, какую встречали мы на всех станциях, было, вероятно, ожидание скорого прибы­тия французской полярной экспедиции, для принятия ко­торой приказано было иметь все в готовности. Редких гос­тей этих ожидали с любопытством, но не с удовольствием. Еще прежде французы были здесь и показали себя не с выгодной стороны: они не хотели переносить трудностей пути и не выходили из лодок, как это делают все путеше­ственники, чтобы по берегу пройти пешком, пока с помо­щью длинных багров не проведут лодки между быстрыми водоворотами. Англичане также, по словам туземцев, забо­тятся об удобствах, но платят гораздо дороже за перевоз и на быстринах, часто останавливаясь удить, дарят весь улов лодочникам.

Что до нас касается, то нельзя было пожаловаться, что­бы мы слишком заботились о своих удобствах. Мы шли целые дни по лесам и полям, переходили по болотам и вяз­ким трясинам, помогали лодочникам тащить лодки и про­водить их около берега подле быстрин и т.д. Между тем жар был несносный, мошки и комары нестерпимы. Жар был так утомителен, что мы иногда днем отдыхали и про­должали путь ночью. Если дождь заставал нас между стан­циями, мы разводили на берегу огонь и сушили платья. Плохо запасшись провиантом, часто принуждены были уто­лять голод ржаным сухим хлебом, испеченным пополам с соломой, и другой, еще менее вкусной пищей. Не взирая не все эти неприятности и неудобства, мы шли бодро и весело и 30 июня прибыли в Муониониску.

Тут мы провели недели две для того, чтобы отдохнуть и собраться с новыми силами, и для того, чтобы запастись всем нужным. Я уговорил товарищей остановиться здесь частью потому, что очень изнурился дорогой, частью пото­му, что нашел здесь неожиданный случай для достижения цели моего путешествия. Один природный лапландский катехизатор, воспитанный пастором Шток ф летом и помогавший ему в издании на лапландском языке религи­озных книг, находился в Муониониске. Так как изучение упомянутого языка было главной целью моего путешествия, то не хотелось мне упустить такой удобный случай. С дру­гой стороны, катехизатору было важно воспользоваться моею помощью для изучения финского языка, ибо с одной этой целью приехал он из Норвегии в Муониониску. Мы соеди­нили наши взаимные стремления и работали усердно, каж­дый над своим предметом. Товарищи моего путешествия нашли также пищу для своей деятельности. Бланк обе­гал вдоль и поперек всю окрестную страну, собирая насеко­мых; Д у р х м а н помогал духовенству в отправлении треб; Э р с т р ё м, как врач, имел возможность практически упот­ребить свои познания, но непредвиденные обстоятельства вынудили его через несколько дней оставить Муониониску и возвратиться в Торнео.

Мы же, три остальных путешественника, пробыли в Муониониске до 16 июля; лапландское лето так быстро шло к концу, что мы принуждены были пуститься в путь, дабы иметь возможность заблаговременно возвратиться домой. Не составя предварительного плана всего путешествия, напра­вили мы путь свой к хребту, разделяющему воды, текущие в Ледовитое море, от вод, текущих в Ботнический залив. Для сокращения дороги перешли мы через славную Палласову скалу, Pallas-felsen, которую один из товарищей срав­нил с «колоссальным храмом исполинов со многими купо­лами». Перешедши скалу, прошли мы пешком четыре мили и пришли в Кирёби, лежащее в округе Соданкила, в прихо­де Киттила. Оттуда в лодке вверх по течению Унасиоки (Ounasjoki), впадающей в Кеми, проплыли мы еще пять миль до деревни Пельдовуома (Peldowuoma) в лапландском окру­ге Эпонтекис.

Прибывши в упомянутое местечко, мы собрали совет из старых и опытных жителей деревни, чтобы решить, как нам перебраться через горный хребет Лапландии с возмож­но меньшими издержками и неудобствами. Между тем мы уже наперед придумали купить лодку в деревеньке Вуонтисиерви, недалеко от Пельдовуома, проплыть на ней че­тыре мили вверх по горному ручью, называемому Кэккэлэйоки, потом перетащить эту лодку по горному хребту целую милю до ручья Нуоласиоки и вниз по течению доп­лыть до реки Энаре, которая в нижнем течении своем на­зывается уже Тено и ведет к границам Утсъйоки Лапланд­ской. Старики, собранные на совет, отвергли это предло­жение многими основательными доводами. «Кэккэлэйоки, — говорили они, — стремителен, а в это время года так мелководен, что и пустая лодка с трудом по нем прота­щится. Для переноски же через скалы всех вещей и лодки нужно нанять множество людей или по крайней мере ло­шадей. В Нуоласиоки даже во время разлива так мало воды, что и тогда вниз по течению нужно лодку тащить на себе». Но больше всех трудностей пути испугали нас сопряжен­ные с ними издержки. Говорили о сотне рублей и даже больше, которых жители Вуонтисиерви требуют с путеше­ственников за этот переезд. Не в состоянии будучи пла­тить такую сумму, мы должны были отказаться от нашего намерения. Тотчас сделано было другое предложение, а именно: вместо того, чтобы покупать лодку в Вуонтисиер­ви, сделать собственную в деревне Саунаиерви, лежащей при истоке реки Энаре. Это предложение принято было с общим одобрением, и мы стали спрашивать всех присут­ствующих плотников, кто из них возьмется строить нам лодку, как Эрик Пельдовуома, главное лицо на­шего почтенного собрания, с насмешливой улыбкой спро­сил: «Откуда достанем лес на стройку?». Потом с величай­шим добродушием дал нам следующий совет: «Возьмите, господа, ваши ранцы на плеча, — сказал он, — запаситесь на 4 или 5 дней съестной провизией и ступайте пешком до Йоргастака (лапландская деревня на берегу реки Тено). Там найдете непременно рыбаков, которые охотно в лодке вниз по Тено довезут вас до Утсъйоки. Если же этот совет вам не нравится, — продолжал Эрик, — то ничего другого не остается, как идти через Энаре; эта дорога двадцатью милями длиннее и в тысячу раз затруднительнее». Две при­чины заставили нас принять последнее предложение: пер­вая та, что Бланк в таком только случае соглашался нам сопутствовать; вторая, что Д у р х м а н полагал, что его прихожане около этого времени соберутся в Энаре и будут ждать его назидательных бесед.

Решивши главный вопрос, оставалось нам узнать, где можем найти хорошего проводника, который согласился бы указывать нам дорогу. «И е с с и о проводит вас, и никто другой», — сказал утвердительно Эрик. «И е с с и о, — про­молвил другой, — выведет вас из-под воды и на дороге не бросит». Все собрание подтвердило это выгодное об И е с с и о мнение; позвали его, и он охотно взялся быть нашим про­водником, только выпросил на одни сутки съездить в Вуонтисиерви проститься с женой и детьми и обещал скоро воз­вратиться в Пельдовуома. Тут собрание разошлось, и мы отправились на покой. Следующий день прошел весь в при­готовлениях. На другое утро явился И е с с и о, совсем го­товый к путешествию; Эрик предложил нам также про­водить нас до хребта, т.е. сопутствовать нам первые двое суток. С полной доверенностью поручили мы себя покрови­тельству обоих, уложились в маленькой лодке и, собственно, тут только начали лапландское наше путешествие.

День был дождливый, весьма неприятно было пустить­ся в путь в такой день, когда знаешь, что на пространстве тридцати миль не найдешь другой над головой кровли, кро­ме мрачного лапландского неба; другого очага, кроме за­жженного на минутную потребность соснового пня; дру­гой постели, кроме сырой почвы или, в счастливом слу­чае, ущелья в горе. Мысль о предстоящих трудностях ум­ножала еще настоящие неудобства. Со всею доброю волей не могли мы победить печального расположения духа, и каждый сидел в лодке молча и пасмурно, погруженный в свои мысли. Я же имел и ту неприятность, что сидеть было мне неловко, и потому начал раздумывать, нужен ли нам весь забранный с нами запас. Запас этот был хотя весьма незначителен, но я отдал бы охотно некоторую часть его за то, чтобы сидеть покойнее. Вот в чем состоял он: два или три лисфунта (от 40 до 60 фунтов) хлеба, пять фунтов мяса, столько же рыбы, три канны (6,5 ведер) водки, пять фунтов табаку и т.д. Кроме того, каждый путешественник взял для себя ранец весом фунтов в 15 и лопарскую шубу[4] (mudd). Укладывать последнюю казалось мне вовсе не нуж­но и потому, чувствуя, что у меня вся спина промокла, я решился облечься в эту лопарскую одежду. Превращение мое развеселило наше общество. Шуба была об одном ру­каве, во многих местах с мехом, в других совсем голая и доставала только до колен, а тут начинались меховые са­поги, укрепленные ремнями на икрах. Белая модная шля­па и очки на глазах составляли пресмешную противопо­ложность с остальной одеждой.

Во весь первый день нашего путешествия дождь не пе­реставал идти, мы с трудом плыли вверх против течения по маленькой речке Пельдайоки. К вечеру небо начало проясниваться, и солнце выглядывать из-за редеющих облаков. Живительный блеск разлился по темной поверхности вод; деревья и цветы просветлели, рыбы заплескались в волнах, и жители воздуха, щебеча, вылетели из лесных убежищ. Радостное чувство проснулось и в нашем кружке. Правя рулем, Эрик стал петь простым старинным напевом о пре­красной дочери Лоуги, о походах в Пойолу[5] Вайнемойнена[6] и т.д. С изумлением слушал я на границах Лапландии пес­ни, редкие в самой Финляндии, и спросил о происхожде­нии жителей Пельдовуома. Эрик отвечал мне, что его род происходит из богатой песнями Карелии. Первый его пре­док, поселившийся в Лапландии, назывался А й з а р и, у него был сын по имени П э й в и о, или П э й в и э, кото­рый вместе с тремя своими сыновьями приобрел великую славу во всей пограничной Финской Лапландии. Эрик обе­щался рассказать мне, когда остановимся на ночлег, мно­гие чудесные дела, совершенные родом Пэйвио, но прежде, нежели передадим их, сообщим читателям извлечение из вышедшего в 1672 году описания Лапмаркена, Торнео и Кеми, округов пограничной Лапландии, сделанного пасто­ром и пробстом, магистром Торнеусом.

«В деревне Пэльдоиерф жил лопарь, Пэдер Пэй­вио, честный, богатый и богобоязненный лопарь. Два года тому назад его убили. У него было много сыновей, и он прежде долго со всеми домашними верно служил идолу своему сейте (сейда, Seida, Seita)[7] и почитал его. Случи­лось однажды, что у него издохло несколько оленей, он обратился с мольбой к Сейте и усердно покланялся ему, но это не помогло, и олени не переставали умирать. Тогда он со всеми сыновьями идет к идолу, берет с собой множе­ство сухих дров, украшает идола свежими пихтовыми вет­вями, приносит ему в жертву кожи, снятые с мертвых оле­ней, вместе с рогами и головами их, все падают на колена, целый день умоляют идола явить свое могущество каким-нибудь знаком, но как знака никакого не являлось, то они встали, бросили весь сухой лес, привезенный ими, на идо­ла, сожгли его и таким образом уничтожили предмет обо­жания целой деревни[8]. Когда же язычники хотели за то умертвить Пэдер Пэйвио, то он, подобно Гедеону (Книга Судей, 6), отвечал им: «Пусть идол отомстить за себя сам». Этот Пэйвио так был тверд в вере, что когда язычники сражались против него и старались испугать его заклинаниями и колдовствами, он начал петь «Отче наш» и религиозные гимны: Trones och Fader värs sänger и пр. После того жег он всех сейт, где ни находил их, и послал старшего своего сына Вуолабба на жительство в зна­менитую лапландскую деревню Эенар, которая была дан­ницей трех королей для того, чтобы мог он сжечь там всех идолов и сейт, которых там было множество. Вуолаб­ба исполнил это и за то принужден был бежать в другое королевство, в Норвегию, где живет и поныне».

