Помоги проекту - поделись книгой:
Кабинет был заставлен шкафами, полными книг. Его хозяин, пухленький человечек с совершенно белыми волосами, казался особенно маленьким рядом с большим столом. Приличный серый костюм делал человечка похожим на дорогого врача, доброе лицо украшали большие очки с выпуклыми стеклами. А вот голос оказался сердитым:
– И не надо вам здесь стоять! Никаких пересдач, Шурочка, хватит. Придешь в августе, детка, и сыграешь не хуже самого Паганини.
…Он что, слепой или дурной?
– Извините, но я не Шурочка. Муся Гольдштейн попросил передать вам скрипку и сказать, что он больше не придет заниматься.
– Что?! – человечек подпрыгнул в своем кресле, очки слетели, он зашлепал ладонями по столу, подцепил дужку и снова надвинул их на нос. – У Муси концерт в воскресенье, половина Одессы соберется слушать этого шейгица, а он не придет. Моцарт ему не дается – вы такое слыхали? Рано ему за Моцарта разговаривать. Нет уж, я бекицер поеду побеседовать с его мамочкой, пусть объяснит своему гениальному мальчику – еще один такой балаган, и я сам велю ему не приходить. Ой-вэй!
Из кармана шикарного пиджака на свет божий явился огромный неопрятный платок, человечек утер потное лицо, еще раз горько вздохнул – и наконец-то разглядел Митяя как следует.
– Что тебе нужно, мальчик?
– Пейсах Соломонович, я приехал учиться музыке, – пробормотал Митяй.
– Ты опоздал, – виновато улыбнулся преподаватель. – Сейчас лето, детка, год вот-вот кончится. Скажи маме, пусть приведет тебя в сентябре.
– У меня нет мамы.
– Хорошо, скажи папе, скажи бабушке, кто-нибудь же за тебя смотрит?
– Никто, – ответил Митяй. – Я сирота.
– Ай-яй-яй! – Пейсах Соломонович сочувственно покачал головой. – Ай, какая беда, когда нету мамы и папы. Издалека ты приехал?
– Из Феодосии… Этля! – Митяй наконец вспомнил имя. – Этля, скрипачка, сказала, чтобы я поехал в Одессу к Столярскому.
– Давненько мы с ней не виделись, – вздохнул Пейсах Соломонович. – Загордилась девочка, гастролирует, замуж, видите ли, собралась, а о старом учителе и не вспомнит, трех строк не напишет. Телеграмму прислала на день рождения – смех и грех… Итак, ты хочешь учиться музыке? Покажи, что ты умеешь, детка.
Замок футляра словно заело, Митяй отщелкнул его с четвертой попытки. Чертова скрипка лежала спокойно, настройка струн не слетела. Ну, не подведи! Задорная мелодия чардаша полилась легко и свободно, год занятий не прошел зря. Ускорить темп, снизить, замедлить, взять паузу, как брала та девчонка, и снова рухнуть в отчаянный пляс – все. Смычок опустился, Митяй открыл зажмуренные было глаза.
– Хорошо. Вот хорошо, вот молодец! – Лицо преподавателя разгладилось, улыбка тронула мягкий рот. – Учили плохо, а играешь просто великолепно. Руки бы оторвать тому, кто ставил тебе пальцы, и ровнее надо стоять и скрипку держать гордо, понимаешь? Это ж не метла. Вот смотри!
Взяв в руки инструмент, Пейсах Соломонович преобразился – откуда-то появилась осанка, черты лица стали тверже, даже росту в преподавателе словно прибавилось.
– Берешь нежнее, голову выше, плечо развернуто, и раз-два-три!
Да, Столярский был мастером. Глядя на него, слушая тот же чардаш, Митяй схватывал на лету, как стоять, как держаться, понимал свои промахи и ошибки.
– Значит, ты у нас сирота, приехал из Феодосии, знакомых в Одессе у тебя, конечно же, нет. И денег нет. У кого ты учился?
– У скрипки, – ответил Митяй.
– Самоучка? Похвально, детка, похвально, ты подлинный вундеркинд, – покивал головой Столярский. – Что же нам с тобой делать?
– Я учился у скрипки, – повторил Митяй. – Черт принес мне проклятую скрипку работы мастера Гварнери, на которой играл этот ваш… Паганини, и сказал, что я музыкант.
Очки Столярского снова съехали с носа, блеклые карие глаза широко раскрылись.
– Черт, говоришь? Паганини? Присядь-ка, золотко, выпей водички и расскажи-ка мне этот сипур!
Ерзая на кончике обитого бархатом табурета, Митяй добросовестно рассказал всю историю от начала до конца. Про усатого фраера и его странный подарок, про сказку Алабаша, про смотрителя маяка, про то, как сатанинская музыка в одночасье овладела его душой и заставила мир вокруг переливаться разноцветными нотами. Про кошмарную старуху с ее проклятьем, про мастера Гварнери, который резал скрипки из гробовых досок, про сны, в которых всклокоченный Паганини гнался за ним по Адмиральскому бульвару и верещал: «Отдай! Отдай мою скрипку!»
Рассказ прервали клокочущие, глухие звуки. Митяй поднял глаза – Столярский смеялся, покатывался от хохота, тщетно стараясь сдержаться.
– Вот глупство! Божечки мои, мальчик, какое невероятное глупство! Ду бист а идише ингеле?
Не поняв вопроса, Митяй покачал головой.
– Слава богу! Если б ты был евреем, то непременно сошел бы с ума, имея таких фантазий. Цыгане, старухи, сказки, дьявол, диббук – подумать только! Гварнери в провинциальном городе, Гварнери, которого дарят нищему мальчику просто так. Впрочем, революция, бегство – все может быть… Дай-ка сюда нашу скрипочку!
Вздрогнув, Митяй протянул преподавателю потертый футляр. Все еще всхлипывающий от смеха Столярский достал инструмент, бегло ощупал его, заглянул внутрь, потом положил на стол и достал из второго футляра скрипку Муси Гольдштейна – точно такую же, покрытую темным потресканным лаком, с редкостными прорезями по деке, похожими на разлетающихся в стороны чаек.
– Посмотри вот сюда, видишь? «Страдивари, 1701 год».
Иностранные буквы на маленькой этикетке Митяй разобрать, конечно же, не сумел, но тонко выведенные цифры были те самые.
– Это подделка. Удачная копия, золотко, понимаешь? Сто лет назад немецкие мастера стали делать копии великих скрипок – Страдивари, Гварнери, Амати. Выходил у них честный, добротный инструмент. В десятом году одесские миллионеры, дай им бог здоровья, закупили партию таких скрипок, чтобы дети учились. Кто-то решил подшутить над тобой, детка, и шутка хорошо удалась.
– То есть это простая скрипка? Самая-пресамая обыкновенная? И Паганини тут ни при чем и никакая судьба мне не суждена? – Митяй не знал, радоваться ему или плакать.
– Сложный вопрос, – хитро усмехнулся Столярский. – Коммунисты говорят, бога нет и судьбы тоже нет. Но раз ты, нищий мальчик, сумел добыть себе скрипку, выучиться играть, добраться до Одессы и найти единственного человека, который сделает из тебя настоящего музыканта, – значит, кто-то на небе крепко за тебя молится.
Достав из кармана круглые золотые часы, Пейсах Соломонович посмотрел на циферблат, пошевелил губами, что-то подсчитывая, и взял в руки скрипку упрямого Муси.
– Полчаса у нас есть, детка. Даю первый урок, потом отвезу тебя к нам с Фирочкой, переночуешь, поешь, а там как судьба выведет, да?
Довольный Столярский хихикнул и потрепал мальчика по стриженой голове. Митяй тоже расхохотался – он не думал и даже мечтать не смел, что кошмар обернется всего лишь страшной сказкой для малышей.
– Давай, золотко, слушай первый куплет, а потом попробуешь подыграть. И не делай тут личико – Моцарт для новичка слишком просто.
Митяй ожидал от Столярского чего угодно – но никак не блатной песенки, да еще с вариациями, проигрышами и совершенно издевательской интонацией. Скрипка у старого музыканта заговорила бархатным голоском уличной этуали, закружилась, дразня:
Дождавшись конца куплета, Митяй встроился вторым голосом:
«Мурка» плавно перетекла в какой-то незнакомый Митяю залихватский танец и завершилась неожиданным гопаком. Вспотевший от усилий Столярский оборвал игру и посмотрел на ученика уважительно:
– Из тебя выйдет толк, детка. Главное, пользуй своих фантазий в музыку, только в музыку. Договорились?
Счастливый Митяй кивнул.
Профессора Столярского в Одессе знали все, от биндюжников до депутатов. Потратив пару дней на беготню по комитетам, Пейсах Соломонович устроил Митяя в неплохой детский дом с правом посещения музыкальных занятий, а спустя четыре года перевел в интернат при созданной им же музыкальной школе. Д. Бориспольский, как писали на его первых афишах, действительно стал музыкантом, талантливым скрипачом. Если его имя не вошло в первый десяток имен выпускников – причина была исключительно в том, что у Столярского занимались гениальные дети. Митяй даже не пробовал оспаривать превосходство братьев Гольдштейнов, Семы Фурера или Лизочки Гиллельс. Ему хватало того, что у него получалось, а любую искру зависти к чужой славе музыкант гасил нещадно, помня больные глаза Алабаша, первого друга, потерянного из-за пустой ерунды. После школы Митяй поступил в Одесскую консерваторию, окончил ее перед войной, но диплом получить не успел – в сорок пятом пришлось восстанавливать документы.
22 июня Дмитрий Бориспольский пошел на фронт добровольцем, отслужил два года, получил три награды и один осколок в живот. Выжил чудом. О войне он не рассказывал никому, даже сыну, медали прятал в ящик стола и надевал лишь на День Победы. В сорок пятом скрипач вернулся в Одессу, в том же году женился на Розочке Тененбойм, младшей сестре товарища по скрипичному классу, потерявшей в оккупации всех родных. Следующей весной Бориспольский стал отцом, нежным, трогательным, но и строгим – Розочка трепетала перед ним, как полевой цветок, приучая детей к покорности. С сорок шестого по семьдесят пятый музыкант служил в Одесском симфоническом оркестре, выступал в городе, гастролировал по стране и не имел нареканий, не считая пары дурацких причуд – играл только на своей старой скрипке и наотрез отказывался браться за Паганини, даже имени его слышать не мог. С возрастом его отношение к музыке не менялось – не довольствуясь репетициями и концертами, он музицировал дома, уходил поиграть в парк или на пляж, импровизировал вволю. Сын, дочери и внуки не рисковали нарушать уединение скрипача или (упаси боже!) слушать в доме те записи, которые он почему-то не одобрял.
Выйдя на пенсию, Дмитрий Васильевич быстро сдал, стал жаловаться на сердце, потерял интерес к прогулкам, кинематографу и даже к изумительно вкусной стряпне жены. Казалось, дни его сочтены, но хлопотливая Розочка провернула многоходовую комбинацию и обменяла родовое гнездо на двухкомнатную в Феодосии. Возвращение «к отчим брегам» придало скрипачу жизненных сил. Обвыкшись в уютном, нешумном гнездышке, он снова начал ходить пешком, показывать милой Розочке уцелевшие улицы и тропинки, по которым гонял мальчишкой. Понемногу рассказал жене детство – про засыпанную Криничку, подлый поступок дяди, голодный быт беспризорников. И про скрипку – не все, но многое. Тем же летом он купил жене шаль и золотое кольцо, наряжал ее, баловал на старости лет. Засыпая рядом с сухонькой женщиной, едва заметной под большим одеялом, слыша, как она тихо дышит, скрипач думал, что безмерно богат. В его жизни есть два сокровища, скрипка и Роза. И немного времени для любви.
Дом офицеров, куда Бориспольский по старой памяти заглянул, кишел кружками и студиями, мастерство старого скрипача там пришлось как нельзя кстати. На закате жизни Дмитрий Васильевич начал давать концерты, делать сольные номера по мотивам популярных мелодий и задорных народных танцев – небольшие, в меру оставшихся сил. Он стал пользоваться популярностью, уважением, а затем и любовью у горожан, неизменно бывал приглашаем на отчетные концерты в двух городских «музыкалках» и даже вел уроки музыкальной культуры в том самом детском доме, который однажды чересчур поспешно покинул.
В свободное время он любил прогуляться по развалинам генуэзской крепости Кафы, помолиться у стен заброшенного армянского храма, посмотреть с высоты холмов на безмятежное море, поиграть тихо-тихо – для кузнечиков, бабочек и хлопотливых пчел. Покой заполнил усталую душу, как свежий мед заливает соты. Детство и старость сплетались в книгу причудливых воспоминаний, долгих, подробных снов, полузабытых мелодий. Обветшалое тело перестало пугать музыканта, слабость ног – раздражать. В «Богом данной» все шло своим чередом – зерна ложились в землю, давали ростки, плоды, рушились под ножом и снова падали в рыхлое поле.
Когда пришла перестройка и стихийный Арбат художников, музыкантов, поэтов и прочих безумцев выплеснулся на улицы, Бориспольский тоже решил вспомнить детство. В хорошие дни сезона, ухмыляясь про себя, он становился у входа в «Асторию», клал на землю футляр и играл часовой концерт, завершая его неизменным «Раскинулось море широко». И нельзя сказать, что было важнее для старика – неплохая прибавка к пенсии или молодое, шкодное удовольствие от работы с «курортной» публикой. Вспоминая уроки Столярского, скрипач заставлял инструмент мяукать и кукарекать, изображать ссоры влюбленных и тернистый путь пьяницы к дому. Впрочем, классическими произведениями он не пренебрегал – к семидесяти годам Бориспольский счел, что дорос, наконец, до Моцарта, и мог играть его вечно. Пронзительная печаль и молодая беспечная легкость композитора пришлись скрипачу особенно по душе.
Седая Розочка все вздыхала: «С этой улицей тебя не будут уважать люди». Дмитрий Васильевич гладил ее по нежным кудрям и целовал в щеки – не о чем волноваться, золотко. За два года он стал своим на набережной, его узнавали, здоровались, называли на «вы», приглашали сыграть в кафе, клали в футляр цветы и порой аплодировали не хуже, чем в филармонии. Если скрипач о чем и мечтал – умереть вовремя, до того, как откажут ноги и голова. Но до смерти еще оставалось время – как и многие здешние старики, занятые делами, Бориспольский был вполне бодр и даже силен.
…В этот день его место подле гостиницы оказалось неожиданно занято – длинноволосые парни из Коктебеля попросились подзаработать на набережной. С ними была беременная флейтистка, поэтому скрипач не стал возражать. Он прогуливался в тенечке подле кафе «Аркадия», ожидая своего часа, и небрежно разглядывал товары. Бусы из «крымских самоцветов» делали невесть где, местных ювелиров, знающих толк в дарах Карадага, осталось мало, и они не торопились выносить на всеобщее обозрение перстни тонкой работы и подвески с молочно-голубыми агатами. Зато витрина кукольницы смотрелась как стенд музея – ловкая мастерица повесила на крючки татарина с татаркой в пестрых халатах, степенного караима в шапочке и при нем улыбчивую жену, длиннокосую украинку и ее гарного хлопца, грека в белой рубашке, шального цыганенка со скрипочкой. Сама торговка сидела в тени, только мощные руки, похожие на когтистые лапы, высвечивало яркое солнце. На пальце правой руки красовался серебряный скорпион, смутно знакомый старому скрипачу. Но он не стал вспоминать – откуда. И перешел на другую сторону, где у Музея древностей выставлялись работы городских живописцев.
Рисовальная школа в Феодосии за последнюю сотню лет потеряла немного, писали мастера здорово, в особенности пейзажи и натюрморты. Разнообразие не поощрялось, но заурядными картины тоже не выглядели – то там то здесь вспыхивали искры подлинного таланта. Но, увы, не у всех.
Тощая и угрюмая, словно помоечная ворона, девочка-портретистка рисовала прескверно. Жесткий штрих рвал бумагу, гуляли пропорции, уныние так и ползло с листа. Две-три готовые работы не годились даже для пляжных кафе. Исцарапанный грязный мольберт внушал жалость, бумагу, похоже, дергали из альбома, обкусанные карандаши брали в ближайшем киоске «Союзпечати». На глазах у скрипача расфуфыренная дама профсоюзного вида скривилась, разглядев свой портрет, и наотрез отказалась платить. Хмурая девочка ничего не сказала нахалке, только сильнее съежилась на своем переносном стульчике. Ей было стыдно и гадко, однако она продолжала сидеть, поглядывая на проходящих туристов голодным взглядом. Совсем школьница, хорошо, если пятнадцать стукнуло. Школу небось не кончила, а думает, что художник. Думает? Что ж. Когда беспризорник Митяй ошивался на набережной, он смотрелся не лучше.
До «Эрмитажа» – десять минут на такси. Если у девочки есть талант, подарок поможет ей встать на ноги – недаром Столярский давал дорогие скрипки даже самым тупым новичкам. Если таланта нет, пусть хотя бы порисует хорошими красками. Почувствует себя человеком.
Бойкая молодящаяся продавщица удивилась заказу, но честно выполнила его. Все, что может потребоваться для занятий искусством, – карандаши «Кохинор», мягкий ластик, папка с шероховатой, плотной бумагой, блокнот для набросков, набор угольков, пылящий сквозь коробку. Коробка акварели в серебряных фантиках, словно конфеты, знакомая надпись «Ленинград» – города уже нет, а краски еще продают. Тюбики масла, баночка растворителя, пестрые стерженьки пастели. Кисточки какие желаете – колонок, соболь, белка? Нужен ли вам этюдник? С вас… понимаю, серьезная сумма. Убрать что-нибудь? Благодарю, заходите еще, дорогой вы наш человек.
…Скрипач отпустил машину и медленно поднялся вверх по Галерейной. Скрипичный футляр казался ему тяжелей обычного, увесистый желтый ящик, забитый доверху, оттягивал плечо неудобным жестким ремнем, папка все норовила упасть на асфальт. У музея Грина Бориспольский остановился, глотнул воды из заботливо припасенной бутылочки. Он был потен, как мышь, но присесть отдохнуть было негде. Деревянные скамьи заняли самостийные экскурсоводы, обещая прогулки на море, в горах и по самым таинственным уголкам Крыма. Между жухлых деревьев ютился лоток с книгами, облепленный покупателями. Какой-то восторженный мальчик в джинсах взял светлый томик, раскрыл, не глядя, и тут же прочел подруге: когда для человека главное – получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но когда душа таит зерно пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо. С оборотной стороны томика хмурилась фотография – писатель с мятым лицом и большими, как у грузчика, кулаками.
«Глупство какое, – улыбнулся старый скрипач. – Делать чудеса – все равно что делать детей, – никогда ведь не знаешь, получится или нет».
Поделиться книгой: