Помоги проекту - поделись книгой:
Константин Чиганов
ПЛАМЯ СВАСТИКИ
Всего двенадцать лет, и вот уже мировой волк Фенрир, вышедший откуда-то из земли ванов, серповидным зубом вонзается в глотку Вотана, а украденный молот Тора уже кует новую ленту судьбы.
Пролог
Я прикрываю глаза и отчетливо вижу: толстая папка желтовато-серого эрзац-картона военного времени, украшенная вцепившимся в круг со свастикой черным орлом и крупными печатными буквами: «Проект «Аугсбург». Прямоугольный лиловый, чуть смазанный штамп на углу: «Совершенно секретно».
На первой странице, в белом гербовом щите — свастика, объятая пламенем. Огонь и древний духовный символ.
Папка погибла в огне. И я обращаюсь к самой долгой и ненадежной хранительнице.
К человеческой памяти.
Эта история могла бы начаться в Советском Союзе в 1940-м году, когда из Испании вернулись те, кто еще оставался там арьергардом убитой Республики.
Той ночью в коридорах Лубянки прозвучали четкие шаги, и глухой просаженный голос сказал:
— Товарищ генерал, арестованный доставлен!
Человек был небрит и напуган. Он едва дошагал до стула заплетающимися ногами. Генерал НКВД без излишних в его положении предисловий улыбнулся, и даже ласково:
— Это еще не самое худшее. Вы же понимаете, что вас все равно арестовали б. А так вы еще можете послужить Родине. И облегчить свою участь.
— Я ни в чем не виноват!..
— Верю, что вы так думаете. Но ведь вы…
Эта история могла бы начаться во Франции в 1943 году, когда в переулочках тихого Арнхейма звучала немецкая речь, а французы поглубже надвигали кепки и шляпы, проходя мимо комендантских постов, со смесью ненависти и унижения глядя на тинисто-зеленые шинели автоматчиков.
Той ночью «Авро Ланкастер» RAF[1] выпустил из брюха парашютиста, служащего «Сикрет Интеллидженс Сервис». Благополучно приземлившись, он был встречен бойцами Сопротивления, людьми, с которыми жизнь позднее свяжет его намертво. Неразрывно.
Эта история могла бы начаться в довоенном Париже, на рю Вилье, когда праздные посетители маленького, истинно парижского кафе через широкое витринное стекло наблюдали, как на тротуаре целуются высокий кудрявый брюнет и стройная шатенка. Их это не интересовало, но в тот день ему исполнилось двадцать три, ей — восемнадцать. Клер стала настоящей красавицей, и Поль не мог отвести от нее глаз.
Той ночью, гуляя по вечному городу, они дали друг другу клятву в столь же вечной любви. Не стоит строго судить их: в этом возрасте еще можно давать такие клятвы всерьез.
Я начну эту историю, как придется. Как приложится ближе к моей душе. Я не знаю всех ее подробностей, а тех ее героев, что живы и поныне, я расспросить не могу. Не могу, и не любопытствуйте, почему. Это мое дело.
И мы приходим к тому же: единственное, чего нельзя исправить в жизни, это смерть. Правда, странно, что я говорю о вещи, лежащей уже за пределами жизни? Но ведь то, как ее закончить, человек подчас решает сам. И то, что из этой Богом дарованной жизни сделать, тоже решает сам.
Читатель, я желаю тебе легкой и честной смерти. Такой, какую приносит СТЭН[2] боевого друга, когда это последнее, что он может сделать для тебя. И пуля девяти миллиметров прерывает череду быстрохожих дней, отпирая дверь вечности.
Кажется, выжженная земля еще дымится. Пламя не умерло, только спряталось в угли. Разрубленная свастика еще способна вспыхнуть и обжечь наши глаза.
I
АРНХЕЙМ
(весна 1943)
Глава 1
Его не расстреляли.
Это единственное, о чем он мог думать на вонючем соломенном тюфяке в бараке еще долгое, долгое время спустя. Только потом он припомнил, что за два дня до побега ему исполнилось двадцать три года. Пока они готовились бежать, он и не думал ни о чем подобном, им было не до того. Он имел все шансы остаться двадцатитрехлетним навсегда. Другие и остались.