Из этого рассказа пробста Торнеуса ясно видно, что род Пэйвио происхождения лапландского, это подтверж­дают торжественно все лапландцы. По словам Торнеуса, этот род прославился подвигами за веру христианскую. Предание утверждает то же самое и, сверх того, прибавля­ет, что Пэйвио с своими тремя сыновьями отличился и другими воинственными подвигами; в особенности просла­вил себя на войне с русскими карелами[9], которых лаплан­дцы в своих преданиях называют просто русскими. С сво­ей стороны карелы имеют также предания о воинских под­вигах рода Пэйвио, и даже «Калевала»[10] воспевает Пэйвилэ и Пэйвэн-пойка, как неприятелей народа Ка­лева. Хотя предания карелов и лапландцев об этом слав­ном роде похожи на миф, но также мало можно отрицать историческое основание этих преданий, как и всем извес­тные набеги карелов на Лапландию.

Но, чтобы возвратиться к нашему рассказчику, вый­дем на берег и усядемся под густой тенью берез. Эрик сел подле меня и с глубоким благоговением начал рассказ свой: о Пэйвио-отце знал он только, что он славился му­жеством в битвах с карелами, «которые в великом множе­стве находили на Лапландию для грабежа и убийства, му­чили людей неимоверными муками, выпытывая, где скры­ты их сокровища, и возвращались только тогда, когда все лодки их были наполнены серебром и другими драгоценно­стями». Пэйвио, по несметным богатствам своим, больше других подвергался корыстным нападениям карелов. Глав­ное богатство его заключалось в оленьих стадах, которых было такое множество, что он должен был нанимать 30 ра­ботников и 30 работниц для присмотра за ними. Сверх того, было у него много серебра, которое, однако ж, он незадолго до своей смерти закопал в землю, и до сих пор никто не знает места, где оно находится.

Из сыновей Пэйвио самый знаменитый, по словам нашего рассказчика, был Олоф, по-лапландски В у о л а б б а. Высокий, сильный, храбрый, он, подобно отцу своему, сделал целью жизни своей сражаться с карелами. Вот как Эрик описал один из подвигов этого героя: «Од­нажды Олоф намеревался куда-то идти и, боясь, чтобы враги в отсутствие его не сделали набега на его жилище, перенес необыкновенно огромное дерево на скалу, поло­жил у входа палатки своей и велел жене говорить неприя­телям: «Наш сын принес сюда это дерево». Скоро после отъезда Олофа явилась толпа карел и тотчас заметила ог­ромное дерево. Никак не могли они понять, как могло оно попасть на эту крутую скалу, и требовали объяснения у молодой жены Олофа. Жена отвечала так, как муж прика­зал ей. Карелы пришли в неописуемое изумление, когда услышали, что у такой молодой женщины такой сильный сын, и грабить не стали. Между тем решились дождаться возвращения Олофа и как-нибудь убить его. Когда же Олоф возвратился, никто не посмел на него напасть. Тогда каре­лы стали хвастать, что и в их земле есть богатырь, с кото­рым Олоф не справится, и предложили Пэйвиову сыну идти с ними в Карелию и померяться силами с их богатырем. Олоф принял предложение и отправился с карелами в их землю. Когда оба богатыря встретились, то подали друг другу руки, и карел так крепко сжал руку Олофа, как только мог. Олоф схватил противника своего поперек тела и бросил на землю. Карел поднялся и обхватил в свою очередь Олофа, но вторично был низвергнут. Тогда Олоф советовал ему не испытывать более счастья в борьбе с ним, но озлобленный карел бросился на него с яростью, и в третий раз Олоф ударил его о землю, но уже так, что изба­вил от труда когда-либо встать».

Много рассказывал Эрик о силе Олофа, между про­чим следующее: «Олоф возвращался однажды с рыбной ловли, и был застигнут на озере Энаре противным ветром и непогодой. Вместо того, чтобы бороться с волнами, уг­рожавшими залить его лодку, нагруженную сетями и рыбой, решился он пристать к маленькому островку, там поднял тяжелую ладью на плечи и перенес на берег. В другой раз Олоф шел по лесу, там увидел он стало, который силился поднять камень, но камень был так нео­бычайно велик, что стало не мог поднять его и принялся медленно перед собою катить. Олоф долго следил, неза­меченный, за усилиями стало, потом вышел из-под дере­ва, посмеялся над бессилием стало и отнес камень на ука­занное им место. Стало, испугавшись такого мощного вра­га, бросился бежать. Олоф долго смотрел на его бегство, наконец рассердился и побежал за ним. Стало, добежав­ши до реки Нейды, перепрыгнул на противулежащий бе­рег и думал, что избавился от преследования, но Олоф сделал такой же прыжок, догнал стало и убил его». При этом рассказе должно заметить, что стало (множест. сталок) значит у лапландцев «исполин»; по-шведски jättar, по-фински jättiläiset и hiidet (исполинские, сверхъесте­ственные существа), в единственном — hiisi. Лопари опи­сывают сталоков жестокими людоедами. Во времена язы­чества их племя <было распространено по всей Лаплан­дии, но после введения христианства они переселились на морские острова.

Олоф отличался также быстротой бега. Однажды он догнал волка, бегущего за его оленьим стадом, схватил его за хвост и ударил о скалу. В другой раз, бывши на охоте за дикими северными оленями, с верным работником своим и постоянным сопутником Вуоллебом, Олоф (Валлем) нароч­но погнал на него встретившуюся ему самку с ее детенком. Валле упрекнул господина своего в такой излишней смело­сти, тогда Олоф побежал за оленем, догнал, убил дротиком, а детеныша принес живого и, презирая такую маловажную добычу, отдал ее своему скромному слуге. Никогда не пре­следовал он диких оленей иначе, как когда их множество соберется в кучу.

Что Торнеус рассказывает о Пэйвио-родоначальнике и об его обращении в христианскую веру, то самое рассказы­вал мне Эрик о его сыне Олофе. Олоф долго был ревност­ным почитателем идолов, но когда молва о новом учении достигла до него, то он решился испытать богов своих. Уда­рил в волшебный барабан, чтобы по звуку колокольчиков узнать, счастлива ли будет его охота на оленей. Колоколь­чики прозвенели благоприятное предзнаменование, но охо­та была неудачна. В другой раз вздумал он разжечь огонь во время проливного дождя и просил своих сейтов помочь ему. Когда же желание его не исполнилось, то он обратился с молитвою к истинному Богу, и трут тотчас загорелся. После такого испытания Олоф сжег волшебный барабан, изломал сейтов и разорял все языческие памятники, где бы ни встре­тил их.

Второй сын Пэйвио по имени Исаак отличался искус­ством стрелять из лука. Он попадал в хариуса (Aesche, Salmo thymallus, семейство Лососевых), когда он показывался над поверхностью воды. Также он совершил много славных под­вигов и побед над карелами, между которыми замечатель­на следующая: во главе одной толпы карелов, опустошав­ших Лапландию, был вождь, покрытый с ног до головы непроницаемой броней. От этой брони ему так трудно было двигаться, что он не мог донести вилки до рта, и слуга при­ставлен был для того, чтобы кормить его. Исаак долго на­блюдал за этим начальником и однажды подстерег; когда он готовился обедать, Исаак натянул лук, и, как скоро слу­га сунул вилку в рот, прилетевшая стрела ударила в вилку и воткнула ее в горло вождю.

Третьего сына Пэйвио звали Иоганом. Об этом расска­зывал Эрик, что он был таким могучим колдуном, каких потом и на свете не было. Он часто своими чародействами истреблял карелов, когда они приходили грабить Лаплан­дию. Однажды принудили они его вести их к месту, где надеялись найти богатую добычу. Иоган повел их на крутое отвесное место скалы Паллас и чародейством своим пока­зал им вместо ужасной пропасти внизу деревни, где свети­лись огни и звенели колокола. «Туда ведет дорога, — ска­зал грабителям Иоган, — а чтобы в такую темную ночь никто не сбился с дороги, то я с факелом пойду вперед». Затем бросил он факел в пропасть и остался на скале неви­дим никому. Карелы бросились за горящим факелом, и все погибли в пропасти.

Последнее происшествие рассказывается одинаково у финнов и у лопарей, но не всегда приписывают его сыну Пэйвио, иногда действует другой знаменитый герой, которо­го по-фински называют Лаурукайнен, по-лапонски Лаурукадш. О нем рассказывал Эрик многие другие повести, когда мы на другой день плыли вверх по речке Пельдойоки.

«Когда ты приедешь в настоящую Лапландию, — го­ворил он мне, — то узнаешь, что лучше лопарей нет про­водников. Привыкнув с детства бегать повсюду и рыскать, как собаки, они на расстоянии нескольких миль знают каждый камень, каждое дерево, каждый источник. Но не было еще человека, который знал бы Лапландию вдоль и поперек так хорошо, как Лаурукайнен. По этой причине карелы всегда старались взять его проводником при своих набегах; с своей стороны Лаурукайнен всегда готов был указывать им дорогу, он был человек хитрый и умел так устроить, что карелы никогда не избегали постыдной смер­ти, как скоро попадались ему в руки. Однажды взялся он проводить толпу этих разбойников через озеро Оунасиерви. При переезде карелы проголодались и просили Лаурукайнена причалить к маленькому острову. Утоливши го­лод, легли они спать, но прежде приставили часового к лодкам, которых было семь (иные говорят — три), и все были наполнены съестными припасами и награбленными сокровищами. На беду их, заснул и часовой, тогда Лауру­кайнен перенес в лодки все, что вытащено было на берег, именно: топоры, мечи, котлы, съестные припасы и т.д. Потом отчалил все лодки от берега и едва успел вскочить в последнюю, как часовой проснулся, хотел схватить меч свой, но его уже не было; тогда он бросился в воду и ухва­тился за первую ближнюю лодку, в которой был именно Лаурукайнен. Лаурукайнен взял меч и отрубил часовому пять пальцев, они упали в лодку вместе с золотым перст­нем. Часовой поднял тревогу, но когда карелы прибежали на берег, Лаурукайнен отплыл уже далеко. Видя беду, ка­релы стали умолять Лаурукайнена и говорили ему: «При­ди сюда, добрый брат, мы дадим тебе каши с шведским маслом, будешь есть своей собственной ложкой (иные го­ворят: ложкой твоего господина)». Лаурукайнен отвечал: «Каши и муки у меня здесь довольно». Когда же карелы увидели, что просьбы их напрасны, то один из них закри­чал: «Приди сюда, мы зальем тебе горло горячим оловом!». После того Лаурукайнен плавал в лодке около острова де­вять дней и девять ночей, стерег карелов, чтоб они не ушли. На десятый день сошел на берег и тогда увидел, что все карелы лежали там мертвые, исключая одного, который мог еще повернуть голову. Остров, где это происходило, до сих пор называется Карельским (Karjalan saari)».

«В другой раз, — продолжал Эрик, — карелы взяли Лаурукайнена проводить их вниз по течению реки Патсъйоки (Patsjoki). Когда они проходили вблизи тамошнего водопада, то Лаурукайнен связал вместе их семь судов и просил самих карелов спрятаться под палубу, чтобы не испугаться при виде страшного водопада. Не подозревая обмана, карелы спокойно послушались совета, тогда Лау­рукайнен направил суда прямо к берегу, сам вскочил на скалу, а карелы все погибли, увлеченные стремлением во­допада.

В другой раз направил он судно карелов прямо на ска­лу в средине самой реки. Судно разлетелось, и все карелы потонули, но Лаурукайнен спасся, ибо гнев воды (по-финс­ки weden ärimys) до него не касался.

После таких подвигов Лаурукайнен сделался ненавист­ным карелам, так что они решились убить его. Это и уда­лось им после многих неудачных попыток. Однажды заста­ли они его в горнице, где у него хранилось мясо, и вообра­зили, что он уже совсем в их руках, стали у дверей и с нетерпением ждали, чтоб он из горницы вышел, вызывая его оттуда угрозами. Лаурукайнен не спеша завертывал мясо в шубу свою, и когда карелы громко и грозно обещали вы­ломать дверь, если он к ним не выйдет, то он выбросил им шубу из слухового окна. Карелы приняли мясом набитую шубу за самого Лаурукайнена и бросились на нее с копья­ми; во время суматохи Лаурукайнен ушел и так оморочил врагов своих чарами, что они обратили оружие друг на дру­га, воображая везде видеть Лаурукайнена, и до последнего все погибли».

Эту же повесть слышал я после с той переменой, что вместо мяса Лаурукайнен набил шубу пухом, и, когда выб­росил ее, то пух разлетелся и засыпал глаза карелам, а Лаурукайнен, пользуясь этим, ушел.

Едва только Эрик кончил свой рассказ, как мы при­близились к небольшому озеру, называемому Сейдаиерви. Я заметил Эрику, что его должно скорее называть Сайвоиерви, потому что вода была очень чиста. Ибо, по рассказам лапландцев, такие озера часто носят это название вслед­ствие мнения, прежде бывшего в ходу у лапландцев, что в таких озерах обитают божества, называемые с а й в о[11]; они не позволяют в своих владениях ловить рыбу, и потому те рыбаки, которые хотят ловить в их озере, должны были обманывать водяные божества, стараясь грести тихо и без шума. Эрик не обратил никакого внимания на мое замеча­ние и утверждал, что озеро называется Сейдаиерви, осно­вываясь на том, что на мысе, выдающемся налево против нас, стоял прежде лапландский сейта. Этот сейта принад­лежал прежде знаменитому колдуну Ломпсоло, кото­рый с помощью кумира всегда имел удачный рыбный лов. На противоположном берегу другой колдун устроил себе рыбную ловлю, но так как у него не было сейты, то ни одна ловля ему не удавалась. Вот он и вздумал поправить свое дело и, покуда Ломпсоло спал, утащил и бросил его сейту, после чего рыба стала ловиться. Ломпсоло же, на­против, лишась помощи своего сейты, перестал ловить удач­но, и ни одна рыба ему не попадалась. Чтобы поправить дела свои, Ломпсоло добыл себе нового сейту, и вот все рыбы стали опять ходить в его сети до тех пор, пока дру­гой колдун опять не свалил его сейты. Чтобы прекратить споры, оба колдуна согласились сойтись на ближнюю гору и начать поединок, в котором другого оружия не будет, кроме чародейства и заклинаний. Ломпсоло пришел на на­значенное место, приняв на себя вид оленя и надеясь, что в таком виде противник его не узнает. Но другой колдун, который стоял уже на горе, готовый сразиться, только увидел бегущего оленя, закричал ему издали: «Ты Ломпсоло!». Не отваживаясь на другое испытание, Ломпсоло признал себя побежденным и убежал, ибо ясно видел, что без помощи своего сейты не может иметь никакого успеха в борьбе с врагом своим.

«Мы сбились с дороги, проводник ошибся» — эта мысль часто смущает утомленного под своей ношей путешествен­ника по Лапландии, когда он идет, не видя еще цели. Стать­ся может, что ею смущается и благосклонный мой чита­тель, если взял на себя труд сопутствовать нам в наших странствованиях по богатым легендами лапландским кра­ям. В таком случае считаю долгом взять на себя роль про­водника и успокоить моих спутников, уверяя их, что мы идем по настоящей дороге. Выехавши из Пельдовуома, проплыли мы четыре мили вверх по Пельдойоки и нахо­димся теперь недалеко от Пельдотунтури, на берегу Сейдаиерви. Из этой скалы (Пельдотунтури) вытекает Пель­дойоки, течет чрез Патаиерви и Армоиерви, но становится судоходна, только когда Сейдаиерви приносит ей в дань свои воды. Даже во время разлива с трудом можно водою добраться до Армаиерви; в это же время года, как объявил Эрик, водяной путь совершенно невозможен. Он предло­жил проститься с водяной системой Пельдойоки и идти к хребту другой дорогой. На юг от Пельдотунтури находит­ся на довольном большом расстоянии множество малень­ких озер, доходящих до самого горного хребта. Эти озера не имеют между собой соединения, и мы должны будем, по замечанию Эрика, нести вещи наши на себе, а лодку перетаскивать посуху от одного озера до другого. Хотя по­добный труд не весьма был нам приятен, но мы согласи­лись предпринять этот путь в надежде на частые озера, на которых можно будет отдыхать. Итак, поклажу раздели­ли на три части, каждая от полутора до двух пуд весу; Эрик и Иессио без церемонии взвалили ее на наши плечи, сами же потащили пустую ладью. Таким образом перешли мы все пространство между Сейдаиерви, Кааккуриниерви, Нокканайнен и Патаиерви. Все эти озера находятся друг от друга весьма недалеко, но от Патаиерви до ближнего озера Витаиерви расстояние по крайней мере четверть мили. Через это пространство мы все соединенными силами та­щили лодку, а притащивши ее в Виттаиерви, все вместе воротились к Патаиерви за поклажей, которая оставалась там на берегу. Переехав озеро Виттаиерви, очутились мы у самого подножия горного хребта, который называется тут, если память меня не обманывает, Корсатунтури. Тут-то начались большие труды наши; от самого берега Вит­таиерви поднимается крутая скала, по которой мы долж­ны были взбираться целых три четверти мили. Утомлен­ные усилиями прошедшего дня, мы все предложили здесь отдохнуть и начать на другое утро восхождение на скалу, но Эрик с жаром противился такому предложению и уве­рял, что несколько часов отдохновения утомят нас еще боль­ше, что мы не в состоянии будем двинуться ни одним чле­ном. Иессио утверждал то же, и мы решились в 9 часов вечера пуститься в многотрудный путь наш. Поклажу ос­тавили мы опять на берегу озера и потащили все вместе пустую лодку. С величайшими усилиями удалось нам взоб­раться на скалу, но тут вся бодрость пропала, и все силы ослабли; к довершению горя Эрик объявил, что не совсем уверен в дороге, а ведет нас по рассказам других. В разду­мье уселись мы на скале, закурили трубки и стали дер­жать совет. Общее единогласное решение состояло в том, что один из путешественников должен идти к Виттаиерви, достать из поклажи нашей единственную бутылку рома, находившуюся в нашем владении, и принести ее остально­му обществу, которое, по мере сил, потащит опять лодку, следуя указаниям Эрика. Принести бутылку рома довери­ли мне, и я, к общему удовольствию, благополучно ее дос­тавил, хотя не понимаю, как не заблудился, идя по дикой утесистой горе. Между тем мы дошли до маленького гор­ного ручья, который доказывал, что Эрик не ошибся в до­роге. Он утверждал, что ручей этот впадает в Корсаиерви, а этого-то именно и стремились мы достигнуть. Опорож­нивши бутылку, потащили мы соединенными силами лод­ку сначала по направлению ручья, но тут лежало столько огромных камней, что мы принуждены были возвратить­ся на прежнюю дорогу. Целую ночь провели мы в этом трудном подвиге и, не видя озера, решились послать про­водников наших отыскивать его. Они возвратились с радо­стной вестью, что мы идем по настоящему пути и что озе­ро Корсаиерви уже недалеко. В шесть часов утра пришли мы к нему. Эрик и Иессио отправились к Виттаиерви за нашими вещами, а мы улеглись отдыхать на берегу Корса­иерви.

Вскоре после полудня проснулись мы, промокшие от сырости, дрожа от холода; все члены казались разбитыми, в груди колотье, ноги не двигались, и все мы в чрезвычай­но дурном расположении духа. Словоохотливый провод­ник наш простился с нами, и путешествие наше показа­лось нам всем крайне неприятно. Но я не хочу утомлять читателя подробностями, скажу только несколько слов о направлении нашего пути для пользы будущих путеше­ственников. Мы плыли сначала по Корсаиерви, озеро уз­нать нетрудно: оно стеснено между двух скал, имеет пол­мили длины и так нешироко, что становится приметным с земли только тогда, когда придешь к самому берегу. К северу оно все более и более суживается и постепенно те­ряется в незначащем ручье, по которому должно перетас­кивать лодку на каждом шагу. Пройдя около полумили вдоль этого ручья, приходишь к большой реке Ивалойоки, впадающей в озеро Энаре. Эта река так глубока, что путе­шественник может сидеть в лодке даже при самом ее исто­ке, если не желает прыгать по мокрому бугристому берегу между ивняком и осокой. После нескольких часов езды по Ивалойоки приближаешься к ломполо (lompolo), т.е. к широкому, озерообразному разливу реки. Тут представля­ется взору прекрасный сухой берег с тенистыми березами и богатой растительностью. Ботаник найдет тут, конечно, многие редкие растения, но мы занимались охотнее зооло­гией, затеяли охоту за дикими гусями, и нам удалось зна­чительное количество их прибавить к съестным нашим припасам. Потом продолжали спускаться вниз по реке при дружных взмахах весел.

Еще несколько часов езды, и все мы в одно время вскрикнули: «Дым! Люди!». На берегу встретил нас ры­бак, лежавший у разведенного огня, следующими слова­ми: «Кто вы, плывущие по Ивалойоки? Куда держите путь? Впрочем, зачем же спрашиваю о том, что уже мне извест­но! Я всех вас видел во сне, а тебя, Иессио, в образе твоего покойного отца». Когда рыбак такими словами дал знать, какого он свойства, я тот же час привел в движение свою артиллерию, т.е. поднес ему водки, дал немного табаку, купил, не торгуясь, несколько безделиц и подарил его сынишке книжек. Проглотив другую рюмку водки, рыбак стал самым любезным, откровенным колдуном и расска­зал нам тысячу чудных повестей про себя и про других колдунов. Но, к сожалению, все рассказы его были не­связны, вероятно, вследствие второй рюмки. Следующий рассказ об Иогане Пэйвиоио другом чародее, Торагасе, был понятнее прочих.

