Зверь лютый. Книга 35. Измена

Вся прежняя жизнь рухнула в одночасье. У неё на глазах убит муж. А убийца носит отрезанную мужнину голову в руке и стряхивает по сторонам вытекающую кровь. Приговаривает, вглядываясь в мёртвые распахнутые глаза ещё четверть часа назад живого супруга:

-- Я - не замедлю, ты - не избегнешь.

Её саму грубо выдёргивают из возка и кидают в снег. Её, с утра ещё Великую Княгиню, какой-то мужик топчет сапогом, чуть не убили сыночка младшенького, который бросился бежать. Убивают слуг, отнимают вещи и украшения. Запихивают в возок, куда-то везут. Как... как овцу на бойню.

Всё пропало! Всё!

Двадцать лет супружества, положение Государыни, уважение окружающих, защита власти и обычаев... - всё сгинуло. В один миг. Заменилось полным бесправием "орудия говорящего". Беззащитная самка двуногого быдла в когтях "Зверя Лютого".

Она была совершенно сметена этим.

Увы, оказалось, что ей ещё есть что терять.

Новый хозяин, владелец рабы бессловесной, повелел привести её. Для совокупления. Это... неприятно, но очевидно. "Восторжествовать над противником, овладев его женщиной". "Надуть сучке брюхо. Чтобы от хозяина приплод приносила". Так часто поступали её муж и свёкр. Да вообще все мужчины её круга и их приближённые. Едва ли не "с молоком матери" слышала она рассказы о подобных эпизодах. Понятно, что пересказывали такое... неофициально. Не в кругу равных по положению и происхождению женщин. Но служанки доносили всё с подробностями. Все варианты поведения очередной полонянки и её владельца были многократно рассмотрены на примерах.

Ничего нового. Худо, если бы иначе. Такое означало бы, что она стара и уродлива. "Если от сучки нет толку, то... К чему корм попусту переводить?".

"Муму" здесь ещё не написали, но выбраковка негожей скотинки - исконно-посконна.

Подобное грозило скорой и мучительной смертью. Не только ей, но и её сыну.

Не мысля, ибо связных мыслей у неё после потрясения не было, она, однако, была душевно согласна с неизбежным: хозяин её трахнет. Обязан. По традиции, по стереотипу поведения победителя.

"Ехать на коне побеждённого, ласкать его женщин, гнать его самого плетью..." - радость победы. Обязалово.

"Чему быть - того не миновать". Лишь бы не слишком часто, долго, больно... Потолкался и отвалился. До следующего, возможно не скорого, раза. Двадцать лет она терпела своего законного. По закону христианскому. Теперь и этого, даст бог, перетерпит. Тоже законного - "по праву победителя".

Но "Зверь Лютый" и в рутинный процесс "восторжествования осеменением" внёс своих "новизней": построил мебельную пирамиду, затащил бедняжку на самый верх и заставил кричать в окошко подсказываемые слова, перемежая их стонами страсти и воплями восторга.

Более всего тогдашние наши экзерцисы напоминали смесь секса гимнастов на брусьях с порнографией акробатов на канате.

"Смертельный номер! Секс под куполом цирка! Без страховки, батута и репетиций!".

Барабанная дробь, "урежьте туш, пожалуйста". "Не то с небес, не то поближе раздались страстные слова...".

В результате я стёр плешью и плечами всю пыль с потолка. Включая сажу и копоть. "Негра заказывали?", итить их, пылесосить!

"Говорит и показывает".

Она никому, кроме хозяина своего, ничего не показала. Но наговорила, даже - накричала, достаточно: собравшаяся во дворе митрополичьей усадьбы, где и происходило это действо, толпа однозначно всё поняла:

-- А Государыня-то у нас того... курва-изменщица.

На другой день об этой новости в голос кричали на всех семи киевских торгах. Поливая грязью неверную княгиню, изменившую Государю за ради похотливости бабской. И прикидывая возможность повторить этот манёвр. Не в части курвизма, а в части изменизма: не лезть на стены, не подставлять головы под суздальские мечи.

Не знаю, что сильнее снизило боеспособность киевлян: мёртвое тело Жиздора, проданное мною им перед штурмом, или красочно пересказанные свидетельства "нечестности" Государыни.

Доброе имя, создаваемое десятилетиями "правильной" супружеской жизни, покорностью, исполнением заветов христианских, терпением выходок и равнодушия мужа, было уничтожено.

"Все прошло, все умчалося

в невозвратную даль,

Ничего не осталося,

лишь тоска да печаль".

Она, верно, утопилась бы. Или повесилась. С тоски-печали. Но случилось иное. Тем более, что ни "гимназисток румяных, от мороза чуть пьяных", ни "трепета длинных ресниц" в "усталой позе" в её погибшем у Вишенок прошлом - не было.

Утратив прежнее, она ощутила себя свободной.

Тяжёлое, жаркое, парадное одеяние Великой Княгини, тёмные душные переходы и горницы великокняжеских теремов, жёсткие рамки придворного этикета, постоянный контроль множества подсматривающих и подслушивающих слуг, вздорность и неприязнь мужа, не всегда сдерживаемые нормами приличия, кокон плотной паутины обязательств и отношений, выросший вокруг нею, давивший, душивший её душу... вдруг пропал.

Воля!

Она никому ничем не обязана, ни от кого ни в чём не зависит. Кроме господина, конечно. Но он же - только один!

Парадокс: чтобы обрести душевную свободу ей оказалось нужно стать бесправной рабыней.

Единственной паутинкой, которая связывала её с прошлым, был её младший сын. Он заболел, я послал что-то лекарственное, она восприняла такое как высочайшую милость. Восхитилась, умилилась и прониклась. Преклонением пред добротой господином ея.

Забавно: на том же самом месте, в Киевской усадьбе бояр Укоротичей, она пережила то же самое, что и я девятью годами раньше: ощущение полной беззащитности. Беспомощности. Безнадёжности. Единственная надежда - хозяин. Столп. Вокруг которого крутится мир. Его доброе отношение.

Иначе - муки. Не только телесные, но и душевные. Души угнетаемой, унижаемой, втаптываемой и терзаемой враждой окружающих. Души без смысла - в себе, без пощады - снаружи.

Господину нет нужды проявлять неприязнь - достаточно просто равнодушия.

"Я тебя отпущу. И ты сдохнешь".

Местные жители замучают, забьют, в куски порвут. Не в воздаяние за нынешнее, а следуя своим представлениям о предположительно совершённом в прошлом или возможном в будущем. Из мести. За своё поражение. За своих погибших, за свои беды, за собственные трусость, слабость, предательство.

Мир превратился в панораму хищных челюстей, жадно лязгающих и ядом сочащихся.

Лишь статус "подстилки Зверя" защищал от человеческой злобы.

Киевляне-полоняне относились к ней крайне враждебно. Почитали похотливой изменщицей.

Киев взят, власть переменилась. А вот души человеческие... На неё было совершено покушение, попытка отомстить.

Отомстить - ей?! За что? За нашу победу? Она же сама жертва! - А кому?! Ни до меня, ни до Боголюбского дотянуться не могли.

Двоих придурков... виноват: придурка и придурку, забили кнутом насмерть.

Как это делается, как выглядит разлёт вырываемого из человеческого тела мяса "мало не до кости", ошмётками по двору, как капельки крови попадают на одежду, на лица присутствующих, как негромко хрустит позвоночник под последним ударом палача-кнутобойца... Я это - уже. В Рябиновке, в Пердуновке... Вот, довелось полюбоваться и в Киеве.

Мы сидели с Агнешкой на крыльце, среди коленопреклонённой толпы полонян, и наблюдали.

Публичная казнь. "Чтобы помнили".

Она бледнела, вздрагивала от свиста кнута, от щелчка крекера (пучка конских волос на конце кнута) при прохождении звукового барьера. Но отвечала на мою улыбку улыбкой. Пусть и нервной, дрожащей.

А по рядам полона неслось негромкое шипение:

-- С-ссукка, змеищщщаа, изменщщщщица...

Чудаки.

"Посеешь поступок - пожнёшь привычку".

В боевых условиях всё происходит быстрее: посеешь звук - пожнёшь судьбу. Короткую.

Сухан мой уже не зомби, но многие свои особенности сохранил. Например, уникальный слух. Шестеро "шипящих" были извлечены из толпы и... У учеников Ноготка появилась возможность похвастать своими умениями. Раз за разом.

Я не спешил. Души человеческие с одного щелчка не меняются. "Щелчка" - крекера.

По завершению казни стёр капельки крови запоротых насмерть с её лица и одежды, набросил на плечи знаменитый белый пуховой платок. Снежно-белый палантин козьей шерсти тонкой работы. Цена такому платочку как бы не пара сотен коров. В нём она была в тот день, когда я убил её мужа. Теперь платок к ней вернулся. Когда я убил её обидчиков.

Восемь покойников просто за выражение недоброжелательности к рабыни? Ни одни нормальный хозяин не будет так расточительно относится к своему двуногому скоту. Николай кинулся мне выговаривать:

-- Да что ж ты творишь?! Ну, шипят, ну, злобствуют. Но зачем же насмерть?! Восьмерых за одну... Они же гожие были!

Пришлось ответить по-ленински:

-- "Лучше меньше, да лучше". Шипят? - Не гожие. На моё добро скалиться не надо. Зубы выбью. Вместе с душой.

Элемент приведения тысячного киевского полона к состоянию "разумности". К обозначению "границ допустимого". Но Агнешка, да и другие, поняли казнь как определение её цены. Одни шипели дальше, но уже молча. Другие принялись к ней подлизываться. А она сама... расцвела и засияла. От того, что её вот так высоко ценят. В восемь жизней. Что даже просто худое слово в её сторону - смерть.

***

"Устав Церковный" устанавливает виру за ругательство в адрес чужой жены. Жены - не наложницы. Размер виры зависит от сословия, бывает весьма значительным. Но смертной казни вообще нет ни в "Уставе", ни в "Русской Правде". Даже будучи Великой Княгиней, она не могла ожидать смерти оскорбителя. А вот став наложницей "Зверя"...

***

От всего этого она... я бы сказал - влюбилась. В меня.

Парадокс: став рабыней, надев ошейник, она ощутила себя свободной и защищённой. Счастливой. Похорошела, помолодела, повеселела. Понятно, что частый и успешный секс тому способствовал. Но ещё - моё внимание, хоть и весьма ограниченное по времени делами.

Она прежняя - умерла. Там, на дороге у Вишенок. Пришло время её воскресения. Воскресения из мёртвых, из телесно живых, но с опустошённой душой. Для жизни будущей. Жизни в рабынях моих. Ибо так судил господь.

И её это радовало.

Агафья сперва приняла Агнешку "в штыки", ревновала. Но - умная женщина: понимала, что причина ревности не в душе, не в теле, а в происхождении.

Кто привлекательнее: Великая Княгиня с десятком поколений благородных предков, выросшая в холе и богатстве королевского замка, или безродная урождённая холопка из дворни кое-какого боярина в Вержавске? - Это ж все знают!

"Все"? - Не я. Мне сословность... и в постели, и по жизни... никак. Как глупость. Спать надо с женщиной. А не с поколениями её давно сгнивших предков. На мой вкус - очевидно. Но здесь воспринимается... как разврат и крушение основ. Из тех "основ", что "истоки и скрепы". В смысле: все так делают. Но - некошерно.

Потом... тело Катеньки... на леднике в Киевском Порубе... Изломанное, изодранное сбрендившими мучителями в ночь штурма.

Агафью это несчастие просто убило. На некоторое время она стала буквально нетрудоспособной:

-- Ваня, не могу я. Всё из рук валится, ноги не ходят. Ребёнка увижу или, там, щенка - слёзы ручьём текут. Ты не трогай меня пока. Хорошо?

Я-то могу. Не трогать. А жизнь?

Обязанности Агафьи перераспределили между другими ближниками. Кое-что, не только "разгрузку чресел молодеческих", приняла на себя Агнешка.

Огромное хозяйство, образовавшееся после победы, требовало постоянного присмотра. В одну голову такое не провернуть. Экс-княгине нашлось место по её желанию. Она не хотела быть самой главной. А помощников надо было много.

Особенно она помогла в конце моего "Киевского сидения". Когда я заставил Ефросинию Ярославну, дочь князя Галицкого Остомысла, несостоявшуюся (в АИ) авторшу "Слова о полку Игоревом", явиться ко мне в баньку. Для... общения. Про поэзию, конечно.

Тогда Агнешка успокоила и подготовила княжну к... к беседе со мной. Беседе весьма содержательной, а не только "приятной во всех отношениях". В ходе которой я узнал подробности возникновения важных условий, необходимых для создания "столпа русской словесности".

Бывшая Государыня Всея Руси доставила несостоявшейся Королеве Мадьяр и Хорват немало ярких и приятных впечатлений. Своими пальчиками. А та, в свою очередь, наглядно продемонстрировала прекрасный вокал в ходе исполнения "песен любви и страсти".

Потом тоже случались... моменты.

Как она смотрела на меня, когда обоз, в котором она ехала, перетащили через Днепр, а я встречал его на той стороне. Разглядывал город, столь изменивший меня в первый раз, изменивший всю Русь по воле моей - во второй, заливаемый постепенно опускающейся полосой света встающего на востоке солнца. И её взволнованный, ищущий, обожающий взгляд.

Неуверенность, тревога, когда я догнал обоз в Курске.

-- Как-то оно будет? Не забыл ли? Не нашёл ли другую?

И радость от исполнения надежды:

-- Не забыл, не нашёл!

Позже, уже ночью в постели, высказала свои сомнения:

-- Вокруг тебя столько женщин. Молодых, красивых, умных. Зачем я тебе?

-- Не нужны мне молодые, красивые, умные. Мне нужна ты.

Какую двусмысленность ляпнул - сообразил сразу. По счастью, она не поняла. Или сделал вид, что не поняла и не стала устраивать скандала.