Другие остались в жирном черноземе Украины. Другие остались в песчаной почве Аржелеса, гнилого и голодного места. Все началось там.
…Вано застучал кулаком по нарам. Простуженным, сиплым голосом выругался по-армянски и продолжал:
— Вы что, не понимаете, нас здесь морят! Половина нашей партии уже с цингой, умерло десяток человек, а ведь мы тут всего два месяца! У нас нет выбора!
— Целых два месяца. — Антон поднял ввалившиеся глаза к потолку землянки. Впрочем, точнее будет назвать ее норой. Песок лежал на полу тонким слоем, как его ни убирай. Антон ослабел сильнее всех четверых, у него уже шатались зубы. У Вано, южанина, непривычного к промозглой сырости Европы, по ночам опухала нога. Тогда он просыпался, тихонько скрипя зубами, чтобы не перебудить остальных. Коля, восемнадцатилетний паренек из Тирасполя, попавший в плен в первую неделю войны, и Виктор, самый непонятный из их маленькой группы, еще держались, но та печать, что ложится на лица подневольных и голодных людей, тоже исказила их черты.
— Сейчас, ког-ыда половину охраны махом отправили на фронт, есть надежда. Ни-ильзя, ни-ильзя упускать такой шанс! — в минуты возбуждения у Вано в голосе прорывался заметный акцент. Надежда была, если сказать честно, дохлая, но все кивнули, соглашаясь. Каждый считал, что лучше уж рискнуть головой, чем уйти в землю от работы на немцев. Они надеялись, напав на охрану, разжиться оружием и постараться найти помощь у французов, ненавидящих нацистов. Значит, завтра…
Все долго лежали без сна. Антон глядел в земляной потолок и ощупывал языком зубы, обманывая себя, что они не качаются. Потом, чтобы не думать о завтрашнем, вспомнил давнее, родное. Как работал счетоводом в родном Брянске, как жена его Маша, миловидная, простодушная женщина в сером с цветами ситцевом платье, вечером после работы встречала его у палисадника их одноэтажного деревянного домика, и, странно, эта обыденная довоенная жизнь словно была освещена золотистым мерцанием солнца, казалась бесконечно дорогой и невозвратно счастливой. Хорошо бы увидеть все это во сне, подумал он. И задремал почти успокоенным.
Вано, как и Виктор, сумевший скрыть при пленении свою настоящую фамилию, все не засыпал. Нога слабо беспокоила, но сжигала лютая жажда деятельности, нетерпение при мысли, что все решенное он сможет осуществить только через бесконечный промежуток времени — завтра. Он не вспоминал родной поселок под Ереваном, но не потому, что не мечтал туда вернуться. Со всей силой страстной и горячей армянской натуры он даже чаще других думал об этом. Он весь устремился к тому моменту, когда будет свободен, и с оружием в руках. Посреди чужой, захваченной страны, среди врагов — неважно! Вано не сомневался, что сумеет уйти или хотя бы продать жизнь подороже, только беспокоила мысль о товарищах. Антон слабеет, Коля еще не был в настоящем бою. На Виктора (странно, но даже про себя все звали того только полным именем) можно положиться, но облаву устроят обязательно. Если бы они могли захватить хотя бы танк! Сон его был столь же горячечным и полным неосуществимых фантазий.
Коля лежал тихо, полузакрыв светло-голубые крестьянские глаза. Он хотел подумать о доме, о знакомых девчатах, о друге своем Ваське Каширине, но всплывало совсем иное. Всплывал первый и последний бой, когда их выгрузили из вагонов и долго гнали степью, до кем-то отрытых окопов. Потом они ждали, ждали, иногда поругивая палящее солнце, жизнь и немца. Поругивая пока беззлобно почти — новобранцы, стриженые головы, пацаны в необмятом х/б. Почему-то они представляли себе бой в духе фильмов вроде «Если завтра война». По полю должны побежать немцы (которых никто еще не видел), и по ним ударит пулемет «Максим». (Хотя пулеметная рота задержалась на марше, но об этом они не знали). Вместо этого где-то за линией их окопов в небо поднялись черные столбы, и опали, а потом раздался отдаленный гром. Никто даже не подумал в ту секунду, что это уже немцы, их артиллерия. Следующий залп накрыл их левый фланг, и там все заволокло серо-черной завесой. Коля не испугался, но очень удивился. Потом на поле впереди показались серые коробочки, и только спустя минуту (время, казалось, стало упругим и растянулось, как во сне) по окопам пошло гулять слово «танки». Коля старался разглядеть рядом с коробочками людей, но было слишком далеко. Кто-то закричал протяжно: «Слушай мою ко-о-о…», и больше Николай ничего не помнил. Снаряд ударил рядом, похоронив нескольких товарищей и выбив из него сознание. Так он, не сделав ни единого выстрела, попал в плен. Очнулся уже в ревире лагеря неподалеку от Смоленска. Если бы не какой-то сердобольный немец, проверивший ему пульс, его, видимо, бросили бы в общую яму с другими убитыми.
Виктор легко дышал носом, стараясь получше ощутить свое тело и с тревогой спрашивал его: не подведешь? Он не говорил товарищам о себе вовсе, вообще был неразговорчив. Раньше, до того как его обрили в лагере, был он черноволос. Темно-серые глаза на правильном, мрачном лице и немного горбатый нос — что называется, без особых примет. Сейчас щеки Виктора заросли упругой щетиной, как и у Вано. Коля еще не брился, а у Антона борода почти не росла, может быть, от истощения. Виктор сохранил сил больше, чем остальные, больше, чем армянин, активность которого казалась несколько лихорадочной из-за недостатка сил. При этом он отдавал часть скудной пайки Коле, отговариваясь тем, что и до войны ел мало. Другие делали б то же самое, но тогда у них не осталось бы сил для работы. Он не знал, что втайне другие пленные уважают его, считая скрывающимся командиром. Отчасти, пожалуй, так оно и было. «Все, завтра так завтра…» И Виктор тоже уснул.
Утром, после брюквенной баланды, излюбленного блюда лагерных поваров, их погнали в карьер. Как и всю неделю, работать пришлось вчетвером в дальнем конце, в стороне от остальных заключенных и охраны. Немцы заметно расслабились, полагая, что бежать в чужой оккупированной стране рискнет только ненормальный. За ними наблюдал один часовой — Фриц-падла. Хотя от рождения именовали его иначе, заключенные прозвали этого откормленного, не первой молодости баварца так за пристрастие к мордобою и за то, что от него постоянно воняло — похоже, мыться его не учили в принципе. Падла мурлыкал под нос песенку, довольно беззаботно закинув винтовку за плечо, и не замечал, что Вано, выполняя свою часть замысла, работает рядом с ним, старательно разбивая большой и неподатливый камень.
И когда армянин, вскинув лом, ударил солдата в затылок, Фриц рухнул беззвучно. Вано уже перехватил винтовку и рвал с немца ремень с подсумками. Остальные, увидев это, выбрались из еще неглубокого, по пояс карьера и нырнули в чахлый кустарник вокруг каменоломни. Еще вчера уговорились бежать в разные стороны и поодиночке. Так у кого-то из них были реальные шансы уйти от облавы, устроенной на беглецов, тогда как группу легче обнаружить, и скорость ее зависит от самого медленного бегуна. Вано, наконец, справился с ремнем и скрылся тоже. Под серым весенним небом на краю ямы остался только один человек в серо-зеленой шинели, мертвый или умирающий. Ветер шуршал над ним голыми кустами и уносил запах беглых.
Антон начал задыхаться, как только пересек невспаханное поле. Когда-то здесь выращивали пшеницу или ячмень, теперь почва была сухой и ломкой. Комки серой постной земли рассыпались под ногами, обутыми в грубые боты с подошвами, вырезанными из автопокрышек. Антон все острее ощущал все свои тридцать пять лет и два года концлагеря. Наконец, он остановился и тяжело перевел дух, покачнувшись. Показалось, что земля поплыла куда-то вбок в истоме — от недоедания, понял Антон. «Сейчас, сейчас…» — он выравнивал дыхание. Наверное, отряды охраны уже подняты по тревоге и грузятся в машины, чтобы оцепить район. Крылья бы сейчас, крылья! Слабый отзвук достиг его слуха. Теперь отчетливее. И тогда он понял и побежал, нелепо качаясь и кренясь.
