Здесь, под небом чужим

– Да потому, что все кончается на «у». Им надо рассказывать, кто мы такие, чем занимаемся, каковы наши цели, каковы идеалы, и отпускать. Да-да, Лева, отпускать, пальцем не тронув. Пусть идут по миру и рассказывают правду о нас.

– М-да, расскажут они, ждите. – Голик хмыкнул. – Пулеметным языком. Так расскажут, что мы кровью умываться будем.

– Все равно, Лева, расстреливать рядовых красноармейцев я не дам. – Махно отложил в сторону бумагу, над которой корпел, почесал пальцами затылок. – Ты слышал, слух прошел…

– Какой?

– Где-то на хуторах, в тылу, Василий Куриленко объявился. Не слышал?

– Слышал.

– Надо бы Васю Куриленко найти, очень он нам сейчас нужен, и Белаш нужен.

– Предлагаю послать Чубенко на тачанке. Этот живо всех разыщет.

– Не возражаю, – сказал Махно, вновь углубляясь в бумаги, над которыми сидел. – Этим вот и займись. А уж решать, расстреливать красноармейцев или не расстреливать, дозволь мне.

Голик покинул кабинет чуть ли не на цыпочках, почти беззвучно – Махно занимался делом наитяжелейшим, писал прокламацию, которую собирался распространить по Гуляй-Полю. Прокламациями в армии Махно даже дядя Волин не хотел заниматься – слишком уж много мороки было с этим делом: найти настоящие слова, которые проникали бы до сердца, брали бы за живое – штука трудная. Какое слово ни ухватишь, ни положишь на бумагу – обязательно в нем окажется что-то не то… То ли слишком сухо оно будет звучать, то ли, наоборот, сопливо и мокро, то ли невразумительно, то ли по-чиновничьи скользко… Лоб у батьки был мокрым от пота.

Про Василия Куриленко, про его службу в Красной Армии рассказывали всякое.

Например, однажды к нему прислали нового комиссара, – Куриленко в ту пору еще командовал полком, – старый комиссар, человек храбрый и одновременно рассудительный, был ранен и отправлен в госпиталь.

Оглядев нового комиссара с головы до ног, Куриленко натянул на плечи бурку. Велел, чтобы такую же бурку дали и комиссару.

– Зачем? – поинтересовался комиссар.

– Пойдем в гости к белым, посмотрим, как они там живут, какой хлеб жуют…

Комиссар на это ничего не сказал, послушно натянул на плечи бурку.

Куриленко перевернул папаху на голове звездой назад. Велел комиссару:

– Сделай, как я.

Тот также перевернул папаху на своей круглой, коротко остриженной голове звездочкой назад.

– Пошли! – приказал комиссару Куриленко и, перепрыгнув через траншею, пешком двинулся в сторону деревни, расположенной неподалеку.

Комиссар послушно зашагал следом.

Они благополучно добрались до деревни, до колодца, над которым нависал длинный кривой журавель, остановились – захотелось испить воды.

– Тут вода очень вкусная, – сказал Куриленко комиссару. – Говорят, серебряная.

Куриленко ловко сбросил ведро, привязанное к цепи, в глубокое черное нутро колодца.

В это время к ним подошел усатый седеющий казак с медалью на груди, в руках он держал два котелка – приготовился сварить кулеш на двух человек… Куриленко со спокойным видом покосился на него, ничего не сказал, извлек из колодца ведро, отпил через край, почмокал довольно:

– Чистое серебро, а не вода.

Дал отпить комиссару. Тот тоже похвалил колодезную воду:

– Действительно чистое серебро.

Казак терпеливо ждал – понимал, что воду пьют офицеры, он сможет наполнить котелки только после них. Куриленко вновь скосил глаза на казака:

– Ты меня знаешь?

Тот отрицательно мотнул головой:

– Нет!

– Напрасно. Я – командир красного полка Куриленко.

Котелки выпали из рук казака, сразу оба.

– Да вы что, господин хороший? – неверящим сдавленным шепотом пробормотал он.

– Так оно и есть, – подтвердил Куриленко. – Иди к своему командиру и скажи, что я со своим комиссаром приходил к колодцу напиться воды. Поскольку вода нам обоим очень понравилась, то к вечеру пусть освобождает все село – придем к колодцу всем полком.

– Да вы что, господин хороший… – вновь пробормотал казак. Губы у него побелели.

Куриленко неторопливо расстегнул нарядную деревянную кобуру и достал из нее маузер.

– Исполняй, чего тебе сказали! Немедленно!

Казак исчез, а Куриленко с комиссаром без помех вернулись в полк. В полку Куриленко сказал комиссару:

– Ну что ж, ты мне годишься.

Вечером Куриленко выбил белых из деревни и вновь пришел с комиссаром к колодцу попить серебряной водицы.

– Очень вкусная вода, – задумчиво произнес он. Вода в колодце действительно была вкусная.

Когда Куриленко появился в Гуляй-Поле, Махно, увидев его в окошко, очень обрадовался и выскочил на крыльцо. Обнялся, проговорил возбужденно:

– Вернулся, блудный сын?

– Вернулся.

Вот что написал о тех днях Виктор Белаш, начальник штаба махновской армии, – в частности, о Куриленко. «С июня 1919 года он отсутствовал в махновщине, отступив с Украины на север вместе с Красной Армией. Со своим полком был влит в бригаду “червоных козаков”. Приехав в отпуск, Куриленко 15 февраля 1920 года разыскал нас на Николаевских хуторах…

– Троцкий идет к победе над украинским повстанчеством. Везде, где я проезжал, – Киевщину, Черниговщину, Полтавщину, Екатеринославщину, – всюду проливается невинная кровь. Красная Армия вместо прямой задачи – преследовать отступающего Деникина – сейчас занята повстанчеством. Я думаю, что она своими действиями заново организует его: это неизбежно. Создается положение, при котором террор и насилие над махновцами и населением только увеличат сопротивление. Историей доказано, что идеи, которые власти стремятся подавить грубой силой штыка, а не добрым словом, обыкновенно делаются более близкими народной массе, более популярными. Народ к ним тяготеет и готов на страдания. В настоящее время, когда окончательно не сломлена белогвардейщина, когда махновское повстанчество перед Советами покорно сложило оружие, борьба с последним во имя торжества партийных принципов есть контрреволюция. Поэтому мы должны во что бы то ни стало предотвратить кровопролитие в районе: надо писать воззвание.

– Воззвание мы уже писали, осуждая выступление гуляйпольцев, – возразил Куриленко член бердянской группы анархистов Миша. – Но на следующий же день был арестован Уралов.

Действительно, Уралов, матрос из рабочих, махновский командир, анархокоммунист, с бердянской группой выпустил воззвание, осуждая Махно за выступление против коммунистов. Однако Чека арестовала его и только месяц спустя по настоянию рабочих выпустила.

Бондарец упрекал Куриленко в советской службе. В защиту его выступил Миронов – начштаба 2-го Азовского корпуса, бывший коммунист, донской казак, брат Филиппа Миронова, командующего 2-й конной армией красных. Он успокаивал:

– Товарищи, пожалейте измученных тифом повстанцев и не поднимайте завирюхи. Большевики сами осознали, что террором социализма невозможно достигнуть, и мы видим, что в уезде репрессии начали ослабевать. Надо повстанцев сохранить для более подходящего времени: мы еще покажем себя! Упрекать в советской службе не следует, ибо это не порок. Чем больше наших товарищей будет на этой службе, тем легче им удастся изнутри двинуть 3-ю анархическую революцию.

– Это мечта деревенского собственника, – вспылил Долженко. – Это крестьянское кустарничество и отживший метод борьбы! Взорвать Советскую власть – значит продлить борьбу внутри пролетарских групп города и деревни. В конце 1919 года нам достаточно надоело фразерство синдикализма. Эта идея показала себя обратной стороной, и пролетарские массы нас бросили на съедение зарвавшихся красных командиров. Мало того, Штарм и Военревсовет показали абсолютное банкротство в деле организации индустриального пролетариата и социализации богатств в свободных городах. А величайший в мире помпадур, этот батько со своими гуляйпольцами, – что они делали? Тогда перед нами стал вопрос жизни и смерти. Что сделал штаб для того, чтобы предотвратить кровопролитие? Вместо концентрации армейских корпусов, представляющих военную силу, с которой красное командование должно было считаться и неизбежно бы подписало союзный договор, предоставив нам независимую территорию, Штарм эту силу раздробил… Он не мог отстоять независимое существование армии, и масса была разочарована. Теперь она скрывается, и вряд ли гуляйпольцы смогут ее разбудить, конечно, если им не помогут своим террором большевики».

Страсти среди махновских теоретиков кипели, как видите, нешуточные.

«– Бряцать оружием или входить во властнические организации с целью взорвать их изнутри было бы весьма позорно и недостойно, – продолжал убеждать Долженко. – Священной обязанностью теперь надо считать вопрос организации свободных коммун в советских условиях. В этом мы имеем достаточно опыта и должны показать деревне, насколько эффективно можно устроить коллективную жизнь. Пусть даже эти коммуны будут нести обычное бремя государственных налогов, подчиняясь власти».

Обычно Иван Долженко редко высовывался из рядов вперед, старался держаться в тени, а тут его словно бы прорвало – так много накипело в душе, и в пене той душевной плавало много мусора.

«– Надо проповедовать коллективизм, которому большевики выдали вексель чуть ли неприкосновенности и массу привилегий. Мы должны оружие сдать в музей революции и организовать хоть сколько-нибудь свободных коммун, повторяю, в советских условиях. Стремиться к власти было бы не архаическим актом, а восставать против нее изнутри или извне, значит, надо стать махровым контрреволюционером.

– Да ты, Иван, совсем без ума, – вспылил Вдовиченко. – У тебя, видно, повышенная температура, к врачу надо съездить! Как можно организовать коммуну, когда носа не показывай, когда за тобой, как за зайцем, охотятся красные стрелки. Одно дело – говорить, другое – делать. Бряцать оружием сейчас нехорошо. Но что нам делать, когда нас лишают самого дорогого – жизни?»

Белаш описал все как было. Произнеся эту фразу, Вдовиченко не выдержал, рубанул рукою воздух, будто шашкой, в плече у него что-то хрустнуло, по лицу пробежала болезненная тень.

– Нас убивают! – вскричал он громко, потом пригнулся и глянул сквозь низкое подслеповатое оконце хаты, в которой происходил разговор, на улицу – нет ли там чего-нибудь опасного?

Дорога была пуста.

– По-моему, на селе надо организовать политическую и экономическую самозащиту, – сказал он. – Надо организовать сопротивление.

«Сидящие в хате крестьяне поддерживали Вдовиченко и готовы были предоставить в его распоряжение и сыновей, и лошадей. Они говорили:

– Чого ви кинули гвинтiвки, чого на iх дивитися?

Но верх был на стороне Долженко: было решено сидеть в подполье, ожидая, пока выяснится положение на деникинском фронте, откуда слышалась орудийная канонада.

16 февраля прибыл разведчик от Павловского. Он рассказал, что 4-й Крымский корпус рассыпался по домам после того, как красные части начали обезоруживать полки, а командиров расстреливать.

– Вечером 8 января мы заняли Мелитополь, – вспоминал разведчик. – Слащев во все лопатки драпал на Сальково. Павловский подходил к Перекопу и Николаеву. Вдруг 12 января прибыли красные дивизии и набросились на наш 15-й полк. Мы с Володиным оторопели и с конной разведкой побежали к Павловскому. Кроме 15 полка погибли еще два: 16-й пехотный Чайки и Крымский конный. В Чаплинке мы встретились с Павловским и не знали, что делать. Из Штарма не поступало никаких сведений и распоряжений, и места его пребывания никто не знал. Тут же мы решили ударить на Перекоп и уйти в Крым. 20-го января мы заняли Перекоп и Армянский Базар, где противника почти не было. Продержались там до 23 января. Пришли красные под командою Саблина и начали нас обезоруживать, а из Крыма Слащев начал напирать. И мы – кто куда…»

Грустно читать эти строки.

Взятие Перекопа – это особая страница в истории Гражданской войны. Десятки книг написаны про это, фильмы сняты, а того, что происходило на самом деле, не знает, похоже, никто и вряд ли узнает, поскольку не осталось в живых ни одного человека, который переворачивал эту страницу истории.

Командовал операцией по взятию Крыма человек талантливый, обаятельный, жесткий – Михаил Васильевич Фрунзе, в подчинении у него находилось несколько крупных, ставших популярными военачальников – Блюхер, Корк, Буденный… Махновцами командовал Семен Каретников – он поступил в распоряжение командующего Шестой армией Корка.

Задача была поставлена непростая – преодолеть Сиваш и взять плацдарм на Литовском полуострове, с этого плацдарма уже и действовать.

Фрунзе рассчитал все правильно: Крым был связан с материком тремя нитками, первая из них – длинный тридцатишестикилометровый Перекопский перешеек, густо изрезанный, изрубленный окопами, пулеметными гнездами, траншеями, ходами сообщений, каждый метр этого перешейка был тщательно пристрелян; вторая нитка – насыпной Турецкий вал – гигантская стена длиною в одиннадцать километров, укрепленная, пожалуй, еще сильнее, чем Перекоп, подстрахованная кораблями белых, стоящими в Каркинитском заливе, – из своих орудий они могли молотить по наступающим красным частям, и третья нитка – брод через мелкое вонючее Сивашское море.

Перекоп было поручено взять Блюхеру. Махновцы же вместе с 15-й и 52-й дивизиями красных должны были войти в Крым по третьей нитке – через Сиваш – и тем самым отвлечь внимание белых от Блюхера.

Силы у махновцев были приличные – более трех тысяч сабель и четыреста пятьдесят пулеметов на тачанках.

– А если вода в Сиваше поднимется и мы не сможем одолеть его, что в таком разе делать? – спросил у Фрунзе Каретников, присутствовавший на совещании в штабе фронта.

– Будете наводить переправу, – жестко ответил Каретникову Фрунзе.

Погода стояла такая, что не белогвардейцев вышибать из Крыма, а только дома на печи сидеть, кости греть: с моря постоянно налетал студеный, пробивающий до самого хребта ветер, поднимал тяжелую черную воду, скручивал ее в высокие валы и гнал – перед этими валами ни кони, ни люди не могли устоять, небо от грязи делалось черным, от промозглой гнилой воды исходила такая густая вонь, что ею, будто пробками, туго забивало ноздри.

Когда пляшущий пьяный ветер менял направление и начинал дуть с востока, вода в Сиваше поднималась до двух метров и форсирование становилось невозможным: два метра – это два метра, и кони, и люди будут накрыты черной зловонной жижкой с головой. Оставалось надеяться, что с погодой подфартит и ветер не будет дуть с востока. А если ветер подфартит белым?

Неплохо было бы, если б ударил мороз и вода в Сиваше заледенела, а с другой стороны, при какой температуре Сиваш может покрываться льдом? Вода ведь в этом гнилом море соленая, вязкая, леденеть способна, наверное, только при сильном морозе, да и ледяная корка будет резать ноги лошадям…

Первую попытку одолеть Сиваш Повстанческая армия сделала пятого ноября. Ветер дул восточный, злой. Вода стала быстро подниматься, в ней булькали злые черные пузыри… Одолеть Гнилое море не удалось. Пришлось вернуться.