«Одна ведьма-колдунья из пограничной Лапландии, которую звали Кирсти-Ноуту а, отправилась в Киттила, чтобы оттуда перегнать к себе на родину всех диких оленей. Пэйвио, узнавши ее намерение, послал Торагаса к Ивалойоки, чтобы там заколдовать ведьму и не допустить оленей переплыть реку. Когда Торагас увидел бегущих оле­ней, то начал всех внимательно осматривать, подозревая, что ведьма-колдунья может и сама превратиться в оленя. Однако же во всем стаде не было ни одного такого оленя, которого можно бы принять за превращенную Кирсти; всего менее мог он вообразить, чтоб она приняла образ хромого, изнуренного, тощего урода оленя, который насилу тащил­ся за скакавшим стадом. Тогда только убедился он, что этот урод олень была именно ведьма Кирсти, когда уви­дел, что она не плыла через реку вместе со всем стадом, а вынырнула из нее на другой берег. Но делать было нечего, стадо было все на другом берегу, где чары Торагаса дей­ствовать не могли. Итак, он возвратился к Пэйвио и рас­сказал ему, как было дело. Пэйвио решился тогда послать Торагаса в Русскую пограничную Лапландию и приказал ему узнать подробно имя, свойства и все отношения ведь­мы-колдуньи. Торагас исполнил похвально данное ему по­ручение, и Пэйвио посредством мощных чар своих взялся воротить оленей. Тотчас послал он Торагаса поглядеть, не увидит ли он где оленей. Они прибежали с таким топотом, что за три мили Торагас слышал, как щелкали (nasasi) их копыта. Стадо находилось тогда при реке, названной в память этого происшествия Назамайоки».

Все рассказы рыбака были подобного содержания. Все­гда описывал он чудесные подвиги славных шаманов и в особенности способность древних шаманов принимать вся­кий образ, какой захотят. Такое верование в эту способ­ность шаманов было повсеместно распространено в Фин­ляндии и в Лапландии и до сих пор еще не совсем искоре­нено из головы лапландцев. По крайней мере в нашей Фин­ской Лапландии уверяют, что в русских деревнях живут шаманы, которые, подобно Торагасу и Пэйвио, могут при­нимать на себя по желанию образ оленей, медведей, вол­ков, рыб, птиц и т.д. В таком превращении шаман называ­ется у лапландцев Вироладш, у финнов — Виролайнен, что по-настоящему означает просто эстонца. Рыбак спел мне финскую песню, где было очень много подобных пре­вращений. Так как эта песня совсем без связи, то я просто расскажу ее содержание. Волшебник именем К а р к и а с жалуется на убыток, который терпит его родина, ибо Торагас чарами своими перегнал оттуда всех диких оленей в Киттила. За этой жалобой следует описание того срама, который Каркиас сам вытерпел от злого врага («onda owan») своего Торагаса, который изрубил его и бросил в озеро. Там Каркиас ожил и несколько лет жил в немного изме­ненном виде под печенью одной щуки. Потом Торагас пой­мал эту щуку и вместе с Каркиасом держал ее три года в своем амбаре. Освободясь оттуда, начал было Каркиас хо­дить в человеческом образе, но Торагас поймал его на охо­те и в другой раз убил. Далее Каркиас снова оживает, но, как кажется, живет в могиле и тут начинает горевать о сыне своем. Лишь только выговорил он тоску свою по сыну, как сын прилетает к нему в виде тетерева-глухаря. Доса­дуя, что сын равняется с ним в искусстве колдовать, Кар­киас начинает ругать его, сын улетает. Тогда отец превра­щается в нырка-гоголя (Quakerente, Fuligula clangula), преследует сына, догоняет и приводит к себе назад. Затем следует ужасная брань отца с сыном, и песня заключается тем, что сын навсегда покидает отца.

Я записал все песни и рассказы рыбака и за то так щедро потчевал его табаком и водкой, что рыбак крепко полюбил меня и звал к себе в Киттила. Там обещал он рассказать мне кучу чудесных повестей и, сверх того, по­казать сейту, принадлежавшего Пэйвио. «Этот сейта, — говорил он с таинственной торжественностью, — ест лю­дей, но ты не бойся, при мне он ничего тебе не сделает худого». При всем уважении к собственному могуществу принимал он Бланка и меня тоже за чародеев. Орудия, которыми Бланк ловил насекомых, и ножницы его ка­зались ему чем-то волшебным, а когда я прочитывал запи­санное мною на бумажке заклинание, то он, увидя зачерк­нутое место, указал на него, говоря: «Смотри, вот тут-то вся сила!». Рыбак этот родом был лопарь, детство провел в Финляндии и там лишился сознания своей народности и с ним вместе всякого человеческого достоинства. В существе его обнаруживалась трусость, лицемерное смирение, хит­рость, корыстолюбие и многие другие способности, так легко развивающиеся у людей угнетенных. Он был отмен­но искусен в торговом ремесле. Мы купили у него несколько свежих форелеобразных рыб, которых он называл хариу­сами (Aeschen) и за которых он взял столько, сколько сам назначил. Обрадовавшись нашей щедрой плате, вытащил он из вонючего кошеля своего два сушеных хариуса, по­крытых всякой нечистотой, и попросил за них почти ту же цену, какую взял за свежую рыбу. Мы и в этом удов­летворили его желание; тогда стал он собирать остатки последнего своего обеда, состоявшего из гусиных лапок, и предложил нам купить их; когда и эта продажа удалась ему, он с радость воскликнул: «Кто бы мог подумать, что здесь, на Ивалойоки, я так прибыльно буду торговать!». Между тем сын его собственной нашей смазкой намазал сапоги наши, и хотя труд его щедро окупался подаренны­ми ему деньгами, книгами, хлебом и проч., но когда мы садились в лодку, рыбак торопливо кричал нам: «Смазка не заплачена, смазка не заплачена!». Когда же мы и за это заплатили и воображали, что совершенно удовлетворили всем его желаниям и требованиям, то попросил он еще рюмку водки на придачу.

Дальнейший путь вниз по реке Ивало был замечате­лен величавостью окрестной природы; не успели мы поте­рять из виду бездомного нашего хозяина, как шум и гро­хот ревущих порогов поразил слух наш и не переставал раздаваться целых три дня и три ночи. Эти пороги были чрезвычайно опасны, но нам не было другого выхода, и должно было отважно бросаться в кипящие волны, угро­жающие на каждом шагу величайшей опасностью. Масса воды Ивало хотя не слишком велика, но слишком доста­точна для поглощения нашей маленькой лодки. Мы долж­ны были беспрестанно сдерживать лодку длинными шес­тами (lärlingar), иначе могла она силой порога удариться о скалы и огромные камни, нас окружающие. Весь день заняты мы были этой трудной работой, ночь же проводили около разложенного огня. Нигде не было крова головам нашим, целые восемь дней жили мы под открытым небом, постоянно терпя проливной дождь и пасмурную, холод­ную погоду.

Но возвратимся к реке и ее окрестностям. Во всей вер­хней части своего течения Ивало бежит между высокими, ужасными скалами, которые в иных местах нависли над поверхностью воды и не прерываются на пространстве не­скольких миль. Часто Бланк и я взбирались с опаснос­тью жизни на эти скалы в надежде порадовать себя нако­нец, хоть издали, видом озера Энаре. Но куда зрение ни простиралось: на север, юг, запад и восток, — везде оно встречало одни необозримые горы и скалы. Там, где между скалами погружалась более глубокая долина, туман, пла­вающий над долиной, иногда принимал вид озера, и мы несколько раз воображали, что видим желанное Энаре, но Иессио разочаровывал нас, уверяя, что не покажется нам Энаре, пока не кончится цепь скал.

За несколько миль до впадения реки Ивало в озеро Энаре суровые скалы, которые, подобно злому гению, сжи­мали бешеную, стремительную реку, начали мало-пома­лу исчезать, и вдали только виднелись их голые верши­ны. Вокруг нас явилась красивая, зеленой травой покры­тая равнина. Стремительность реки уменьшилась, обра­зовались на ней маленькие островки (holme), украшен­ные густыми купами лиственных деревьев; потом пока­зались признаки человеческого жилья: стога сена, пахот­ные земли и т.д. Мы употребили последние силы, чтобы усиленной греблей скорее достигнуть жилья, и едва пове­рили глазам своим, когда вместо жалких хижин увидели в средине Лапландии красиво построенные финские дома, окруженные зеленеющими лугами и засеянными поля­ми. Нельзя поверить, как благотворно действует такое зрелище после утомительного путешествия. Непрерывный ряд высоких, дооблачных скал, рев и кипенье водопадов смущали и каменили нам душу. Человек не может долго выносить грозную дикость природы, гибкость и воспри­имчивость чувств теряются, и впечатления грозной, ох­ватывающей вас со всех сторон природы не перерабаты­ваются в душе и только производят в ней какое-то мрач­ное онемение. Когда же природа становится спокойна, когда дикие стихии в мирном согласии отражают красо­ты создания, тогда и в сердцах людей пробуждаются све­жие радостные чувства. Достойно, однако же, замечания, что самая красивая природа является мертвым трупом, если не видно на ней человеческого следа, но малейший признак: какой-нибудь дорожный знак, сломанное весло, обгорелый костер, одним словом, малейший признак об­ладателя вселенной — и самая мрачная пустыня напол­няется жизнью, благом, красотой. Каким же земным раем показался нам Кирёби!

II. Путешествие от Кирёби до Утсъйоки

Приход Киттила во все времена был истинным местом бедности и горя. Около ста лет перед сим один живший землевладелец по имени Генрик Киро вынужден был по случаю ужасного голода оставить дом свой, поля и зем­лю и в чужих местах искать пропитание. С таким намере­нием он поселился на Ивалойоки, на месте, названном пос­ле его именем — Кирёби, где хорошие луга и богатая рыбная ловля обещали ему беззаботное существование. Сна­чала все шло благополучно, но скоро волки и медведи стали навещать уединенную его хижину, опустошили его стада, и Киро снова обеднел и, будучи не в состоянии более содер­жать при себе многочисленное семейство свое, отпустил стар­ших сыновей искать пропитание собственными трудами. Старший сын его Л а р с отправился в Норвегию и, посетив Киттилу, стал предлагать ее жителям, не хочет ли кто из них купить богато устроенную колонию в К и р ё б и, кото­рую он будто довел до самого цветущего состояния. Томае К и р о, его родственник, давно уже терпел неснос­ную бедность, которая тяготела над ним в Киттиле, и пото­му купил, не видавши, предлагаемую колонию за очень дорогую сумму. Рано весной отправился он на новое жилье: он правил сам ладьей своей вдоль по реке Ивалойоки, а жена по скалистому берегу гнала стадо. Оба вытерпели на пути неслыханные затруднения и утешали себя единствен­ной надеждой, что в прекрасной колонии беззаботно прове­дут весь остаток жизни. Но, пришедши на место, они не нашли ни избушки, где бы можно было приклонить голо­ву, и ни одного клочка земли, который бы был обработан.