То был собачий лай.
Антон добрался до края поля, когда из голого леска на противоположной его стороне вылетели две огромные, натасканные на человека овчарки в широких кожаных ошейниках: чепрачная и серая. Теперь они не только чуяли добычу, но и видели нескладную фигуру в серых отрепьях. Отмахивая по рыхлой почве громадные прыжки, овчарки молча побежали через поле. Антон успел повернуться, слыша дыхание за спиной, и тогда чепрачный зверь кинулся на него, метя в горло. Человек падая, защитился локтем, клыки собаки сомкнулись на руке. Вторая, возбужденно хрипя, вцепилась ему в правый бок под мышкой. Сначала Антон даже не почувствовал боли и не успел испугаться, отталкивая оскаленную собачью морду от лица, потом остро рвануло бок, хрустнула, переломившись, локтевая кость, и овчарка добралась до его горла.
Коле повезло, — он с самого начала выбрал удачную дорогу, углубившись в лес, все дальше забираясь от его края. Он иногда шел, иногда бежал, легко, насколько может бежать истощенный человек. С хмурого неба, казалось, кто-то смотрит на него ласково, понимающе. С детства атеист, Коля прошептал даже: «Ну, помоги!» Пахло свободой. Непонятно, как, но все же свободой. Сейчас Коля, бывший рядовой строевой части, ощущал себя, как ощущает молодой зверек, впервые вырвавшись из клетки и уверенный, что его не найдут. Он не вспоминал о других, захваченный этим порывом, как ветром. И едва не пропустил момент, когда деревья расступились. Впереди была дорога, хорошая грунтовая дорога, и Коля еле успел сообразить, чем это ему грозит, и нырнуть обратно под деревья. Теперь они, казалось, слабо закрывают от взглядов. Взревел мотор, раздался гортанный крик. На дороге показался бронетранспортер. Желтый в зеленых разводах, с черными крестами, он походил формой на гроб. Сзади машины начали появляться маленькие фигурки в зеленом.
Заключенные могли надеяться только на свой запас времени и на то, что немцы не смогут малыми силами найти нескольких человек, но побег обнаружили слишком рано, и охранные моторизованные части из долгожданного пополнения, подошедшие к полудню, сразу были брошены на след. Собак не было, и Коля, видя, как фигурки растягиваются цепью, принял единственное решение, сулившее надежду. Слишком уж хорошо просматривалась дорога — когда он ее пересекал, пулеметчик на транспортере заметил грязно-серый силуэт и, не раздумывая, дал длинную очередь. Коля нырнул под деревья на той, свободной стороне, когда что-то тупо стукнуло его в плечо. Ветка! Он побежал, пригибаясь, но отчего-то слишком тяжело, и быстро начали уходить силы. Потом он вовсе остановился, кляня свою слабость, но не смог устоять и упал на колени. Правел правой ладонью по груди и удивился — роба оказалась мокрой. Вид собственной ладони испугал его: вся вымазана красным. Боли он не ощущал, только онемело левое плечо и руку словно бы начало сводить. «Бред, это что!.. В меня?» Он улыбнулся и сказал себе: встань! Ты их обогнал. Ты ушел, твою так!..
Потом стало темно.
Ягдкоманда остановилась, лишь слегка запыхавшись, они были молодые, здоровые и сытые, не чета заключенным. Обер-фельдфебель взял автомат на локоть и первым подошел к лежащему, с хрустом сломав сапогом сухую палку. Мальчишка-русский упал скорчившись, подтянув колени. На спине серая одежда стала бурой. Обер носком сапога перевернул его и, не глядя в прищуренные голубые глаза, рукой в теплой вязаной перчатке оттянул слишком просторный грубый воротник на уже холодной тонкой шее.