Если бы среди бойцов появился Махно, то Сиваш, может быть, и был преодолен, но Махно не очень удачно был ранен в ногу, опять валялся в постели, чувствовал себя очень слабо, многие его подчиненные лежали в тифу, и сам он должен был перенести тиф – грозная тень болезни буквально витала в воздухе, но человек бывает силен верою в то, что беда обойдет его, так и Махно: он верил, что воспрянет от раны, а уж тиф – это штука попроще ранения, он обязательно обманет болезнь.

Шестого ноября ветер изменил направление, стал дуть с северо-запада, черная сивашская вода пошла рябью, в воздухе, несмотря на холод и ветер, повисла густая вонь – с нею ничто не могло справиться.

Поздним вечером, уже в темноте, – стрелки часов показывали двадцать два ноль-ноль – в черную соленую жижу вошла первая шеренга повстанцев. Шли молча – даже ругани не было слышно, только чавканье, хрип выбиваемого из глоток воздуха, сипенье да простудный кашель.

Вдалеке по черному небу скользили лучи прожекторов, до людей, форсирующих Сиваш, они не доставали.

По ту сторону Сиваша махновцев ожидала Дроздовская дивизия, очень сильная, дравшаяся умело и жестоко; но дроздовцы пока молчали, на их позициях было тихо – похоже, они не ожидали, даже не предполагали, что через Гнилое море на них может пойти противник.

В два часа ночи махновцы одолели Сиваш – грязные, продрогшие до костей, – ступили на землю Литовского полуострова. На земле было теплее, чем в черной отвратительной воде. Застучали первые выстрелы.

В ту же минуту в лобовую атаку на Турецкий вал пошел Блюхер, а Четвертая армия под командованием Лазаревича начала штурмовать Чонгарский полуостров. Наступление проводилось одновременно. Врангель, командовавший Крымом, не имел возможности кому-либо помочь – у него не было столько резервов, и тем не менее он посчитал, что главная опасность исходит от десанта, прорвавшегося через Сиваш, незамедлительно связался с генералом Барбовичем, командиром конного корпуса, и приказал ему немедленно сбросить десант в Сиваш.

– Чтобы духу его в Крыму не было! – резким голосом прокричал в телефонную трубку Врангель. Человеком он был вспыльчивым.

Барбович пробовал что-то сказать в ответ, но Врангель даже не стал его слушать.

– Выполняйте приказ, генерал! Время дорого!

А махновцы тем временем вместе с 15-й и 52-й красными дивизиями вгрызлись в Литовский полуостров и заняли довольно большой кусок земли шириной в семь километров, глубиной в три, вцепились в этот кусок зубами. Не было воды, не было еды. На Сиваше сменился ветер, черная вода вспучилась горбом, поплыла. Дорога назад была отрезана.

Отрезаны этим ветром были и тылы, так что помощи оттуда ждать было нечего – не будет ни горячей еды, ни воды, ни патронов. И раненых отправить будет некуда… Вот жизнь!

Ночью белые подтянули кавалерию и ранним утром начали атаку – врубились в плохо защищенный фланг 15-й дивизии. Дивизия дрогнула, бойцы начали поспешно отступать.

– Этого еще не хватало… – проворчал Каретников, глядя в бинокль на атаку белых. Он послал адъютанта в пулеметный полк, к Кожину, с наказом, чтобы Кожин был готов, а сам повернулся к махновцам, сидевшим на конях: – К бою!

Махновская лава молча, не выхватывая шашек из ножен, понеслась навстречу белой лаве. Следом понеслись тачанки Фомы Кожина.

Загремела, загудела, застонала, затряслась в мелкой дрожи несчастная земля.

Нет бы белым обратить внимание на то, что несущаяся на них лава идет без клинков – ни один человек не вытащил шашки из ножен, а это означало – готовится ловушка, – но разгоряченные, предвкушающие близкую победу белые конники этого не заметили. Вот-вот лава сшибется с лавой…