Трогательно было слушать, как жена старика Томаса рассказывала эту печальную повесть, горькие слезы лились из глаз ее при одном воспоминании о том. Сам же Томас благодушно говорил: «Что прошло, то прошло! Полно, ста­руха, роптать на пути Провидения». Когда она рассказыва­ла о всех обманутых своих надеждах, Томас прибавлял: «Здесь не было дома, правда, зато был лес, из которого можно было строить дома, и не нужно было лошади, чтоб издалека привозить его. На том же месте, где теперь дом, срубил я его своими руками. Песчаный пригорок превратился в зе­леный бархатный луг, где, как ты знаешь, у меня паслись 30 коров и 60 овец». Тут жена прервала его замечанием, что все 60 овец в одну минуту были зарезаны волками. «Правда, — отвечал Томас, — но за наши труды и несчас­тья я получил медаль на шею и серебряный кубок, из кото­рого пили двое знатных господ!».

Благосостояние, до которого мало-помалу достиг Томас, привлекло в Кирёби нескольких финнов из Киттилы и Эпонтекиса. Таким образом, по нижнему течению реки Ивало со временем возникло около дюжины финских колоний. Эти-то колонии называются Кирёби.

Покорные указаниям природы, колонисты в Киро из­брали себе род жизни самый естественный во всей нашей северной Финляндии. Они преимущественно занимаются скотоводством, охотой и рыбной ловлей, земледелие же у них — второстепенное занятие и ограничивается сеянием ржи, сажанием картофеля и репы. Луга их так тщатель­но обработаны, что я не помню, где бы видел такую пре­красную траву, как в Кирёби. В конце ноября они приво­зят на оленях масло в норвежские морские бухты и про­менивают его на муку. Большая часть этой муки перего­няется в водку, хлеба же финны в Энаре употребляют мало.

Духовные лица в Киро очень хорошо отзывались мне о нравственности и благочестии тамошних жителей. Я сам видел редкие в других местах доказательства их услужли­вости и гостеприимства и не могу удержаться, чтобы не упомянуть о том. В продолжение скучного нашего переез­да по Ивалойоки съели мы весь наш запас хлеба. Приехав­ши в Киро, мы купили у Томаса всю муку, которая была у него; ее стало только на восемь хлебов, из которых два тот же час были съедены. Остальными шестью должны мы были все четверо довольствоваться в течение пяти дней. По первому опыту, увидя невозможность такой умеренно­сти, мы решились посетить одного колониста, живущего ниже на берегу Ивало; у него, по словам наших хозяев, было много муки. Приехавши в колонию, мы узнали, к великому нашему огорчению, что вся мука уже пошла на водку, и нам ничего не оставалось делать, как продолжать наше путешествие. Сильный дождь с грозой удержал нас на несколько часов в колонии. Когда он прошел, мы пус­тились опять в дальнейший путь и не успели проплыть двух миль, как увидели на пригорке у одной колонии це­лую сходку мужчин и женщин в праздничных одеждах. День склонялся уже к вечеру, гребцы наши не соглаша­лись пристать к берегу, а, напротив, спешили до сумерек добраться до островка, лежащего на озере Энаре, где была лапландская деревня Юуутуа. Ночью опасно плыть по озе­ру — после солнечного захождения оно часто покрывается таким густым туманом, что самый искусный кормчий легко сбивается с пути. Между тем собравшиеся на пригорке люди так приветно глядели, что мне непременно хотелось ви­деть их вблизи. С этой целью я объявил товарищам, что у Иессио, как он мне прежде сказывал, между этими коло­нистами был родственник, и причины этой было достаточ­но, чтобы возбудить во всех, исключая Иессио, желание выйти на берег. Еще мы не успели причалить, как все муж­чины, стоявшие на пригорке, прыгнули в воду по колено,

схватили лодку, вытащили на сухой берег и приветствова­ли нас радушными словами. Потом нас повели в горницу, где мы увидел пол, гладко укатанный и усыпанный ело­выми ветками, стол и скамейки, уставленные в порядке, и недавно поновленный очаг, не успевший еще высохнуть. Все оказывали нам необыкновенную благосклонность, а хозяйка подала два огромных, еще горячих хлеба, прося не взыскать на бедном угощении. Дело в том, что пока мы пережидали грозу и дождь, из той колонии послано было без нашего ведома известие прочим колонистам о том, что мы нуждаемся в хлебе. Посланный заезжал в некоторые построенные в лесу дворы, и все жители единодушно побе­жали на встречу нового пастыря своего, ехавшего с нами. Чтобы принять нас достойным образом, они наскоро при­вели в порядок и исправили комнату. По счастью, в коло­нии нашлось несколько муки, из коей успели в течение нескольких часов напечь для нас хлеба. Каким образом все это сделалось так скоро, я не могу объяснить, но уве­ряю, что это действительно было так.

Наша беседа с дружелюбными жителями этой коло­нии длилась недолго, мы поплыли опять вдоль по Ивало. Вечер давно уже туманил воздух, когда мы достигли озе­ра Энаре. На западной стороне его еще виднелись темные очерки высоких скал, между тем как на восточной было бесчисленное множество островов. Между островами были видны необозримые бухты, которые ночь покрывала уже черным своим покрывалом. Наша дорога шла не через эти островские бухты, но через бухту большого озера. Пока мы плыли, кормчий рассказывал нам все, что знал об этом озере. Он уверял, что Энаре (или Энари, Энара, по-фински Инари, по-лапландски Анара, Эйнара) в длину имеет 12 миль, в ширину — 8, что на нем столько остро­вов, что ни один смертный не мог сосчитать их, разве только Пэйвио. Один лопарь хотел некогда измерить глу­бину озера, привязал котел к канату и спустил его в воду. Но когда канат опустился на 200 сажен, то водяной дух (haltia), страж острова, обрезал канат и завладел котлом. С тех пор никто не смел измерить глубину Энаре, но все принимают на веру, что большие бухты по середине озе­ра совсем без дна.

Желая прежде ночи добраться до Юуутуа, мы сменили гребцов наших и сами сели грести. Мы гребли поочередно; отслужив мой черед, я лег спать и проснулся уже перед утром, но не в Юуутуа, а у необитаемого острова, куда кор­мчий принужден был пристать, чтобы не заблудиться на озере, покрывшемся густым туманом. Поутру туман начал рассеиваться, и мы вновь пустились в путь. Через несколь­ко часов мы прибыли благополучно в упомянутую лапланд­скую деревню — первую, которую пришлось нам увидать с самого начала путешествия.

Вид лапландской деревни совсем непривлекателен, по крайней мере летом. Везде валяются рыбья внутренность, чешуя, гнилая рыба и всякого рода дрянь, заражающая сквернейшим запахом воздух. Не успеешь перенести это ужасное испытание, как появится другое, еще несносней­шее. Из-под низкого выхода палатки выползает куча лю­дей, до того покрытых грязью, насекомыми и всякой мер­зостью, что нельзя не содрогнуться от отвращения при пер­вом взгляде на них. Но сами они очень спокойно на себя смотрят. Учтивость требует, чтобы все обитатели этой па­латки, не выключая и детей, пожали руку путешествен­никам в знак привета. Когда эта церемония в глубоком молчании окончится, то можно ожидать непременно сле­дующих вопросов: «Все ли спокойно у вас? Здоров ли го­сударь, епископ, начальник округа (Landshöfdingen)?». Сверх того, у меня спросили, из какой я земли, и когда я отвечал, что моя земля за горами, далеко, то один лаплан­дец спросил, не оттуда ли я пришел, где растет табак. Я вспомнил песнь Миньоны: Kennst du das Land, wo die Citronen bliihen?[12]

Пока я разговаривал с лапландцем, женский пол дере­вушки оказывал великую суетливость. Любопытно было смотреть, как эти коротенькие и, на взгляд, неповоротли­вые существа торопливо бегали от одной палатки к другой. Вслед за тем последовало приглашение войти в маленькую, темную конурку, которая представляла комнату. Бланк и я неустрашимо приняли приглашение, Д у р х м а н еще прежде спасся бегством и до тех пор странствовал в лесу, пока не собрался с духом и не решился, наконец, прибли­зиться к грязному лапландскому гнезду. Между тем я пре­спокойно уснул в тесной этой избушке и, проснувшись, почувствовал себя столь свежим, что готов был отважно вступить в каждое лапландское жилище.

Хижина лапландская, так как и все энарские хижи­ны, состоит из четвероугольного фундамента, которого каждая сторона состоит из трех сложенных друг на друга бревен, и из верхней дощатой части, имеющей вид пира­миды. В Утсъйоки, где мало леса, нижнюю часть кладут из камня и всю палатку обкладывают торфом для тепла. Кроме того, тамошние жилища не имеют пирамидальной формы, но скруглены и похожи на полушарие. Что же касается до внутреннего устройства, то оно почти одина­ково во всех лапмарках. Во всю длину избы, т.е. между дверью и задней стеной, кладут параллельно две балки, две другие балки пересекают их поперек также от одной стены к другой. Таким образом, образовывается в избе де­вять отделений: три передние, то есть те, что у двери, слу­жат для складки дров, кож для сапог и грубой домашней утвари; в трех задних, то есть тех, которые к задней стене, сохраняются жизненные припасы и то, что поценнее; из трех отделений, находящихся в середине, в самом среднем под дымовой трубой находится печь, от нее вправо живут хозяева, влево — остальные домочадцы. Если же семья многочисленна, то младшие ее члены размещаются по ос­тальным отделениям.

Кроме, избы или палатки, у энарских лапландцев есть и другие строения. Около главного жилья всегда построены одна или несколько маленьких клетей на высоких подстав­ках. Тут лапландцы кладут рыбу, высота предохраняет клети от нападения волков, медведей, лисиц и прочих хищных зверей. У богатых лапландцев есть, кроме того, комнаты, в которых, впрочем, не живут летом.

Когда мы приехали в Юуутуа, то застали жителей в простой, вседневной одежде; пока мы отдыхали, все они переоделись в праздничное платье. И мужчины, и женщи­ны сняли черный свой пески (peski) — это летняя верхняя их одежда, сшитая наподобие рубашки из дубленой олень­ей кожи; вместо нее они надели такую же рубашку, только суконную. Сверх этой рубашки женщины надевают корсет, а на шею навязывают холстинный воротник, от которого висят длинные концы вроде кармана. Пояса у мужчин и женщин украшены блестящими серебряными и медными пряжками. Головной убор у женщин также довольно ори­гинален: он возвышается дюйма на три над макушкой и похож на подкову. Мужчины не держатся определенной формы в головном покрове. Оба пола носят обувь и пантало­ны из мягкой оленьей кожи, с которой шерсть соскоблена. Подробное описание лапландской одежды можно найти в книге А.И. Шёгрена (Sjögren): «Anteckningar от forsamlingarna i Kemi Lappmark», стр. 244 и след. (Замеча­ния об общинах лапмарка Кеми). Здесь я замечу только, что зимой мужчины и женщины носят верхнюю одежду из оленьей кожи с шерстью, одежда эта, так же, как и пески (peski), спереди наглухо сшита и имеет только одну неболь­шую прореху, так что кто не привык, тому очень трудно надевать и снимать ее.