— Однако же! Пуля в легком, а прошел еще сто метров! Живучий черт! Задница этот Эрих, не мог попасть по ногам. Мы б его взяли живого…
Вано двигался с трудом, его все больше донимала проклятая нога. Он уходил последним, и не столько даже ради надежды спастись. Понимал, что с его скоростью и потерей времени он вряд ли успеет выйти из кольца, но смогут остальные. Для него же главным была месть. Потому он сразу выговорил себе возможность захватить оружие. Плохо, если они сразу пустят по следу собак, но в чащобе и скалах овчарки принесут мало пользы, только исколют носы и уши да порежут лапы о кремни. Только бы остальные успели добраться до настоящего леса, а потом — уйти в горы неподалеку.
Вано понял, что не рассчитал силы. В тот момент, когда он повалился возле остатков какой-то каменной постройки, скорее всего кошары, «Опели» с отрядами охотников уже ревели на ухабах, качаясь не в такт. Дальше идти он не смог. Боль он перетерпел бы, но нога перестала сгибаться и потеряла чувствительность. Тогда Вано смахнул пот со лба и основательно, как в то время, когда он был лучшим батальонным снайпером, приготовил себе позицию.
Первый немец появился из леска неподалеку, с автоматом на плече и в теплой камуфляжной куртке вместо шинели. Когда на прогалине показался третий из цепи, а тот, первый, подошел совсем близко, так что можно было различить белки его глаз под шлемом, обтянутым пятнистой маскировочной тряпицей, Вано старательно прицелился и выстрелил ему в голову. Передернул затвор и выстрелил еще и еще. Трое попадали нелепыми куклами. Какая-то фигура в зеленом выглянула из леса, и отпрянула, но следующий выстрел бросил ее наземь, сбив с головы офицерскую фуражку. Миномета при охотниках не было, за своими камнями Вано мог не опасаться ответного огня, но взять его жизнь для них — вопрос времени, это он хорошо понимал. Когда за ним с большим перелетом посыпались винтовочные гранаты, он только прижался к холодному беловатому камню, яростно и беззвучно ругаясь: так ему было легче. Видимо, разозленные потерей командира, справа и слева к нему поползли два человека. Вано определил это по хриплому простудному дыханию одного и по звяканью плохо закрепленной амуниции другого. «Ну, сыграем! Хотите живым взять?» Он ухмылялся с мрачной радостью, подымаясь на колено, так, чтобы не мешала непослушная вторая нога.
Когда над обвалившейся стеной показалась голова в каске, он уже затаился за грудой камня и щебня. Второго было не слышно — выжидал, предоставив геройствовать товарищу. «Нет, брат, мы эти песни еще в детсаду пели»- Вано выстрелил, когда немец почти преодолел стену, шаря вокруг лихорадочными глазами. «Знаю, что не сам пошел, а послали, так и не чирикай, лежи». Что-то звякнуло о камень рядом. В метре от армянина упала и покатилась красивая зеленая граната с длинной деревянной ручкой. Она, поблескивавшая свежей краской, остановилась, наткнувшись на камень. Вано хотел схватить ее и бросить назад, но опять подвела нога. Что-то светлое туго ударило ему в грудь, подняло высоко-высоко и мягко бросило на спину.
Виктор крался беззвучно, иногда оглядываясь вокруг, но, тем не менее, очень быстро. Что-то уверенное было в его движениях, словно бы не в первый раз шел он так, в окружении врагов. Скорее, он сам казался охотником на тропе: преследовать ему было явно привычней, чем убегать. Он провел рукой по выбритой голове, словно откидывая назад несуществующие волосы, глубоко вздохнул.
Лес закончился, в каменистом русле пред ним журчала речушка. Летом ее уже не будет — пересохнет. Виктор разулся и вошел в воду по щиколотку, побрел вверх по течению: надеялся отбить запах. Ледяная вода обегала босые, заскорузлые ноги с давно нестрижеными ногтями. Виктор не морщился, передвигаясь, подобно автомату. Ветер донес издали странные звуки, кажется, выстрелы. Он уже вышел за оцепление, и собирался забраться на более крутой противоположный берег. О чем он думал, радовался или волновался за товарищей, явно попавших в беду? Лицо его ничего не выражало, кроме усталости и настороженности, сродни тревоге дикого зверя. Внезапно он замер, ясно ощутив, что собратьев по заключению и побегу больше нет в живых: оборвалась последняя нить. Коля или Вано?
— Хальт! Хальт! Хенде хох, швайне! — И собачье сдавленное рычание.
Черт принес на берег этот патруль, отклонившийся от указанного пути следом за собакой. Трое с автоматическим оружием. Передний улыбнулся, показав десны, и спустил здоровую черно-палевую овчарку с поводка. Охотникам захотелось развлечься, не доводя, впрочем, до убийства — за живого награда была больше. Бежать пленному некуда. Но проводник, приготовившись свистнуть собаку, когда беглец упадет под ее весом, был разочарован.
Когда собака спрыгнула в воду, подняв фонтан брызг, темно-серые бессветные глаза беглеца поймали карий взгляд животного. Овчарка остановилась нерешительно, дрогнули черные треугольные уши. Потом тренированный зверь лег на брюхо прямо в холодные струи и заскулил от смертной тоски. Немцы замерли, ошарашенные. Проводник неуверенно свистнул. Собака не реагировала, только плотнее прижала уши и вдруг отчаянно, надрывно завыла. Пленный не пытался бежать под дулами автоматов, только поднял голову, глаза его странно блеснули, окатив солдат холодом, похожим на смертный.
Его даже не били по-настоящему. Он не был схвачен с оружием, поэтому равнодушное начальство, не размышляя долго, шлепнуло на его дело с отнюдь не настоящими данными, подходящий штамп.
Со следующим составом склонного к побегу заключенного отправили с глаз подальше, найдя более надежное место.
Концлагерь Бухенвальд.
Глава 2
На аэродроме царила негромкая, деловитая суета. Тяжелые четырехмоторные «Авро Ланкастер» в полуосвещенных ангарах казались китами, дремлющими в тенистых глубинах. Выкрашенные сверху в крупные коричнево-зеленые пятна, снизу — в глубокий черный цвет, машины несли на бортах множество маленьких силуэтиков бомб — символы военных удач. Ночная эскадрилья заправлялась, пополняла боекомплект, лечила пробоины в плоскостях и просторных фюзеляжах.
Человек, которого можно назвать Джеком Уэйном, бросил окурок «Честерфилда» на бетон и привычно притоптал ногой в высоком ботинке. Потом поднял за лямки рюкзак парашюта и направился к «Ланкастеру», стоящему в начале полосы. Человек был одет с учетом предстоящего десантирования, но не привлек бы внимания на проселочной дороге или городской улице. Он поправил под мышкой кобуру с бесшумным «Хай стандартом», обычным оружием английских агентов для специальных операций.
Действительное имя, похороненное в утробе «Сикрет сервис», могло бы произвести впечатление. То было время, когда аристократы шли уже не только во флот, но в пилоты и коммандос. Подводными диверсантами Италии командовал князь Боргезе, английскими коммандос руководил лорд Маунтбэтен, двоюродный брат Его Величества короля. Джек Уэйн мог проследить свою родословную едва ли не со времен Вильгельма-завоевателя, если бы когда-то захотел потратить время на такие пустяки. Он пришел в армию с такими же добровольцами в начале войны, и очень скоро способный молодой лейтенант смог добиться приема в отряд особого назначения. Обучавшийся в старинном шотландском замке Лох Эйл, он был в числе восьмидесяти двух коммандос, оставшихся в живых из трехсот восьмидесяти, брошенных на Тобрук. Летом того же сорок второго года, в июле, Уэйн командовал рейдами джипов САС в немецких тылах.
Поставленные клином машины со спаренными пулеметами выдавали по пять тысяч выстрелов в минуту. Одновременно включив фары, коммандос частым гребнем прокатывались по аэродромам, сжигая и калеча самолеты Африканского корпуса Роммеля. Джек на всю жизнь запомнил пробитую фарами темноту, дрожь отполированных рукояток «Браунинга» в руках да долгую глухоту от рева моторов и пулеметных очередей наутро, когда враг оставался за спиной. Образованным и уравновешенным командиром заинтересовался, наконец, Отдел специальных операций, созданный в 1940 году Уинстоном Черчиллем. Так человек с чужим именем стал специальным агентом. Тощий и поджарый блондин со светло-голубыми глазами, Уэйн походил на породистую борзую. Он всегда брился начисто, даже в пустыне, где вольнолюбивые коммандос часто отращивали бороды, плюя на армейский устав.
Инструктаж проводил немолодой полковник с нашивками за ранения. Толком, на взгляд Джека, он так ничего и не объяснил, лишь поставил задание: связаться с одной из групп Сопротивления в Арнхейме, после чего будут переданы необходимые инструкции. Уэйн не обиделся на недоверие, знал, как гибельна бывает малейшая утечка информации. Сейчас, если его схватят, он и под пытками не сможет сказать о своей задаче ничего. Возможность провала и мучительной гибели маячила на периферии сознания, но он обладал закаленными нервами и успешно, как и раньше, держал подобные мысли «в узде». Так он называл это про себя. Правилом его всегда было киплинговское «делай, что должен, и будь, что будет». Такой взгляд на вещи и вправду помогает.
В минуты реальной опасности Уэйна начинала бить мелкая, сухая, холодная дрожь, не имевшая ничего общего с обычным страхом. Он знал, что сегодня ночью снова будет дрожать, выходя в пустоту из брюха самолета. Так было всегда, — организм сам реагировал на прыжки. Джек уважал вражеских десантников, прыгавших без запасного парашюта. Ему доводилось сцепляться с «зелеными дьяволами» Геринга, и уважение после этого только возросло. Он много бы дал, чтобы отправить на тот свет как можно больше именно таких врагов, мастеров своего дела.
Как многие и многие до него, как многие и многие после, майор закончил пожеланием удачи. Уэйн всегда смеялся над суевериями, но теперь ему захотелось постучать по дереву. И он постучал по дубовому столу в кабинете, освещенном затененным светом зеленой лампы. Майор улыбнулся с долей зависти и пожал ему руку. Джек слабо ответил на пожатие: он пробегал мысленно весь план предстоящей операции.
…Уэйн присел на каком-то ящике в чреве самолета. Взял в руки вычищенный СТЭН Мк4 с глушителем — маленький пистолет-пулемет с выдвижным прикладом приятно холодил кожу ладоней. Джек провел по кожуху пальцем, подышал на пятнышко возле рукоятки затвора, протер полой куртки. Если его парашют встретят не те, кто был приглашен, что ж, он отобьется, но лучше без лишних трупов. Для врастания в жизнь ему выдали надежный комплект документов. Теперь он Жак Рише, слесарь, приехал из Льежа подзаработать в мастерской у дальнего родственника. Французский и немецкий Джек знал с детства и в совершенстве, постарались гувернеры. Слесарным дело занимался еще с довоенных времен, когда участвовал в соревнованиях мотоциклистов. Как человека разворачивает жизнь! Уэйн услышал, как загудели, раскручивая пропеллеры, четыре «Мерлина». Огромный самолет плавно тронулся с места.
На закате дальнебомбардировочная эскадрилья Королевских ВВС стартовала с английского побережья Па-де-Кале и оставила позади белые меловые скалы, освещенные тающим оранжево-желтым светом, чтобы к полуночи быть над целью — нефтехранилищами близ Арнхейма, в зачумленной нацизмом Франции.
Одна из машин слегка отклонилась от курса, прежде чем присоединиться к остальным и израсходовать свой бомбовый груз. Бомбардировка успешно исполнила роль отвлекающего маневра — за суматохой на земле никто и не подумал заниматься чем-то еще. Например, искать в перелесках одинокий серо-зеленый парашют.
Уэйн мысленно читал «Охоту на Снарка», и дошел уже до Бобра, одновременно пытаясь представить, как выглядел бы бобер в кольчуге, когда в наушниках, подсоединенных к переговорной сети самолета, что-то треснуло, и бесплотный голос сказал:
— Мы над целью.
— Понял, выхожу. Удачи.
— Удачи.
Уэйн неуклюже нагнулся и открыл аварийный люк в полу. Холодный высотный ветер ворвался в круглую дыру и отбросил светлую прядь со лба парашютиста. Он потуже натянул темно-синюю вязаную шапочку. За люком было черным-черно, совсем не так, как в показавшейся вдруг такой уютной полутьме утробы бомбардировщика. Уэйн поддернул лямки «Хотспира» и спокойно шагнул в проем.
Он летел затяжным, ничего не видя под собой, не полагаясь на автомат, отсчитывал секунды под гул крови в ушах. Над головой хлопнуло, плечи рвануло. Купол раскрылся в пятистах метрах над землей. Он опускался быстро, приготовив оружие и следя, чтобы не перекрутило стропы. Ветер отнес его немного к западу. Джек мягко упал наземь, купол, погаснув, повис на колючих кустах подле него. Ему пришлось повозиться, распутывая складки серой ткани. Потом он закопал парашют и спрятал под куртку СТЭН. Определился по компасу и споро зашагал к востоку, слегка взрыхляя каблуками оттаявшую землю.
Спустя полчаса Уэйн выбрался на шоссе, сверил время. Оказалось без десяти два. Очень славно. Спустя восемь минут послышался звук двигателя, и машина с погашенными фарами остановилась подле. Безобидный внешне пароль, такой же отзыв. Попутчик сел в машину одного из функционеров оккупационной администрации Арнхейма — человека преданного и абсолютно надежного. Оружие исчезло в тайнике под полом — можно достать мгновенно, только нагнись.
Бритт откинулся на спинку и уснул, жалея только, что ночь уже почти прошла. Проснулся Джек, то есть теперь уже Жак, только под утро, когда они въезжали на окраину города, и благополучно миновали пост комендатуры. Документы сработали отлично.
Утренний полусвет очертил острые кровли домов и шпиль ратуши возле главной площади. У дверей ратуши стояли часовые в серо-зеленом, с винтовками, в глубоких шлемах. Было 5:45. До начала рабочего дня оставалось почти полтора часа. Мимо проехал черный лакированный автомобиль с флажком на крыле, направляясь туда, куда пошлют Джека Уэйна люди, оставшиеся в Британии.
Глава 3
Понятие орднунга течет вместе с молоком матери в немецкой крови. Поезд подали на станцию минута в минуту. Конвоиры рявкали сиплыми гортанными голосами, гоня к составу грязно-серую колонну заключенных, и почти так же рявкали собаки на поводках. На тормозных площадках товарных вагонов устроились автоматчики, с тендера паровоза вдоль состава смотрел ствол станкового пулемета. Немцы опасались прежде всего русских, которых в поезде было больше половины.
Заключенных загоняли в товарные вагоны под окрики и поощряли ударами резиновых палок, выпускаемых в массовом порядке фабриками Рейха. Виктора зажали в углу, но он, казалось, не испытывал неудобства, погруженный в себя. Дверь задвинули, и поезд на Бухенвальд отправился в путь. Для многих в вагонах путешествие это будет последним. Под темнеющим небом в пустынных полях черный паровоз тащил состав, груженный тоской, отчаянием и надеждами. Прожектор пробивал тьму голубовато-белым световым пальцем, и под стук колес играл на губной гармонике какой-то конвоир. На тендере клацнул пулеметный затвор, но грохот и встречный ветер заглушили звук. Паровозная труба рассыпала искры в синеватом воздухе.
В вагоне люди с трудом разместились поудобнее, осторожно вытянули ноги, кто-то напевал негромко, однообразно, пока его не попросили заткнуться. Виктор повернулся к соседу, баюкающему отбитую дубинкой руку, и тот встретил его прямой, тяжелый взгляд, словно бы подернутый пеплом.
— Болит?
— Еще так болит! Я б ему, суке…
— Тише. Давай, посмотрю.
Виктор осторожно провел ладонью от кисти к локтю. Острая боль стала тягучей, потом растаяла и пропала совсем.
— Умеешь, значит, — констатировал сосед.
— Мало умею, — Виктор сокрушенно покачал головою.
— У меня бабка тоже умела. Слова знала. Теперь уж померла.
Поделиться книгой: