Пожар

Евгения Александрова

Пожар

Часть 1

Пожар бушевал всю ночь. Огонь сжирал на своем пути дома и клети1, живность, что не успели вывести испуганные хозяева, налитые сады, наваливался грудью на новую добычу с жадностью голодного зверя, урчал и трещал, раскидывая искры, оставляя за собой чёрную обглоданную пустыню и безысходность.

Деревню утопило в панике и шуме: женские крики, детский плач, завывания пожарных сирен и сиплые перекрикивания, неразбериха, страх.

К утру все стихло. Измученные, измазанные детишки, завёрнутые в одеяла и подручное тряпьё сопели в уцелевших домах, уставшие бабы тихо скулили над выжженным хозяйством, мужики кидали землю лопатами, не в силах остановиться.

Прасковья, оставив Анютку у старшей сестры на другом конце села, задыхаясь от волнения и гари, бежала к тому, что когда-то было её домом. Добежала и села на землю. Погорело все: пятистенная изба, хлев, скотина. На месте аккуратных грядок — чёрное пепелище.

— Да-аа-а, беда.. — вздохнул, опёршись на лопату, Митрич. — А Колька-то твой где?

Прасковья вскинула глаза на соседа и мгновенно побледнела.

— Ты чего это, чего? — Испугался Митрич. — Да тут он где-то, наверное. Тушил со всеми, найдётся. Ну чего ты!

Прасковья птицей заметалась по улице:

— Коля! Колька! Вы Колю моего не видели?

Мужики растерянно озирались по сторонам, но мужа Прасковьи никто не видел, да и не до него было.

— Там скорая вон стоит ещё, ты б там спросила, мало ли чего.

Но сердце уже начало дробить мелкий перестук, останавливаясь и сжимаясь. Прасковья кинулась к стоящим машинам, не замечая текущих слёз.

Мужа не было и там.

Вернулась к дому. Пожарные устало раскидывали головёшки.

— Сергееич, у нас тут труп похоже, — крикнул молодой чумазый парнишка и осёкся, увидев Прасковью.

А Прасковья замерла. Разом, будто облили её ледяной водой и выставили на мороз. Забыла, как дышать, как смотреть. А потом закричала, страшно, протяжно, и потеряла сознание.

— Ты б поела, Паш. — Ольга присела на старый диван рядом с сестрой, погладила осторожно по плечу. — Я супа наварила, ребятишки вон похлебали уже. Паш. Ну нельзя же так, Анютка постоянно про тебя спрашивает. Паш, у меня ж своих бесенят трое, не справлюсь я с ними, вставать надо, Паша.

Прасковья лежала лицом к стене. На стене были старые обои и по ним ползла жирная муха. «А вот тут завиток, а она не по завитку ползёт. — Думала Прасковья. — Не дело ж не по завитку идти, а муха-то вон, жирная какая.»

— Паша. Похороны ж завтра. Паш. Надо идти, попрощаться надо.

Обои пожелтели, цветы истёрлись спинкой дивана и муха ползала по этим едва заметным линиям, не соблюдая правил дорожного движения.

Прасковья вспомнила, как Колька привёз из города целый мешок этих обоев, ездил в командировку, увидел дешёвые и набрал, будто на всю деревню. Ох и ругалась тогда на него Прасковья, наотрез отказавшись клеить это чудо в новом доме. Отдали старшей сестре, помогли сделать ремонт. Ребятня ликовала и лезла помогать, Ольга на них ругалась для виду, а сама сияла, как пятак. И что она тогда разошлась на мужа? Сдались ей эти обои..

И Прасковья затряслась, заревела белугой, слезами вымывая из себя горе.

На похороны собралась вся деревня. Мужики курили кучками и вздыхали, бабы причитали по положенному обычаю над закрытым гробом.

Анютка, насупившись, молча сидела рядом с чёрной, высохшей матерью, изредка вытирая кулачком набежавшую слезу. Прасковья же не проронила ни слезинки. Досуха выплакала она их накануне и теперь боялась на́ людях дать себе слабину, только крепко сжимала маленькую анюткину ладошку.

Кладбище встретило приветливым покоем, опьяняющим ароматом разнотравья и тихим шелестом берёзок у могил. Люди прощались с Колькой, говорили нехитрые свои душевные слова, кидали землю, ровня́ли аккуратную могилку, поминали доброй порцией самогона. А Прасковья молча стояла в сторонке, разглядывая, как неспешно ползёт по стебельку лютика деловитый муравей, бежит по делам своим толстый жук, как гусеница неторопливо и обстоятельно украшает ажурной вязью лист одуванчика. Помянув, народ разошелся по домам, Ольга увела зевающую Анютку, а Прасковья долго ещё лежала на свежей, холодной глине.

Осенью Анютка пошла в первый класс. Прасковья оформила отгул, нарядила дочку в новенькую форму, повязала банты и, аккуратно держа за руку, отвела к школе. Аня шла к крыльцу, прямо держа спину, но поминутно оглядывалась на мать и старалась не дать себе зареветь. Прасковья стояла у школьных ворот и тревожно следила за худенькой фигуркой с огромными бантами, шепча молитву и мелко крестя ее вслед.

— Да мы за ней присмотрим, тёть Паш, — выкрикнул Санька — старший ольгин сын, рыжий, вихрастый, конопатый. Настоящий ураган и заводила.

Прасковья еще раз перекрестила дочку, шаловливых племянников, здание школы и неспешно двинулась к дому.

— Здравствуй, Паша. — Посреди улицы, прижав к себе испуганного парнишку, стояла Ирина.

— Здравствуй. Вернулась, значит?

— Вернулась. Вот в магазин устроилась. Пашку в школу определила. Ты как поживаешь? Как Коля? — Голос её невольно дрогнул и она быстро спрятала глаза.

— Коля умер.. — Прасковья почувствовала, как снова начинает кружиться голова и темнеет в глазах. Но взяла себя в руки. Не хватало ещё сейчас тут упасть, прямо перед бывшей соперницей.

Ирина вскинула глаза на Прасковью с ужасом и немым вопросом.

— К-как?..

— В пожаре погиб. — Отрезала Прасковья и тяжело прошелестела мимо, из последних сил держа высоко голову.

Дни покатились, как сухие камни из ведра в ведро. Прасковья с Ольгой вставали за́темно. Ольга убирала в хлеву, доила корову, пока Прасковья варила скотине картошку в огромной грязной кастрюле, готовила ребятне нехитрый завтрак.

В обед Ольга прибегала домой, проведать ребятишек. Приносила ароматный, ещё горячий хлеб. От запаха вело в голове и урчало в животах. Ольга наспех кормила ребятню супом, целовала каждого в лоб и снова бежала в пекарню на смену.

Без взрослых дома верховодил Санька: отводил младшего в сад, старших в школу, следил, чтоб уроки были выполнены, пол подметён. Всей ватагой они носили дрова в баню, кормили пахучим холодным сеном корову Маньку, а разобравшись с домашними хлопотами, носились по улице с другими деревенскими детьми, пока их матери пластались на работе, дабы справить к Новому году пряников и мятных конфет.

Анютка за лето вытянулась, на голову переросла уже 9-летнего брата. Ольга выудила для неё из чулана свою старенькую цигейковую шубку и модную когда-то огромную меховую шапку. Одежду погорельцам собирали всей деревней, перетряса́ли мешки на чердаках, выуживая растянутые свитера и штаны с потёртыми коленками. А вот куртки зимней для Анютки не нашлось. Так и бегала она за братьями в ольгиной шубе, путалась в её длинных пола́х, запиналась и падала, хохоча и поправляя сползшую на глаза шапку снежными варежками.

День выдался морозный, безветренный. Солнце после долгого изнуряющего карантина ярко разгоралось на хрустящем небе, отражалось в миллиардах снежинок и весело слепило глаза. Санька скомандовал устроить лыжную прогулку. Помог закрепить лыжи Вовке, младшему брату, ловко подтолкнул в крепления анюткины ноги в безразмерных валенках и они втроём весело двинулись вдоль улицы.

Шебутные парни умчали далеко вперёд, пока Анютка, завёрнутая в большую тёткину шубу, еле переставляла ноги. В конце концов, запутавшись в длинных полах и потеряв равновесие, она рухнула прямо в сугроб. Долго барахталась, пытаясь развернуть неудобные лыжи, когда почувствовала, как кто-то тянет её за рукав. Мальчишка в шапке-ушанке и старенькой куртке разглядывал заснеженную Анютку с пристальным до неприличия любопытством, пока та отряхивалась от снега.

— Чего глядишь, ушастый? Ты кто? — Анютке досадно было так опростоволоситься перед незнакомым мальчиком, будто она неумеха какая неповоротливая.

— Пашка.

— Чей ты, Пашка? Что-то я тебя не видела раньше тут. К бабке в гости приехал?

— Нет, мы тут с мамкой живём, — парнишка шмыгнул и повёл рукой на слепые оконца старой избёнки. — А бабка моя умерла. И деда умер. Мамка в магазине работает.

— А я не хожу в магазин, у нас денег нет. А ты почему в школу тогда не ходишь?

— Хожу, — вздохнул парнишка. — Только болел я долго, дома сидел.

— С мамкой?

— Почему с мамкой? Мамка работает. Я и сам уже взрослый. — Удивился Пашка. — Я и картоху сварить сам могу, и дом подмести. Мамка говорит, один я у неё в доме мужчина, помогать должен.

— А-а, мы тоже мамкам помогаем.

— Как это мамкам? У вас их много что-ли?

— Ну две. Моя мамка и тёть Оля. У нас дом летом погорел, и папка погорел. Мы теперь у тёть Оли живем. Вон братья мои, — ткнула Анютка в запыхавшихся Саньку с Вовкой.

Те заметили пропажу Анютки и наперегонки возвращались с дальнего конца улицы.

— Пойдешь с нами на лыжах, Пашка?

— Не-е-е, мне нельзя далеко уходить. Мамка заругает, да и лыж у меня нету, — глубоко вздохнул Пашка и побрёл к калитке.

Зима шла своим чередом. Скоро закапали с крыш радостные капели, дороги развезло снежной кашей. На Пасху напекли куличей, выварили в луковой шелухе яйца, и бабы потянулись к церкви освящать угощения.

Прасковья стояла с зажжённой свечой в руке, глядела на подёрнутые пылью и паутиной высокие своды, на тёмные самописные иконы, вспоминала последнюю Пасху с мужем. Так же стояли они пред образами с корзинками, с пушистыми ветками вербы. Коля то и дело шептал на ухо жене непристойности, а она прыскала в ладошку, как девчонка-пятиклассница, румяне́ла щёками и била небольно мужа по руке.

Сейчас она стояла одна-одинёшенька посреди толпы и не смахивала набегавшие крупные слёзы.

Перед Троицей решила Прасковья сходить на кладбище, прибрать к празднику могилку мужа. Ребятню распустили на каникулы, и они, ошалев от свободы и долгожданного тепла, носились ватагой по округе. Ольга затеяла стряпню, месила крутое тесто на пироги, варила прошлогодние сушеные грибы да малину. Все были при деле, и Прасковья отправилась одна.

Поля́ наливались уже душистым разнотравьем, запоздалым из-за долгих холодов. Курчавые облака спешно неслись по умытому небу. Прасковья закрыла глаза и жадно вдыхала в себя воздух, напоённый запахами клевера и тысячелистника.

На кладбище чивиркали редкие птички, где-то переговаривались негромко деревенские, пришедшие проведать усопших родственников.

— Здравствуй, Коля. — присела на скамеечку Прасковья.

«Крест менять пора, памятник заказывать,» — буднично мелькнуло в голове.

— Вот, Коленька, как, — начала она рассказывать мужу новости. — Зиму пережили, значит опять жить будем. Анютка первый класс уж закончила, вытянулась вся, худющая, как жердь. Мы с Ольгой работаем, ребят-то подымать надо. Председатель обещал помощь нам выбить по потере кормильца, крышу, глядишь, перекроем. А то прохудилась совсем. Всю вёсну с вёдрами про́жили. А крышу крыть, сам ведь знаешь, мужик нужён. А какой мужик задарма работать станет. Тому бутылку поставь, этому рубля дай. Ох, Коленька, не сладко нам, бабам, без мужика-то. Был ты один, да и то нас покинул.

Прасковья и сама не заметила, как разжалобила себя до слёз и зарыдала по-бабьи, от души, чтоб выплакать давнюю боль до самого дна да и наполняться ей снова, постепенно, неторопливо.

— А ведь, знаешь, зазноба ж твоя вернулась. — Вдоволь наплакавшись, вдруг вспомнила Прасковья. — Не сложилось, видать, в городе-то. Да не одна, с дитём вернулась. Нагуляла с кем-то. В магазине работает, да я туда и не хожу. Ольга говорит, всё такая же фифа раскрашенная. Какой мужик не зайдет, все с ним хи-хи да ха-ха. Тьфу, шалава. Нисколечки не изменилась. И правильно, Коленька, что бросил ты её. Уж сколько старики её слез выплакали, пока она по парням местным бегала. Да и в городе ничуть не лучше, видать, себя показала.

Наговорившись, Прасковья принялась за уборку. Свалив в кучу чёрный сухостой, что остался ещё с Покрова, начала дёргать сорную траву. Среди сочных стеблей обнаружила увядший букет ландышей и удивлённо уставилась на крест, словно требуя от мужа немедленного ответа.

— А это кто это, Коленька, цветы тебе на могилку носит, а?

Подумала с минуту, ничего дельного не придумала и бросила цветы к остальному мусору.

Когда уборка была завершена, Прасковья ещё повздыхала у могилки, перекрестилась, поклонилась кресту и двинулась на выход. Внезапно взгляд её запнулся о два букетика ландышей в стеклянных баночках.

«Дергачёв Степан Матвеевич. Дергачёва Евдокия Кузминична — прочитала она на чёрных табличках. — Так вон оно как. Родителей навестила, решила и к мужику чужому заглянуть. Ах ты, курва. Живому прохода не давала и мёртвого в покое не оставишь!»

Злость накатила на Прасковью, клокотала внутри, как картофельное варево в чугунке, душила и не находила выхода.

Закинув инструменты в сени и не заглядывая в избу, Прасковья направилась прямиком в магазин.

В магазине было тихо. Муха билась в пыльное окно, Ирина за прилавком читала книгу и громко щёлкала семечки.

— Ты чего это у чужих мужиков на могиле топчешься, шалава, а? — С порога накинулась на неё Прасковья.

Ирина оторопела, отложила книгу и сплюнула шелуху в ладонь:

— Ты дурная чёль? Чего на людей кидаешься? Совсем осатанела!

— Это я осатанела? Чего неймется тебе, дрянь! Чего ты приперлась сюда с щенком своим? Крутишь тут задом перед всеми, так тебе и того мало? Умер Колька! Умер! Хоть от мёртвого от него отцепись! — Сорвалась на крик Прасковья

— Так от тебя-то убудет ли чё? — Внезапно полушёпотом зашипела на нее Ирина. — К кому хочу, к тому и хожу, и прав у меня на него поболе, чем у тебя. Ты хоть знаешь, сколько раз он ко мне в город приезжал? Знаешь? Замуж звал. Говорил, брошу я деревню эту, и жену с дочкой брошу. А Пашка мой — от него! От него Пашка! Сын это его! Колькин сын!

Прасковью обдало жаром, как на минувшем пожаре. Она отшатнулась резко от кричащей Ирины, толкнула больно плечом полку с конфетами. Конфеты шумно рассыпались по́ полу, и она ещё долго не могла понять, почему они лежат тут, посреди натоптанного пола, круглые, яркие, разноцветные. Потом развернулась резко и выбежала из магазина под крики и проклятья Ирины.

1Клеть, стайка — хлев для скота

Часть 2

К осени погорельцы расчистили пожарища, начали закладывать фундамент под новые дома. Только на месте дома Прасковьи так и чернели размякшие от дождя и снега головёшки.

Всякий раз, проходя мимо, она только крепче прижимала концы платка к груди и ускоряла шаг.

Из-за затянувшейся весны с копкой картошки нынче тоже задержались. Ребятня уже пошла в школу, когда Ольга и Прасковья, собрав худые вёдра, подоткнув подолы в старые штаны, собрались в поле.

Картошка уродилась добрая, по 6–7 картофелин с гнезда, каждая величиной с хороший кулак. Погода тоже радовала тёплыми днями и неярким солнышком, земля была лёгкая, рассыпчатая, копалось хо́дко. Но к обеду стало понятно, что вдвоём им всю посадку не одолеть. Дети в школе в светлое время, выходных да отгулов накопилось — с гулькин нос, а ровнёхоньким рядам — конца не видать.

— Оль, трактор нанимать надо. Не успеем до дождя, — тяжело дыша и держась за спину, развернулась к сестре Прасковья.

— На что нанимать-то, Паш? Ребятам вон к школе только обновки справили, за свет, за газ не пло́чено.

— Ну как-то извернёмся, значит. Картошки не накопаем — зимой с голоду опухнем. А скотину чем кормить? Давай Егора попросим подсоби́ть. За бутылку согласится. А не согласится — договоримся частями расплатиться.

— Вот и договаривайся сама с ним. — зло бросила Ольга, продолжая ворочать вилами тяжёлые комья.

— Да ладно тебе. Егор-то при чём? Никто Валентину твоему насильно самогон в рот не лил.

— Все они там из одного теста! Хочешь — договаривайся, я лучше сама вилами помашу!