Что касается до наружности лапландцев, то известно, что все они невелики ростом и обликом приближаются к типу монгольскому[13], т.е. у них низкий лоб, выдающиеся скулы, маленькие глаза. По природе они ленивы, унылы и угрюмы. Замечают в них зависть, недоброжелательство, злопамятство, хитрость и прочие тому подобные качества, но зато хвалят их благочестие, услужливость, гостеприим­ство, смирение и целомудренную семейную жизнь.

Богатое рыбами озеро Энаре отучило лапландцев от их первоначальной многотрудной бродячей жизни. Теперь во всем округе не найдешь ни одного настоящего горного лап­ландца и ни одного кочующего, который бы занимался одним оленеводством. Все они рыбаки, или так называе­мые лесные лапландцы, из коих последние летом ловят рыбу, зимой пасут оленей. Впрочем, рыбный промысел — общее, главное занятие, а оленеводство так упало, что, по словам самих жителей, стада их оленей значительно умень­шились. Лесные лапландцы имеют то преимущество перед горными, что стада их не уходят весной на берега Ледови­того моря, а остаются зимой и летом в лесах, но зато они требуют большего присмотра, потому что могут заблудить­ся, одичать, попасться волкам или перебежать в стада гор­ных лапландцев. Чем более лапландец втягивается в рыб­ный промысел, тем труднее ему становится необходимый уход за оленями, и потому горный лапландец неизбежно рано или поздно сделается рыбаком. Это превращение со­вершилось в короткое время не только в погосте Энарском, но и в главном приходе Утсъйоки. Вообще в нашей Финской Лапландии жители прошли уже первые две сте­пени дикости, оставили горы и леса, или, другими слова­ми, перестали быть горными и лесными лапландцами. Те­перь они перешли на степень рыбаков, и, вероятно, неда­леко то время, когда они совсем отвыкнут от жизни дикой и сделаются колонистами.

Нелишне будет сказать несколько слов об образе жиз­ни финских лапландцев, преимущественно живущих в по­госте Энаре. Весна, или Мариино время, есть самая важная эпоха в однообразной жизни лапландца. Все рыбаки из Ут­съйоки и Энаре, также большая часть поселян из Соданкилы идут к морским берегам Норвегии в округ Фалед (Faelleds-District), чтобы по древнепринятому обычаю ло­вить там рыбу. Обычай этот состоит в том, что двое или трое наших сходятся с рыбаком норвежским, употребляют вместе с ним его лодку и сети, дают ему потом половину лова, а другую делят между собой. Десятую часть этой лов­ли как финны, так и норвежцы должны отдать тамошнему духовенству, а оно тут же передает ее торговцам, живущим в течение лета при бухтах и меняющим на муку все, что рыбаки могут добыть. Лапландцы жалуются на притесне­ния этих торгашей и за счастье почитают, если могут про­дать ловлю свою русским купцам, приезжающим в конце июля и в начале августа на ярмарку в бухтах, когда дозво­лена свободная торговля. Во время этой ярмарки русских съезжается много. Если верить показаниям одного слово­охотливого лапландца, то вот какая разница в ценах рус­ских и норвежских купцов: за одну вагу (waag=165 фун­тов) муки норвежец требует 5 ваг свежей или вагу сушеной рыбы, а русский отдает одну вагу муки за две с половиной ваги свежей рыбы и одну вагу и 8 марок (4 фунта) муки за одну вагу сушеной рыбы. Но немногие финские лапландцы могут пользоваться выгодной торговлей с русскими; к Ива­нову дню они все разъезжаются по домам. В это время их собственные озера освобождаются ото льда, и они дома за­нимаются ловлей.

Тут-то начинается золотое время для лапландца, о ко­тором он вспоминает зимой, как о потерянном рае: закупо­рись в палатке от мошек, с полным желудком, без забот о завтрашнем дне он может спать сколько хочет. Лапландец не променяет этого блаженства на все сокровища мира. Есть, однако, обстоятельство, которое нарушает его покой: он должен раз или два в лето переходить от одного озера к другому. Эти переходы делает всякий рыбак, живущий в округе Энаре. Лапландцы с давних пор владеют тут множе­ством маленьких озер, и как скоро рыба перестанет метать икру, они переходят на лов от одного озера к другому. Упо­мянутые озера часто соединяются одно с другим маленьки­ми ручейками, и в таком случае переходы удобны; в лодку кладут сети, домашнюю утварь и проч, и плавают спокой­но. Когда же нет сообщения между озерами, то рыбак дол­жен сухим путем тащить лодку и все прочие принадлежно­сти, что довольно тяжело и трудно.

С исходом лета лапландцы затворяются в зимних сво­их избах и питаются заготовленным запасом, то есть су­шеной рыбой. Но запаса этого не может стать на всю длин­ную зиму. Рыбная ловля осенью подо льдом (по-лапландс­ки juongas, по-фински juomus) едва дает ему дневное про­питание. Охота гораздо прибыльнее, особливо за дикими северными оленями, она продолжается осенью от Воздви­жения до праздника Всех Святых, весной — от Благове­щения до тех пор, пока земля освободится ото льда. И в древние времена охота за дикими оленями была у лаплан­дцев важной отраслью промышленности, и для этого упот­реблялся особый способ ловли, который теперь оставлен и который называется wuomen. Вот как описывает его Торнеус: «На равнине или на голой безлесной скале на протя­жении одной или двух миль в длину и одной мили и более в ширину ставит охотник высокие шесты — quasi duo cornua[14] — сперва довольно далеко друг от друга; чем да­лее идет он, тем ближе ставит шесты и на каждый привя­зывает что-нибудь черное и ужасное, чего олень пугается; в angustioribus[15] ставит он плетень, каким обыкновенно шведы огораживают пашни, ставит его так высоко, что олень не может перепрыгнуть через него; наконец, in angustissimo[16], он делает скат с пятью ступенями вниз, окружает его забором, который так част, что ни одно жи­вотное не может пролезать сквозь него. После всего этого лапландец обегает все горы кругом, гонит тихонько и ос­торожно всех попадающихся ему оленей к своему вуомену (wuomen). Как скоро олени попадутся между двух рядов шестов, то не смеют пройти вправо и влево между ними, пугаясь черных лоскутьев, мотающихся на шестах. Лап­ландец с людьми своими стоит за шестами, стережет, что­бы олени из-за них не вышли, и старается медленно под­вигать их вперед, позволяя им щипать белый мох (кото­рым они питаются); олени ложатся и отдыхают, не чуя предстоящей опасности, как же скоро они приходят ad angustiora и angustissima[17], где с обеих сторон возвышает­ся крепкий плетень, тогда лапландец с шумом бросается на них, преследует in praecipitium[18] по пяти ступеням вниз; оттуда выпрыгнуть они не могут и остаются, таким обра­зом, in suo carcere[19]. Лапландец сам спускается туда и уби­вает всех — больших и малых. Ловля эта искореняет оле­неводство в целой стране, потому-то другие лапландцы и ненавидят тех, кто занимается ею». По рассказам лапланд­цев, прежде диких оленей залавливали и во рвы, и «лап­ландские могилы», которые местами встречаются в Фин­ляндии, и суть, вероятно, по большей части выкопанные ямы для ловли диких оленей. Обычай ловить диких оле­ней петлями сохранился доселе. Но лапландец предпочи­тает стрелять их из верного ружья своего, и многие уверя­ли меня, что во время весенней и осенней охоты им уда­лось застрелить около 30 или 40 оленей. Как ни прибылен этот промысел, но по самой сущности дела он не может быть надежен. Прежде для рыбака-лапландца самое вер­ное средство пропитать себя зимой была торговля водкой с горными лапландцами. Рыбак отдавал всю муку, приобре­тенную им меной рыбы в бухтах норвежских, финским колонистам для выкуривания из нее водки и выменивал на водку оленье мясо у горных лапландцев, которые зи­мой приходили во множестве в Энаре. Обыкновенная цена была за канну (с лишком два ведра) водки олень-самец, за полканны — олень-самка. Так как рыбаки-лапландцы не очень пристрастны к горячим напиткам, то можно понять, как была им прибыльна эта торговля. Но в нашей Финской Лапландии торговля эта в последнее время решитель­но запрещена вследствие пагубных ее действий на нрав­ственность. Выгоды, коих лишился энарский лапландец, конечно, со временем воротятся более правильным и улуч­шенным образом жизни.

Но я забываю, что мы еще находимся в лапландской избе, и после такого долгого в ней пребывания нам необ­ходимо вздохнуть чистым воздухом. Будем же продолжать путешествие и простимся с Юуутуа, но не забудем по до­роге заехать в энарский пасторский дом близ Юуутуа. Глав­ное строение на пасторском дворе состоит из двух горниц, доступных всему, кроме солнечных лучей. Передняя ком­ната украшается скамейкой, мало-помалу сделавшейся чер­ной от грязных лапландских шуб; во второй стоит постель, набитая прошлогодним березовым листом и занимающая половину всей комнаты. Вместо кафельных печей в каж­дой горнице сложен очаг, а тепло бережется клоком сена, которым затыкается дымное отверстие в кровле. Единствен­ные существа на пасторском дворе были чучела белок и сов. Таким образом, по прибытии нашем сюда Д у р х м а н, против чаяния своего, не нашел в церкви лапландцев и потому решился не разлучаться с нами до Утсъйоки. Мы все-таки пожелали ему счастья в новом его жилище и вме­сте с ним продолжали путь. Целую милю прошедши пеш­ком до озера Стуораяура (Stuorrajaur), мы нашли на бере­гу его одну хижину, но, к сожалению, пустую и без лодок. Проводник уверял, что никак невозможно обойти озеро. Предложение мое развести огонь на берегу не было приня­то, потому что на этом месте его не будет видно за многи­ми острыми утесами, подымающимися над озером. После долгого размышления решились мы послать постоянного сопутника нашего Иессио вместе с лапландским проводни­ком разложить огонь на одном из мысов. Иессио воротил­ся в полночь и сказывал, что проводник, вместо того что­бы разложить огонь, обходил тихонько мыс и, не отвечая на вопросы Иессио, манил его следовать за ним. Наконец Иессио вышел из терпения и угрозами заставил лапланд­ца признаться, что он знает местопребывание хозяина хи­жины и идет к нему за лодкой, а Иессио для того ведет с собой, чтобы на возврате легче было грести. Рассержен­ный этим нечестным поступком, Иессио воротился, строго приказавши лапландцу не терять времени и привести лод­ку как можно скорее. Лапландец воротился не прежде че­тырех часов утра в таком дурном расположении духа и с такой сопревшей лодкой, что мы насилу могли на ней пе­ребраться до ближайшей деревни, лежащей на острове Стуораяурского озера. В этой деревеньке нашли мы две поря­дочные горницы, тем не менее лапландцы жили в хижи­нах, по той причине, как они уверяли, что в черной, дым­ной хижине нет мошек. Так как день был воскресный, то Д у р х м а н должен был совершить богослужение в этой деревне. Потом пустились мы опять в путь, озером про­плыли две мили и достигли финской колонии, располо­женной при устье Камасъйоки. Здесь представилась нам грустная картина нищеты, порожденной не внешними об­стоятельствами, не недостатком образования (хозяйка была из хорошей фамилии), но нравственным развратом, бед­ствием пьянства. Мы недолго тут побыли и спешили уйти на скалы. Тут впервые мы очутились в истинной земле северных оленей. Куда ни обращаешь взор, всюду видишь только олений мох — эту северную траву, на которую я никогда не мог глядеть без грустного чувства. Обширные болота, кое-где прерываемые скалами, конечно, не могли развлечь этого чувства. К довершению всего проводник наш, взятый в Юуутуа, был такой угрюмый, молчаливый лопарь, что не поддавался ни ласкам нашим, ни водке, ни угрозам. Сурово и недовольно шел он вперед с ношей за спиной и на все вопросы отвечал любимым лапландским выражением: «Не знаю, право не знаю!». Это выражение употребляет ло­парь в каждой речи, не придавая ему никакого значения. Однажды я спросил у лопаря, сколько лет он жил на одном месте. Он отвечал: «Право не знаю, девятый год!».

Четыре мили прошли мы в течение осьми часов, в два часа ночи пришли к месту, где отец нашего проводника занимался рыбной ловлей. Мы ожидали приветливого, ра­душного гостеприимства; вышло, что во всей Лапландии это было единственное место, где с нами обошлись недру­желюбно. Утомленный трудным переходом, попросил я ста­кан воды, чтоб освежиться, мне указали на озеро, до кото­рого конечно было оттуда около версты. Не желая уго­щать нас, рыбак стал жаловаться на неудачную ловлю, но мы успокоили его, сказав, что нужен нам только от­дых, а не пища. Однако лапландец не дал нам и постели. Когда ж мы принялись располагаться на скале, он ука­зал нам маленькую пустую избушку, но и тут мы не мог­ли заснуть. Оленьи шкуры, постланные вместо постелей, до того были наполнены насекомыми, что мы никак не могли заснуть. Мы спешили уйти от этого негостеприим­ного места и через несколько миль пришли к хижине, где нас приняли с ласковой приветливостью. Глава се­мейства был человек веселый, словоохотливый, щедрый; рыбная ловля его летом была неудачна, но он утешал себя тем, что нужды его, как и всех вообще лопарей, немного больше нужд комара. Когда я стал жалеть о бедной судь­бе его соотчичей, он отвечал с довольным видом: «При всей нищете нашей мы живем беззаботно и не желаем лучшего». Он убежден был, что лапландец идет прямо в могилу, когда покидает скалы своей родины, и приводил в пример мальчика, которого отец продал богатому гос­подину. Мальчик скоро умер, и все лапландцы уверились, что Бог наказал корыстолюбивого, бесчувственного отца смертью сына. Отца этого встретил я после у церкви в Утсъйоки. Он пришел помолиться вместе с другими, но, одумавшись, счел себя недостойным войти в храм Божий. Угрюмый, как привидение, бродил он молча по кладби­щу во все время божественной службы.

Выходя из деревни, я слышал, как проводник наш рас­спрашивал хозяина о дороге в Миерашяур (Mieraschjaur) — следующую нашу станцию. Переговоры шли по-лапландс­ки, шепотом, и я мог понять только, что в продолжение пути нам следует подняться на скалу и идти вдоль пересох­шего ручья. В 4 часа после обеда пустились мы в путь с полной надеждой прийти вечером на станцию, что и испол­нилось бы непременно при обыкновенных условиях, но, к несчастью, проводник наш совсем не знал дороги, и когда через полчаса пришли мы к озеру, он никак не мог решить­ся, по какой стороне идти. Иессио посоветовал держаться северной стороны, и мы пустились наудачу. Часа через че­тыре с великой радостью увидел я скалу, о которой сказы­вал прежний наш хозяин. Перешедши скалу, я заметил, что проводник слишком часто меняет направление, Бланк приметил то же, и мы вынуждены были подвергнуть лап­ландца строгому допросу. Он признался, что никогда тут не ходил летом, но бывал часто зимой в Утсъйоки и потому знаком с местностями, хотя, может быть, ведет нас не бли­жайшей дорогой, а направление меняет оттого, что на этой дороге есть много непроходимых мест. Поневоле должны мы были довольствоваться этим объяснением. Пройдя еще порядочное пространство, проводник указал нам на скалу и уверял, что как скоро поднимемся на ее вершину, то Миерашяур будет как на ладони. Мы взобрались на скалу, вска­рабкались на самую вершину и не увидели Миерашяура, а только заметили над собой тучу чернее ночи. Холодный ве­тер подул на скале, и вскоре полился такой сильный дождь, что все горные ручьи зашумели. Не говоря ни слова, лап­ландец пошел проворно вперед, и мы едва могли идти по следам его. Около полуночи дошли мы до хижины в Миерашяуре.

Только что мы хотели войти в эту хижину, как дверь изнутри отворилась, вышел лапландец с озабоченным ли­цом и слезами на глазах. «У меня умирает жена», — ска­зал он едва внятным голосом, воротился в хижину и за­пер за собой дверь. Через несколько минут вышед опять, он сказал, что не может впустить нас в хижину, где му­чится жена его, и просил опрокинуть лодку и как-нибудь под нею спрятаться от дождя. Мы последовали доброму совету, но, продрогши и промокши, чувствовали необхо­димость развести огонь. На всем протяжении скалы, по несчастью, не было ни плахи дров. Подле хижины лежа­ла срубленная елка, но, очевидно, она служила для раз­вешивания сетей. Иессио нашел ее вполне годной и рас­порядился ею, несмотря на возражения проводника, за­щищавшего собственность бедного Педера. Скоро запы­лал костер, и мы отправили Иессио подать, если возмож­но, помощь жене Педера. Счастье благоприятствовало ему и тут; мы не успели еще заснуть, как Педер явился с просьбой дать рюмку водки жене его, которая с помощью Иессио счастливо родила мертвого младенца. Поутру на другой день схоронили мы младенца в могилку и завали­ли ее камнями для сбережения трупа от диких зверей.

По окончании этого обряда мы взяли у Педера лодку, сами гребли вниз по реке и в тот же вечер достигли пасторско­го жилища в Утсъйоки — цели многотрудного нашего путешествия.

III. Возвратный путь из Утсъйоки в Кеми

Когда мы прибыли в Утсъйоки, там жило семейство одного финского пастора, которое в этой дикой земле про­вело уже несколько лет, разлученное с родными и друзья­ми, вдали от всего образованного света. Главой этого семей­ства был пастор И. С. — человек образования многосторон­него и с весьма энергическим характером. Покорный внут­реннему призванию, он решился поселиться в Лапландии не для того, чтобы новыми открытиями в области наук при­обрести лавр ученого, еще менее для того, чтобы кратчай­шей дорогой достигнуть высших должностей, но с целью посвятить себя трудной миссионерской проповеди и просве­тить умы диких горных жителей.

Желая сколько-нибудь облегчить пребывание свое в этой безрадостной стране, С. по приезде своем в Лапландию ис­правил старое маленькое жилище прежних миссионеров — ветхую хижину на берегу озера Манду у самой утсъйокиской кирки. Потом отправился он в Финляндию и привез оттуда молодую милую жену, которая, не колеблясь ни­сколько, готова была сопутствовать мужу на край света, не взирая на слабое свое здоровье. Ее сопровождала с благо­родным самоотвержением девица Е. Р. — пятнадцатилетняя подруга ее.

Маленькое семейство проезжало страшные утесистые горы Лапландии в жестоко-холодную зиму. Молодые дамы научились править и сдерживать в равновесии маленькие шатающиеся санки (pulka) в то время, когда олень быст­ро мчал их с одной скалы на другую. Целые дни принуж­дены они были жаться в этом беспокойном экипаже без малейшей защиты от ледяного горного ветра. Ночью до­вольствовались часто снеговой кровлей или бедной лап­ландской лачугой. Кроме этих для всякого лапландского путешественника неотвратимых неприятностей, случались другие опасности и приключения, которые едва не сто­или им жизни. Но милосердная рука провидения приве­ла их невредимо к цели. Они достигли места своего пре­бывания и в тесном, низком домике неизъяснимо радова­лись, сидя спокойно у теплого очага и издали слушая рев бури на скалах.

Но недолго суждено им было жить спокойно: малень­кий домик их сгорел вскоре после прибытия их в Утсъйо­ки. Пастор был в то время в отлучке по делам своей служ­бы, служителей тоже не было дома, и дамы оставались по­чти одни. Можно вообразить весь ужас их положения. Но каково же было и пастору С., когда по возвращении увидел он одно пепелище сгоревшего дома и не знал ничего о судь­бе своих оставшихся. Вот что он писал об этом к своему Другу: «Каким ужасом поражен я был, когда приехал до­мой два дня после пожара и увидел одни курящиеся разва­лины! Я оставил на озере оленя, усталого от одиннадцати­мильной дороги, сорвал с себя дорожное платье и побежал ко двору. В это время я одумался и вспомнил, что до ближ­него соседнего двора на юг (приход Соданкила) было 50 миль, до Вадзое, к северу, — 16 миль, а жена моя была беремен­на. Недалеко стояли две или три хижины без кровли и две­рей, я заглянул туда, там не было ни одного живого суще­ства. Тогда представилась мне ужасная мысль: не сгорели ли они? А если спаслись от пожара, то, вероятно, замерзли, потому что ближе мили не было ни одного лапландского жилья. Я хотел кричать, звать их, но не мог произнести ни одного звука. В таком положении я, конечно, сошел бы с ума, если бы Амелия и Эмма не вышли из одной из этих лачужек. Пожар случился ночью. В три часа ночи жена моя проснулась и, чувствуя дым в спальне, кликнула слу­жанку. Но кухня была уже вся в пламени, и через дверь нельзя было пройти. Жена должна была выпрыгнуть в окно, набросив на себя одну кофту, и в этой одежде вышла она ко мне навстречу. Я не мог удержать радостных слез, увидев­ши, что они живы. Потеря всего имущества не столько меня озабочивала, сколько беспокойство о том, обойдется ли да­ром бедной жене моей в ее положении весь бывший страх и тревога, тем более что и потом много было бед, которые могли стоить ей жизни».

После этого несчастного пожара С. с семейством своим больше полугода принуждены были жить в хижине, где лапландцы останавливаются, когда приезжают помолиться в церкви. Вот описание этой хижины, взятое из того же письма: «Пока одну сторону греешь, другая мерзнет. Дым постоянно стоял в избе, но старинная пословица: где дым, там тепло — не имела здесь места. Сквозь кровлю, как сквозь решето, беспрестанно лилась вода, а ветер свистел во все дыры и скважины стен».

Пять лет прошло после этого печального происше­ствия, и когда мы пришли к пастору С., то нашли его уже в новом доме, который он успел построить. Это жи­лище, тесное и маленькое, вмещало в себе, конечно, боль­ше истинного счастья и довольства, нежели сколько обык­новенно бывает в огромных палатах. Члены маленького семейства связаны были нежной любовью и ничего выше этой любви не желали. По крайней мере пастор С. уверял меня, что нигде не было ему так хорошо, как в этом гор­ном воздухе, а молодая жена его шла легко и весело по дороге жизни, опираясь на руку любимого мужа и окружась милыми детьми. Что же касается до девицы Р., то не только ей было хорошо и приютно с этим семейством, но она полюбила страстно высокие горы и скалы и с ве­личайшим удовольствием носилась по их вершинам на быстрых оленях. Тем не менее казалось нам, что звуки ее арфы издавали иногда скорбные жалобы на пустоту жиз­ни. Эти звуки сделали такое глубокое впечатление на Дурхмана, что после десятидневного нашего тут пре­бывания мы отпраздновали помолвку его с этой любез­ной девушкой. На этом празднике Бланка не было уже с нами. Незадолго прежде отправился он вверх по Тено опять в Муониониску, а на другой день после помолвки, 10 ав­густа, и мы сДурхманом предприняли обратный путь к Энаре.

В Лапландии нельзя выбирать дорог; по той же доро­ге, по которой мы ехали сюда, должны были мы ехать и назад, к энареской церкви. Вначале путь шел опять по реке Утсъйоки и ее гремящим порогам; Дурхман и Иессио пробирались по ним, с трудом управляя лодкой, а я шел пешком по скалам. Грустные чувства наполнили душу при виде, какое опустошение произвел везде мороз во время пребывания нашего у пастора в Утсъйоки. При­земистые березы, окаймляющие скалу, стояли иные по­блекшие, иные совсем без листа; цветы пожелтели, опус­тили головки и нагнулись до земли. Без цели летали гор­ные птицы, ища убежища от холодного ветра. Все вокруг меня до того было пусто, что я с сожалением обращал взо­ры к приютному двору пастора, однако и тот вскоре от меня скрылся, и перед глазами поднялась снежная вер­шина скалы Расте-Кайзе (Raste-Kaise), облеченная густым туманом. Мало-помалу туман этот обратился в черную тучу и, к величайшей досаде, пошел за мною следом. У меня был талисман против этого врага — мой лапландский пес­ки (peski), но я оставил его в лодке, а лодка была далеко назади. Я решился идти как можно скорее, чтобы убежать от непогоды в маленькую рыбачью хижину, которую за­метил во время путешествия в Утсъйоки. Мне действи­тельно удалось добраться до этого убежища, но хижина, к несчастью, была заперта обыкновенным деревянным зам­ком лапландцев, который отпирается не ключом, но ка­ким-то умением, которого у меня не было. Не в состоянии будучи отворить двери, пытался я пролезть сквозь дымо­вое отверстие, но и эта попытка была неудачна. Я начал осматриваться кругом, не найду ли себе другой кровли, и, к великой радости, открыл невдалеке другую хижину. Но и та была замкнута на лапландский манер, однако ж, об­литый дождем, осыпанный снегом и ошеломленный бу­рей, в жестокой нужде своей я скоро отыскал средство от­переть замок. Радостно вздохнул я под кровлей, но в тес­ной лачуге, наполненной кастрюлями, котлами и прочей домашней утварью, нелегко мне было устроить себе ноч­лег. Наконец удалось и это, и я заснул на разложенной оленьей шкуре. Первая мысль при пробуждении была та, что я проспал своих товарищей, что они проехали мимо, не отгадавши, куда я запрятался, и что, вероятно, будут про­должать путь до самого Энаре. Испуганный этой мыслью, побежал я к берегу и пришел в ту самую минуту, как они отталкивали лодку от берега. Действительно, они меня ис­кали, кликали, звали, но, не получая ответа, вообразили, что я дошел до хижины Педера, которая была недалеко.

День оканчивался, когда, добравшись до этой хижи­ны, мы принуждены были провести в ней ночь, не в бес­покойной тесной лачуге, но подле огня (nuotio), зажжен­ного из остатка той ели, которую Иессио заблагорассудил принять в свое владение во время нашего первого тут пре­бывания. Само собой разумеется, что мы воспользовались удобным случаем сделать полный осмотр даров, отпущен­ных с нами на дорогу попечительной пасторской семьей. Мешок наш туго был набит съестной провизией и бутыл­ками с вином, при ярко пылающем огне мы превкусно насытились и выпили по стакану за здоровье отсутствую­щих наших хозяев и за оставленную печальную невесту. Совсем не лишним показалось нам это подкрепление, тем более что непогода бушевала всю ночь и покрывала нас снегом и дождем так, что, несмотря на веселую вечерин­ку, поутру встали мы чуть не замерзлые и очень в дурном расположении духа.

Не позавтракавши и не обсушившись, спешили мы отправиться в Энаре. Дурхману нужно было поспеть в Энаре, чтобы через два дня, когда лапландцы должны были собраться в церкви, совершать богослужение. Неча­янная помолвка задержала нас в Утсъйоки долее, чем мы предполагали; не желая, чтобы Дурхмана дожидались прихожане, мы должны были ускорить шаги до изнемо­жения сил. Взявши в проводники Педера, мы бежали по горам, тундрам и болотам с такой поспешностью, как будто от нас зависело спасение чьей-нибудь жизни. 16 часов бежали мы без остановки и, остановившись отдохнуть, не дали себе времени порядочно поесть. Меня томили го­лод и жажда, я мимоходом рвал в болотах растущую мо­рошку, но и тут злая судьба решилась меня преследо­вать. За мной по пятам шла несносная лопарка, и как скоро я нагибался, чтобы сорвать ягоду, она с ловкостью хищной птицы предупреждала меня. Ни ласковые слова, ни угрозы не внушали ей ни малейшего сожаления: она смеялась, слушая мои увещания. Наконец, заметив, что силы мои совсем начинают слабеть, она оторвала с низ­кого дерева кусок коры, облупила ее и подала мне в воз­награждение за похищенную морошку. При такой пло­хой пище должен я был еще тащить на спине тяжелую суму! Совсем изнурившись, добрели мы в полночь до пер­вого финского селения. В этот день мы прошли 8 шведс­ких миль (80 верст). Я так изнемог от такого напряже­ния сил, что на другой день не был бы в состоянии про­должать пути, если бы не представилась возможность боль­шую часть дороги плыть в лодке. После этого в течение многих дней я чувствовал такое изнурение, что идти пеш­ком не мог уже никуда.

Это время отдыха провели мы частью при церкви в Энаре, частью в деревне Киро. Тут я с умилением убедил­ся в глубоком и неизменном благоговении, с каким лап­ландцы слушают божественную службу. Двое суток про­вели они почти в непрерывной молитве частью в церкви, частью в собственных тесных домишках. Некоторые из них знали наизусть почти весь Новый Завет, а во время богослужения заметил я, что при пении псалмов ни один лопарь не глядел в книгу, между тем как финны часто справлялись с своими молитвенниками. В самом деле, нельзя не обратить внимания на то, что лапландцы в Эна­ре, бывши много лет без пастыря, приобрели столько ре­лигиозных сведений, между тем как весьма недавно они едва были знакомы с христианством. Они, правда, были окрещены во время католичества, но древнейшие церкви в Лапландии построены не раньше, как в царствование Карла IX и на собственный его счет, именно около 1600 года. Тем не менее все еще продолжали жаловаться на неведение лапландцев закона Божия, и в 1751 году в от­чете, представленном главному духовному управлению в Або Нильсом Фельманом, сказано, что до само­го царствования королевы Христины они «как заблуд­шие овцы, бродили в языческом мраке, преданные суеве­риям, колдовству, почитанию деревянных и каменных ку­миров, и, что всего ужаснее, приносили им в жертву соб­ственных детей».

С тех пор в Лапландии исчезло даже воспоминание о язычестве. О прежних божествах своих Айа Икко, по-фин­ски Айя, Икко; Акка, по-фински Акка, Амма; Туона, по-фински Туони лапландцы знают только по именам их[20]. Всем известны выше упоминаемые каменные и деревян­ные кумиры, или сеиды, которые прежде чтились лопаря­ми как пенаты[21]. Мне рассказывали, что деревянные сеи­ды выдалбливались наподобие человеческого образа почти так же, как видим их теперь у остяков, вогулов и других отдаленных отраслей финского племени. Такие кумиры не­давно были найдены в часовне Тервола в приходе церкви Кеми, где известны они были под именем молекит. Веро­ятно, это название заимствовано у христианских священ­ников, называвших этих сейдов молохами, потому что и им, как Молоху, приносили в жертву людей. Догадка эта может, однако ж, быть подвергнута сомнению. Что же касается до каменных сейдов, то сказание говорит, что они состояли по большей части из естественных камней, отли­чавшихся величиной или наружной какой формой. В тех частях лапмарков, где живут финны, эти камни называ­ются кента-кивет (kenttä-kiwet), от финского слова кен­та (kenttä) — место и киви (kiwi, множ. Kiwet) — камень; это-то название показывает, что сеиды были пенаты лап­ландцев, что можно видеть и из других данных. Прибавим еще о форме сейдов, что были и такие каменные сейды, которые созданы были человеческими руками. Они состав­лены из груды вместе сложенных камней, из которых иные представляют голову, другие — плечи, грудь и прочие ча­сти человеческого тела.

Я имел случай видеть такого сейда на одном острове Энареского озера при переезде нашем от церкви в деревню Киро. Лопари чрезвычайно боялись этого истукана, с от­вращением показывали на темные кровяные и жирные пят­на, видимые на поверхности кумира, которого некогда ма­зали жиром и кровью, и, казалось, еще верили, что в нем обитает какой-то злой дух. Проводник наш, не крещен­ный еще, но уже оглашенный лапландец, убеждал нас ос­тавить скорее это нечистое место, страшась, чтобы живу­щий на нем дух не наслал на нас бури, и только что сели мы в лодку, он начал петь длинные духовные песни и чи­тать псалмы. Действительно, буря как будто не посмела разразиться, и мы счастливо доплыли к старому Томасу, который по-прежнему дал нам гостеприимный приют на несколько дней.

По-настоящему мы не намеревались оставаться в Киро, но силы мои так были еще изнурены от вышеупомянутой прогулки, что я едва мог ходить по горнице, не только пред­принять путешествие за три мили на скалу Сомбио (Sombio). Принужденный сидеть в бездействии, я с беспокойством видел, как лапландское небо с каждым днем становилось грознее и мрачнее, как поднимался рев бури, пожелкла тра­ва, с деревьев свалился лист, пролетели на юг перелетные птицы, и осень водворялась со всеми своими признаками. Испугавшись этих признаков, должен я был предпринять трудный путь на скалу, и 15 августа, хотя силы были еще очень истощены, ноги распухли, а подошвы совсем стерты, решился я идти.

День давно уже сиял, когда мы навязали сумы на спи­ну и, взявши в проводники одного финна, пошли в долгий наш путь. Не прошло еще двух часов нашей ходьбы, как загремел гром и из обложного со всех сторон густыми ту­чами неба полил дождь. По счастью, сторона была лесис­тая, и мы скоро нашли убежище от проливного дождя под несколькими ветвистыми соснами. Тут отыскали мы ис­точник с светло-струящейся водой и вознамерились не мучить себя долее и провести здесь остаток дня, подкре­пивши силы припасами, взятыми в Утсъйоки, и пригото­вившись, таким образом, к многотрудному странствию следующего дня.