Разбитое зеркало (сборник)

Покрутившись немного над разбитой местностью, «мессеры» пронеслись над балкой, где лежали тихоновские бойцы, ничего подозрительного не засекли – скорость помешала, раздвинулись малость, чтобы не зацепить друг друга плоскостями и понеслись дальше – продолжать охоту.

– Подвесить бы их за мошонки, – лежавший рядом с Тихоновым сержант Стренадько выругался и, отвернув голову в сторону, сплюнул, – чтобы мозги свои просушили.

– Бесполезно, этим людям уже ничего не поможет, даже могила. Они и на том свете будут убивать беззащитных – порода такая.

– И вывел же кто-то эту породу…

– Кто вывел – известно.

– Пора идти, товарищ лейтенант.

– Рано еще. «Мессеры» скоро вернутся.

– Разведка доложила, товарищ лейтенант?

– Да повидал кое-чего на фронте, – Тихонов усмехнулся невесело, – если бы не видел сам, то, наверное, и не знал бы.

Он оказался прав. Минут через десять «мессеры» с желтыми, испачканными маслом фюзеляжами, дребезжа, на высокой скорости пронеслись над измятой танковыми траками местностью, километра через три, прежде чем обратиться в шустрых небольших стрекоз, свернули налево и удалились в сторону Волги.

Сделалось тихо, ничего не стало слышно, даже глухой, не прекращающейся на востоке глухой канонады – там немцы пытались пробиться к Волге, да из попыток их ничего не получалось, всякий раз пролетали мимо, словно пара грязных чертенячьих кошелок над церковью.

– Мда-а, – горько протянул Тихонов. – Четыре самолета на двух полубезоружных солдат… Это какие же мозги должны иметь летчики? Что у них в черепушках?

– Плохо проваренная каша. Шрапнелью называется, – угрюмо пробурчал Стренадько. – Причем заправлены черепа такой шрапнелью, что ее никакая камнедробилка не возьмет.

– Если закачать жидкую перловку, то тоже ничего хорошего не получится. Ну, все, пошли дальше.

– Скорее бы добраться до наших, – вздохнул с зажатой тоской Стренадько, – своих увидеть очень хочется. Надоели фашистские рожи.

Двинулись дальше.

Следующую полосу земли, бывшую до войны пшеничным полем, донельзя измятую гусеницами, также перегородили танки, идущие к Сталинграду. Серые, покрытые неряшливой лохматой шкурой пыли, с грязными солдатами, похожими на марсиан, – к запеченным физиономиям у них были припечатаны большие очки-консервы, не пропускавшие не только пыли, но и, наверное, солнца, танки грохотали так, что у лейтенанта начали болеть зубы. Солдаты безбоязненно горланили, палили из автоматов во все живое, что попадалось на глаза, ни одна ворона не могла прошмыгнуть мимо, швырялись пустыми консервными банками и стекляшками из-под пива.

Снова пришлось залечь. Место подвернулось удачное – такое, что ни сверху, ни сбоку, ни сзади нельзя было подобраться незаметно… Балка. Даже расставив глаза врастопыр, с обзором в триста шестьдесят градусов, – и то нельзя было накрыть группу, используя фактор внезапности. Хотелось есть.

Пошарив пальцами по земле, Тихонов отщипнул ногтями у корня один нарядный ярко-красный стебелек, еще не превращенный солнцем в жесткий одеревяневший хвост.

– Вот этот корм можно есть, – сказал он, обтер стебелек пальцами, откусил макушку. – Вкуса особого нет, но ощущение голода задавить можно, – быстро сжевал стебель, прислушался к себе: в пресном стебле почудился сладковатый чайный привкус, далекий, едва приметный, чай пить с ним, конечно, было нельзя, но что-то приятное в траве этой имелось.

Стренадько потянулся к другому ползучему стеблю, сорвал его и, обдув наскоро, сунул в рот. Разномастные жидковатые усы его зашевелились, он похрумкал травой, замер, словно бы обнаружил что-то внутри себя и теперь слушал настороженно: а чего, собственно, там, внутри организма, творится?

– Как растение величается, товарищ лейтенант?

– Это южный сорт лебеды… Под Астраханью эту лебеду зовут цыганкой – из-за красной одежды. И цветы у цыганки тоже красные, очень яркие. На солнце лебеда не выгорает – цыганка, словом.

Один из танков – громоздкий, с мощным стволом, скорее всего не танк это был, а самоходка, слишком уж устрашающе-неуклюжий вид он имел, – круто развернулся и пошел на балку, в которой засели бойцы Тихонова; край балки был обозначен редкими облезлыми кустиками и отчетливо виден механику-водителю, сидевшему в башне.

Сотрясая землю гусеницами, самоходка двинулась по краю и, низко опустив орудие, начала соскребать стволом кусты с бровки и оголять край, чтобы ничего не мешало разглядывать сырое дно балки. Самоходка была такая тяжелая, что когда она шла, то людей, находившихся ниже, в щелях и выбоинах, сдавливало, вызывая опасный озноб, притискивало друг к другу. Тихонов думал, что самоходчики сейчас не удержатся, пальнут вслепую и не промахнутся – половина его группы сгорит. Снаряд у экипажа находился в стволе, надо было только дернуть спуск, но самоходка стрелять не стала, поползла дальше.

Минут через пять она заревела по-сатанински, заплевала воздух черными вонючими кольцами и ушла.

Стренадько отер тыльной стороной ладони лоб.

– Пронесло. Только мороз под мышками остался. Завалить бы эту гадину в овраг… Вверх гусеницами, чтобы ни мышей, ни сусликов больше не пугала.

Пыль, оставленная танками, до конца не оседала – была слишком мелка, – часть ее, невесомая, переливающаяся, будто попадала в таинственный отсвет, может быть, даже потусторонний, оставалась висеть в воздухе, шевелилась, как живая, исчезать она совсем не думала.

От маршрута отклонилась только одна гусеничная дура, вздумавшая проверить балку, а остальные продолжали идти прежним маршем, ползли беспрерывно, воняли бензином, кромсали все, что оказывалось по пути – сараи и плетни, колодезные срубы и колхозные овчарни. По разумению фрицев, чем хуже было у русских – тем лучше.

Главное для фрицев сейчас – завоевать эту землю, счистить с нее мусор, людей здешних, – народы местные они считали мусором, – а когда опустеет, очистится земля, они быстро заселят ее своими людьми, качественными и мозговитыми. Говорят, господин Геббельс со своей командой уже занимается этим.

Время тянулось медленно. Лейтенант оглядел одну сторону балки, потом другую. Судя по рельефу, тут тоже могли быть красивые, с редким рисунком змеи… Чтобы хоть чем-то занять время, рассказал Стренадько о моде на змеиные галстуки.

– Я знал одного горделивого модника, который ходил со змеиным галстуком на рубашке. – Сержант покашлял в кулак. – Очень изящный был галстучек – загляденье просто, – голос у Стренадько сделался таким, будто его одарили сладкой плюшкой. – А вы, товарищ лейтенант, свой галстук долго носили?

– Недолго. Во-первых, его все время приходилось прятать от кошки – очень уж она хотела стрескать мое украшение, во-вторых, чего-то я напутал, когда выделывал кожу, чего-то не добавил, либо, наоборот, переборщил – галстук мой сгнил. Так и пришлось скормить его кошке, чего она, собственно, и добивалась. Все закончилось кошачьим поносом.

Перейти танковый тракт удалось только к вечеру, когда «одни гусеницы уже отгрохотали, а другие еще не пригрохотали», как скаламбурил Побежимов – младший лейтенант, который шел вместе с Тихоновым с разбомбленного аэродрома. Прошли много: километров сто – сто двадцать, не меньше.

Хоть и окончили они оба пехотное училище в Киеве, а служить попали в батальон аэродромного обслуживания, где никаких стратегических или тактических задач перед ними не ставили и главным делом было одно: охранять самолеты, аэродром, расставлять дежурных по постам, менять пароли и следить, чтобы солдат вовремя кормили.

Были случаи, когда к аэродрому очень близко подбирались разные диверсионные группы, но не настолько близко, чтобы закидывать самолеты гранатами. Тихонов, командовавший усиленным взводом, эти попытки успешно пресекал.

Более того, как-то он пошел в город старшим патруля – дежурить, поскольку в тихом городке их участились разные нехорошие случаи: как-то убили двух красноармейцев, возвращавшихся в свою часть из госпиталя, через несколько дней был подожжен сахарный завод, потом отравлен один из колодцев и так далее – в общем, завелся в городке чужой народ, который так и норовил засунуть в любую дымовую трубу гранату.

У лейтенанта перед своим патрулем было одно преимущество – он знал немецкий язык: в пехотном училище добровольно окончил специальные годичные курсы. Умные люди считали, что будет война, ее не избежать, и готовили к ней своих солдат. К языку у Тихонова оказались способности, к концу учебы он уже шпрехал по-немецки не хуже какого-нибудь уроженца Нижней Саксонии или долины реки Рейн.

В городке в тот вечер было спокойно, народа на улицах было мало, шумели тополя, а плакучие ивы, росшие вдоль тротуаров в центре, размеренно и горько наклоняли к людям свои макушки, словно бы чувствовали какую-то беду.

– Бойцы, ухо прошу держать востро, – предупредил Тихонов своих патрульных, – обстановка в городе непростая.

Хоть и казались тихие улицы почти безлюдными, но все же кое-где можно было засечь прохожих. Минут через десять Тихонов увидел впереди двух бойцов в форме НКВД – вполне возможно, это также был патруль, ведомственный, так сказать. Увидев группу Тихонова, энкаведешники поспешно свернули в проулок.

Тихонова словно бы что-то кольнуло, сбило дыхание – энкаведешники никогда не вели себя так, они всегда действовали нагло, с напором, чему не мешало даже отсутствие мозгов в голове, в своей правоте были уверены на двести с лишним процентов и чуть что – хватались за оружие, старались завести подозреваемому лытки за спину и перетянуть запястья прочной веревкой.

«А ведь это не энкведешники, – мелькнуло в голове у лейтенанта, – для этого у них наглости не хватает». Хотя внешне все было в порядке – за плечами вещмешки, оружие при себе… Для командированного человека это вполне обычный вид. И лица вроде бы нашенские, русопятые, со вздернутыми деревенскими носами, рыжеватыми сельскими чубчиками «а ля мой любимый бычок», выпущенными из-под фуражек.

– Айда за ними, – не по-уставному скомандовал Тихонов патрулю, – этих ребят надо проверить. Несмотря на свой сельский вид, они все-таки похожи на любителей баварских сосисек, – нырнул под низко склоненный шатер плакучей ивы, откуда засек тропку между двумя огороженными огородными участками, спугнул пару куриц, любовавшихся друг дружкой (понабрались дурехи городских манер, готовы себе даже бровки с ресничками подводить), и первым выскочил на соседнюю улицу, как две капли воды похожую на параллельную…

И не просто выскочил, а очутился прямо перед подозрительными бойцами НКВД.

– Предъявите ваши документы, – невозмутимо, без всякого выражения в голосе потребовал Тихонов. – Из какой части будете?

Старший из двойки, сержант с парадными рубиновыми треугольниками, украшавшими его петлицы, не замедлил нахмуриться:

– Что-то не так?

– Все так, просто – обычная комендантская проверка.

Смутили Тихонова еще и энкаведешные фуражки: яркий голубой верх – символ чистоты еще с царской России и красный околыш, козырьки не вытертые, лаковые – фуражки были новенькие… Значит, только что со склада.

Имелась еще одна деталь – как правило, уходя в поле и тем более – в зону боевых действий, энкаведешники экипировались в обычную полевую форму, фуражки надевали тоже обычные, неказистого защитного цвета, в своих роскошных картузах эти ребята щеголяли только в Москве, да еще, может быть, в городах глубокого тыла, а сюда роскошным фуражечкам этим не было никакого хода из-за демаскировки.

– Где находится ваша воинская часть? – рассматривая документы, спросил Тихонов невозмутимо и негромко.

– Это ведь секрет, товарищ лейтенант, разве вы не знаете?

– Для комендантской службы секретов нет – это раз, и два – что-то уж очень далеко вы уехали от своей воинской части, – он дал понять этим сельским чубчикам, напомаженным бриолином – мазью, с которой в селах не знакомы вообще, что хорошо знает, где конкретно располагается в/ч 4632 (у Тихонова там училищный однокашник Юрка Казарин командовал взводом, поэтому лейтенант и ведал, где находится далекая в/ч, это было совпадение).

Энкаведешники переглянулись. Тот, чьи петлицы были украшены сержантскими треугольниками, глянул на напарника.

Перекидка взглядами была командой.

– Об этом, товарищ лейтенант, надобно у начальства нашего поинтересоваться, отчего оно нас в такую глубь загнало?

– Спросим, – сказал Тихонов, заходя за спину энкаведешному сержанту. Второй энкаведешник, напарник сержанта, был по этой части человеком попроще, – и рот распахивал не по делу, и говорил не то, но Тихонов засек совсем другое: когда напарник сержанта волновался, то в его речи проскальзывал заметный акцент и этот акцент был не местечковый, не русский…

Значит, имеют эти два колхозника отношение к передовым частям товарищей Буденного или Ворошилова примерно такое, как Тихонов к плетению ковриков из соломы где-нибудь в Ганновере или Ростоке.

Напарник Тихонова подхватил разговор, задал пару быстрых и толковых вопросов, один за другим – сообразительный был парень, старший энкаведешник почувствовал себя не в своей тарелке, отступил немного назад и опустил руку под край гимнастерки, к брючному ремню.

В то же мгновение Тихонов перехватил руку, хотя пальцами энкаведешник успел ухватиться за рукоять пистолета, спрятанного под ремнем.

Второй пистолет находился у него в кобуре – вооружены эти люди были капитально.

– В комендатуру их! – скомандовал Тихонов.

Энкаведешник засипел, дернулся, попробовал применить контрприем, но не тут-то было: Тихонов с такой силой сдавил ему пальцы, что чуть не размял их о рукоятку ТТ, энкаведешник не выдержал, едва не захлебнулся воздухом, который в него будто бы ударом вбило.

– Хы-ы-ы!

Напарники Тихонова по патрулю вдвоем навалились на второго энкаведешника, вывернули ему руки и с силой задрали вверх, чтобы не вздумал, как и его шеф, пустить в ход какой-нибудь прием, – получились «салазки».

Человек, у которого руки замкнуты в «салазки», имеет один путь-дорогу – мордой в ближайшую навозную кучу.

Через двадцать минут задержанные уже находились в комендатуре. И если по дороге они могли хоть как-то изловчиться, прыгнуть куда-нибудь в кусты или быстроногой вороной перенестись в кузов проезжающей мимо полуторки, то из комендатуры путь у них был один – на тот свет.

На следующий день Тихонова вызвал к себе замкомбата со смешной фамилией Циклер, предложил сесть. Глаза у Циклера были большие, по-библейски печальные, словно бы ему пришлось пережить нечто такое, чего никто никогда не переживал и что даже во сне увидеть было невозможно, а если такое неожиданно случилось, то покорно испустить дух, другого пути не было.

– Вы где так хорошо обучились боевой борьбе? – спросил Циклер.

– В Киевском пехотном училище.

– Недурно, недурно, лейтенант, – сказал Циклер. – Командир взвода вы хороший, лучше не найти, но мы вынуждены перевести вас в другое место, приказ будет подписан сегодня же. Нам очень нужны люди, владеющие боевыми искусствами. В группе по обнаружению диверсантов – острая нехватка. А это, лейтенант, плохо. Диверсанты немецкие нас могут вообще задавить, они совсем обнаглели. – Циклер помолчал, побарабанил прокуренными пальцами по столу, спросил неожиданно: – А как вы их нащупали, товарищ Тихонов? Ведь то, что они пришли к нам пакостить, на лицах их не написано, лица-то – обычные, крестьянские: точка, точка, запятая, минус – рожица кривая, – продекламировал Циклер, улыбнулся чему-то своему, – ничем от наших лиц не отличаются…

– У нас на занятиях подробно рассказывали о немецких диалектах и акцентах, у меня слух на этот счет идеальный, запоминаю звуки хорошо, вот я и запомнил. Пленные говорили на русском языке с хорошо выраженным баварским акцентом, вот и все. Осталось только крышкой накрыть насекомых, товарищ капитан. Все остальное – дело техники.

В тот же день Тихонов был переведен из батальона в спецгруппу по обнаружению диверсантов, а еще через некоторое время назначен помощником тренера по рукопашному бою.

Жизнь – штука удивительная, зигзаги иногда рисует такие, что и удивлению места не остается – фантазии не хватает на странные выверты и причуды. Ну кто бы мог подумать, что он, пехотинец, станет носить форму с голубыми летными петлицами?

В ночи, когда затихли и небо и земля, а восток мрачно, очень тускло озарялся огнями больших осветительных ракет, повисающих на парашютах, группа поднялась, попрыгала на месте, чтобы не было слышно ни стука, ни бряканья – ничего чтобы не выдало ее, – двинулась дальше. В сторону Волги.

– Долго нам еще идти? – глуховато, держась рукой за ушибленную осколком голову, спросил старшина Нечипоренко.

– Да если без помех, с легкими привалами, то ерунду – к завтрашнему вечеру могли бы быть у своих, но при нынешних обстоятельствах придется еще дня четыре попыхтеть. Ты же видишь, Иван, всюду немцы. Нам их не обойти никак.

– Да вижу все, – с досадою крякнул старшина.

– А раз видишь, то – вперед! Без страха и упрека.

Тихонов по обыкновению шел первым – он и подготовлен для этого был лучше других, и кулаком мог изуродовать противника почище, чем другой пистолетом, и умел лучше всех ориентироваться, а главное – загодя чувствовал опасность. На расстоянии.

В Киеве, в училище, ему на спор завязывали глаза и заставляли бегать во всю прыть среди деревьев. И Тихонов ловко, с плотной повязкой на глазах, на бегу безошибочно обходил деревья, ни разу не задел ни одного ствола. Курсанты дивились: как же это так удается? А вот так!

Таинственными сенсорными способностями обладал курсант Тихонов. Ему явно светила прямая дорога в разведчики.

Он бежал вслепую, все предметы, попадавшиеся по пути, ощущал едва ли не кожей своей, чувствовал изгибы стволов, набегавшие на него, издали засекал ветки, особенно колючие и цепкие, способные выдрать глаза и превратить уши в обычную лапшу, фиксировал подкатывающиеся под ноги пеньки, ямы и перекладины из досок, которые дотошные курсанты пробовали ставить у него на пути.

Да-а, редкостными способностями обладал курсант Тихонов. Его хотели перевести в кавалерийское училище, там было отделение разведки, но он отказался – Тихонова вполне устраивала матушка-пехота. На него попробовали нажать: корни-то у тебя, Тихонов, казачьи, отчего же ты нос в сторону от лошадиного хвоста и потертых стремян воротишь? Нехорошо, мол, товарищ Тихонов!

Но Тихонов твердо стоял на своем – у казаков, дескать, свои пешие были всегда… Да какие пешие! Их боялись солдаты всех армий мира, поскольку лучше борцов, чем казачьи пластуны, не было. Он стал первым борцом в своем училище, да и лейтенантские кубари в петлицы получил первым.

Втихую, делая петли, чтобы не наткнуться на немцев, они прошли километров пять (впрочем, если учитывать петли, то наберется не пять, а все десять, а то и двенадцать километров, но петли в счет не берутся, да и у людей прибавилось немного сил, поскольку уже ощущался запах Волги), когда лейтенант заметил впереди движение какой-то странной длинной тени, будто дорогу им пересек высокий, сильно изогнувшийся, почти расстелившийся по земле человек.

Следом Тихонов услышал едва приметное звяканье металла, тотчас же остановился и присел.

Когда присаживаешься, делаешься ближе к земле, то даже маленькие деревья становятся большими, видно бывает очень многое, даже детский самокат превращается в грузовик, да и крохотные предметы обретают величину.

Лейтенант глянул назад – группа, двигавшаяся за ним цепочкой, также остановилась и присела.

Длинная ползучая тень, возникшая у него на пути, больше не появлялась. Но ощущение опасности, находившейся впереди, не пропадало. Кто там – люди, звери?

Тихонов поднялся, сделал несколько шагов и вдруг услышал злое, какое-то трескучее, даже дребезжащее, старческое рычание. Лейтенант отпрянул назад, вскинул трофейный «шмайсер». Вгляделся в пространство, вслушался в него и понял, что это – волк, который ходит по местам, где были раздавлены люди, и живится тем, чем может поживиться.

Поле деятельности у него было большое. У одного трупа он отъедал одно, ногу или руку, у второго другое, кусок плеча или половину ягодицы, чавкал, рычал и, если появлялись люди, хромая на одну лапу, отбегал в сторону. Это когда-то он мог на равных состязаться с людьми, сейчас – нет.

– Пошли, пошли, – шепотом скомандовал Тихонов и, подождав, когда волк исчезнет, держа автомат наготове в руке, двинулся дальше.

Рычание исчезло – волк отковылял метров на двадцать в сторону и прижался брюхом ко дну какой-то канавы – путь был свободен.

Конечно, по всем уставным законам лейтенант должен был выставить охранение, хотя бы передовое (боковое охранение тоже было бы неплохо иметь), но людей у него было с гулькин нос, получалось, что выставлять некого.

– Вперед, вперед! – подогнал окруженцев лейтенант.