Помоги проекту - поделись книгой:
Анатолий СОБЧАК
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
У московского поэта Валентина Берестова есть стихи о предвоенном мальчишке:
Государственные сны в детстве меня не посещали, а вот после сорока в тяжелую для меня пору однажды ночью привиделось: с трибуны Кремлевского Дворца съездов я, беспартийный, говорю все, что думаю и о нашей политической системе, и о ее вождях, а Брежнев и Суслов с каменными лицами все это внимательно выслушивают. Проснулся я в холодном поту.
Говорят „забыть, как дурной сон“, но говорят и „сон в руку“. Через десять лет, когда не было уже ни Брежнева, ни Суслова, я оказался на той самой трибуне, чтобы сказать те, десятилетие назад застрявшие на языке слова. Да и кабинет мой находится в том здании Верховного Совета напротив Ленинской библиотеки, где с фасада мемориальная доска сообщает, что здесь когда-то была приемная М.И. Калинина.
В цивилизованных странах люди, как правило, мало интересуются политикой. Если парламент существует уже несколько столетий и парламентская машина отлажена, разве станет обыватель сутками просиживать перед телевизором, когда идет прямая трансляция депутатских дебатов? Есть более интересные вещи: бизнес, культура, спорт, наконец.
В странах с тоталитарным режимом иное: там от политического курса зависит жизнь, но, как ни парадоксально, самой политики как таковой не существует. Грызня временщиков у трона и аппаратные игры функционеров — все, что угодно, но не политика.
Другое дело — ситуация, подобная нашей, ситуация времен распада последней из мировых империй, крушения тоталитаризма и рождения национальных парламентов. Вынеся в подзаголовок книги слова „рассказ о рождении парламента“, я совсем не уверен, что через год или даже полгода и Съезд народных депутатов СССР, и избранный им Верховный Совет будут существовать в том же качестве, что и сегодня. Может быть, обретя суверенитет, независимые республики найдут иную форму регулирования своих отношений друг с другом, и Верховный Совет СССР будет преобразован в какой-либо другой государственный или даже межгосударственный орган. Но, как бы ни было, рождение парламентской системы в нашей стране началось весной 1989 года в Москве на I Съезде народных депутатов СССР.
Кого из пассажиров благополучного океанского лайнера интересует, как работает машина и кто заступил на вахту на капитанском мостике? А теперь представим, что барометр показывает бурю и новый капитан дает команду ускорить ход, чтобы миновать опасную зону или прийти в порт до шторма. И сразу же выясняется: машина выработала весь моторесурс, винт поврежден, а команда корабля подобрана из людей, впервые видящих море. Начинается паника, кто-то пытается спешно запастись спасательным кругом, кто-то — овладеть катером и уйти на нем, доказывая, что катер по закону принадлежал его дедушке. Корабельный кок — тот вообще предпочитает потонуть, но не попасть на сушу, где его станут судить за растрату.
Тут-то капитан и обращается к пассажирам с просьбой сформировать альтернативную команду и отремонтировать корабельную машину.
Итак, вместо рядового рейса — драма, достойная зрительских страстей. Но ее хорошо наблюдать со стороны или, в крайнем случае, быть оппонентом капитана, еще не подозревая об истинном положении дел!
Избранные полтора года назад народными депутатами СССР, ни я, ни мои коллеги даже не подозревали, что уже стали участниками великой социальной драмы. Логика событий и логика совести потребовала, чтобы через год некоторые из последовательных критиков капитана сами стали у рычагов корабельной машины, да еще на ходу попытались переделать ее конструкцию. Весной 1990-го я был избран председателем Ленсовета и теперь ответствен не только за состояние дел в стране, но прежде всего за судьбу своего города. Разумеется, я сам вижу это противоречие в целом ряде ситуаций я вынужден зависеть от той самой Системы, которую вместе с другими демократическими депутатами пытаюсь перестраивать. Столь же трудно сегодня и Гавриилу Попову, ставшему мэром Москвы, и Борису Ельцину, избранному главой российского парламента. Изнутри — даже на муниципальном уровне! — государственная власть представляется иной, чем снаружи. Чем? Об этом я и хочу рассказать по свежим следам, ибо истинный ход событий все больше искажается ретроспективными оценками происшедшего.
В древнерусской, да и в русской литературе существует особый жанр „хождений“. Более того, жанр этот существует и в русской истории: от апокрифа „Хождения Богородицы по мукам“ и „Хождения за три моря Афанасия Никитина“ до хождения в народ российских революционеров XIX века. Англичанин, вероятно, сказал бы „the expediton“, но в слове „экспедиция“ куда более разума и расчета, чем в слове „хождения“.
Словно как в русской сказке: пойти-то можно, а вернуться — только если очень повезет.
Когда на XXVII партийном съезде Михаил Горбачев сказал о необходимости равенства перед законом каждого человека, независимо от занимаемой им должности и положения, многие просто не обратили на это внимания. Мало ли какие правильные и справедливые слова произносились в отчетных докладах нашими генсеками! И только профессионалы — политологи и юристы — отметили: впервые за семь десятилетий тезис о равенстве перед законом был распространен на работников партии. Никогда еще в советской истории не звучала в официальном выступлении партийного лидера тема „закон и партия“, не было ни одной работы, ни одной статьи, где бы рассматривалось правовое положение КПСС.
Идея отделения государственной власти от партийной и была первым ударом Горбачева по всесильному монополизму административной системы. Статьи о „телефонном праве“, о санкционированном беззаконии партаппаратчиков, о некомпетентном или корыстном вмешательстве партии в неполитическую сферу общественной жизни стали все чаще мелькать и на газетных страницах, и в специальных академических изданиях. Пройдет немного времени и на XIX партконференции будет сделан еще один, очень важный шаг: Генеральный секретарь скажет о необходимости разделения властей. И сразу возникнет вопрос какое же это государство, ежели власть в нем разделена на законодательную, исполнительную и судебную, а партии отныне остается лишь сфера идеологии?
Ответ был заключен в самом вопросе: так была сформулирована идея правового государства, государства, где властвует не произвол, не идеологическая установка, оформленная в конкретные параграфы политических инструкций и постановлений ЦК, а Закон. И когда мы впервые по-настоящему задумались о том, что же такое правовое государство, вдруг выяснилась очень простая и известная всему цивилизованному миру истина: идея права — одна из общечеловеческих ценностей, выработанных тысячелетиями. Если утверждается примат права перед государством, значит, мы должны по-новому подойти и к самому пониманию права. И оставить в прошлом пресловутый „классовый подход к праву“, позволявший оправдывать любые преступления партии, любое насилие, экспроприацию и геноцид спецификой „классовой борьбы“ или утопией мировой пролетарской революции.
Семь десятилетий у нас каждое дело начиналось с постановления партии и правительства. И каждое оборачивалось кровью и слезами сограждан, преступлениями против человечества, против собственного народа и собственной земли. И дело не в злокозненности отдельных чиновников, не в дурном характере сталиных, берий или рашидовых. Дело в античеловеческой по своей внутренней сути системе власти, построенной на крови народа партией „победившего пролетариата“.
Любое дело должно начинаться не с постановления, а с человека, любое дело должно и заканчиваться человеком. А право — это только необходимое средство поддержания порядка в обществе, инструмент обращения государства не с человеком (как с винтиком в государственной машине), а к человеку, к его земным нуждам и печалям. С осознания этих простых истин и начинается правовое государство. И конечно, создание в нашей стране новой политической системы, в которой человек не винтик и даже не абстрактный „человеческий фактор“, а непреходящая и вечная ценность, потребует труда многих поколений.
Утверждение приоритета общечеловеческих ценностей над всеми иными (включая и классовые) заставило меня отказаться от спокойной и, в общем, благополучной академической жизни вполне преуспевающего ленинградского профессора, специалиста по гражданскому и хозяйственному праву. То, что прозвучало с трибуны XIX партконференции, я воспринял как адресованный каждому, а значит, и мне лично призыв к гражданской мобилизации. И когда слова стали подтверждаться делами и Горбачев объявил о выводе советских войск из Афганистана, я, беспартийный, подал заявление с просьбой принять меня в члены коммунистической партии.
Я ни от кого (и прежде всего от себя) не скрывал, решившись на такой малопопулярный уже в то время шаг, что КПСС для меня прежде всего не политическая партия, а государственная структура, пронизавшая все клетки общественного организма страны. Зная это, я не мог не понимать, что реформы в нашем обществе можно начинать лишь через реформу самой КПСС, через превращение ее в подлинно парламентскую партию.
Перед IV Съездом народных депутатов СССР в середине декабря 1990 года, когда я заканчивал диктовать эту книгу обозревателю „Московских новостей“ Андрею Чернову, согласившемуся записать ее, мне, народному депутату Ленсовета и СССР, разумеется, неизвестно, что готовит нам день завтрашний. Но что бы нас ни ждало за ближайшим поворотом — катастрофа „румынского варианта“ или обреченность военного путча, радикальное полевение Центра или болото консерватизма, революция, тление или диктатура — эти заметки, если суждено им увидеть свет, для будущего читателя станут свидетельством очевидца того великого поворота к Человеку, который сегодня происходит и, несмотря ни на что, произойдет в нашем обществе.
Я не претендую ни на всеохватность политических рассуждений, ни на сугубую объективность повествования. Это рассказ не историка и не беспристрастного наблюдателя, а участника событии, волею судеб оказавшегося у колыбели рождающегося парламента и ставшего одним из действующих лиц драмы советского парламентаризма.
ВЫБОРЫ ПО ГОРБАЧЕВУ
1
Наизнанку времена вывернулись.
Январь 1989 года. Уже вовсю шли выдвижения и обсуждения кандидатов, город бурлил собраниями и сходками, кто-то самовыдвигался, кого-то не выдвигали, а я на все это смотрел со стороны: меня это не касалось, я занимался своей работой — лекциями, кафедрой, писанием статей. Громоздкую и не слишком демократическую горбачевскую систему выборов я оценивал весьма скептически. И уж, конечно, не предполагал, что очень скоро выборный водоворот затянет и меня.
Но пришел черед, и на собрании юридического факультета я услышал свою фамилию. Неожиданно для меня ее назвал мой бывший ученик, доцент Александр Сергеев.
А начиналось собрание с того, что ведущий, председатель нашего профсоюзного бюро, предупредил: нам предложено выдвинуть своих кандидатов, но должен сказать, что уже выдвинуты кандидаты ряда крупных предприятий, в частности Балтийского судостроительного завода. Это наиболее вероятные претенденты. Тем более что пятьдесят лет подряд наш избирательный округ — Васильевский остров — в Верховном Совете представлял передовой рабочий именно Балтийского завода. Поэтому мы, в принципе, конечно, можем выдвинуть и своих, но вообще есть мнение поддержать кандидата-балтийца. Это будет хорошо со всех точек зрения. Мы не потеряем много времени, а проголосуем и разойдемся по домам. Кто за?..
Председательствующего не поддержали. Выдвинули шестерых.
Все — люди на факультете известные, уважаемые и заметные. И когда прозвучало мое имя, ничего, кроме удовлетворения, я не испытал: назвали — значит, я не последний профессор на факультете. А факультет юридический, и университет тоже не из последних — Ленинградский.
Разумеется, времени на подготовку программы кандидата в депутаты мне никто не дал. Но я стал говорить, и оказалось, что это не трудно: все волновавшие меня вопросы о жизни и развитии нашего многострадального общества, все „горячие точки“ и тупики, все мыслимые тогда меры по преодолению надвигавшегося кризиса — все было продумано задолго до того собрания.
Я говорил о правовом государстве, о приоритете общечеловеческого над классовым, о необходимости и в науке, и на практике по-новому подходить к правам человека. Говорил о том, как, по-моему, нужно реформировать экономику, начиная любое дело с Человека, говорил о хозрасчете и самостоятельности республик.
А потом была конференция трудового коллектива университета, где на одной сцене встретились уже одиннадцать претендентов в кандидаты. Но даже там, собрав почти три четверти голосов и один выйдя на окружное собрание, я не слишком серьезно относился ко всей, происходящей уже со мной, предвыборной истории.
У московской и ленинградской интеллигенции долгие годы была популярна шутка: мол, в азартные игры с государством мы не играем. Говорили так и о денежно-вещевых государственных лотереях, говорили и о „выборах без выбора“. Вот и для меня два первых, университетских этапа моего претендентства были скорее игрой, возможностью самоутверждения и демонстрации себя в деле. Всерьез думать о том, что я действительно стану народным депутатом, я не мог. И так было до того момента, пока в университетском коридоре я не столкнулся с одним из городских партийных функционеров. Мы давно знакомы, и он доверительно сказал мне:
— Зачем вам это нужно? Вы же умный человек и должны понимать, что никаких шансов на избрание у вас нет. Депутатом будет передовой рабочий с Балтийского завода. И не нужно напрасно терять время и силы.
И тут я понял, что во мне живо мальчишеское чувство лидерства: „Давайте поспорим, что я стану депутатом!..“
При свидетеле, вернее, при свидетельнице нашей беседы мы ударили по рукам. А поскольку рядом была женщина, то и спорили „по-мужски“, на бутылку коньяка. К чести партийного функционера, проспоренную бутылку он мне через два месяца вручил без моих про то напоминаний. Эта бутылка дефицитного в Питере времен перестройки коньяка еще вспомнится мне в Москве, когда мои коллеги по депутатскому корпусу после заседаний потянутся в гостиничный номер за разного рода юридическими консультациями. Разумеется, по российской привычке, „с бутылочкой“. И это будет одна из причин, почему я, человек малопьющий, вынужден буду сбежать из гостиницы в казенную квартиру в Крылатском.
Наверное, там, в университете, аппаратчик городского масштаба задел мое самолюбие. Но важнее другое. Он был не первым, кто взял на себя „отеческую заботу“ по моему вразумлению. Куда больше задевали рассуждения моих коллег и приятелей. „Слушай, — говорили они, — ну неужели ты всерьез веришь в весь этот выборный бред? Никаких реальных выборов у нас в стране быть не может. Неужели ты не понимаешь, зачем введены окружные собрания? Тебя же вычистят за милую душу!..“
Я слушал и понимал, что бессилен что-либо доказать словами. Коллегам, друзьям, да и всем окружающим я мог доказать только одним способом — победой. Но до нее было далеко, и я должен был молча разводить руками: мол, для юриста-правоведа выборы по-горбачевски интересны прежде всего с профессиональной точки зрения. Про себя знал: надо бороться, потому что изменения уже произошли и на дворе другое — незастойное время. И даже при неразумной, недемократической избирательной системе победить можно.
Никакого политического опыта у меня, естественно, не было. Никогда в подобного рода играх я не участвовал, и мне ничего не оставалось, как действовать по наитию. Интуиция — качество, необходимое юристу не меньше, чем поэту.
Из избиркома нам сообщили, что на окружное собрание (а мой округ — Васильевский остров, Сестрорецк, Зеленогорск и Кронштадт) от каждой выдвинувшей или поддержавшей кандидата организации приходят три человека. Эти трое — заведомо твои голоса. Но как убедить других, пришедших поддержать твоего соперника? Можно, конечно, идти за помощью в другие организации, мол, поддержите. Каждая даст тебе еще три голоса на окружном собрании. И я знал, что у моих основных конкурентов по шестьдесят пять, шестьдесят девять таких организаций. Арифметика была не в мою пользу. У передового рабочего с Балтийского завода в зале двести семь сторонников, а у меня три. И все же я решил, что за дополнительные голоса бороться не буду: суеты много, а сил мало, и меня не хватит, чтобы переиграть числом. Ведь меня никто не освобождал от лекций, практических занятий и заведования кафедрой.
Кроме того, я знал, что лишь половина участников окружного собрания — представители организаций, которые выдвинули или поддержали того или иного кандидата. Другая половина — допущенная в зал общественность, представители трудовых коллективов, люди, ответственные за свой выбор только перед своей совестью. К ним я и решился апеллировать.
Выборы были задуманы так, что три голоса получил и кандидат, скажем, от детского садика, где всего десять работающих взрослых, и кандидат от более чем 30-тысячного коллектива университета. Такое „равенство“, конечно, умиляло своей „справедливостью“, но и давало одно преимущество заведомо обреченному: надеясь только на себя, на свою логику и быстроту реакции, ты мобилизуешься. Одиночка, ты обязан готовиться лучше других. И потому вместо просьб о поддержке, вместо набирания голосов и беготни по академическим институтам я засел за составление предвыборной программы.
И вот день окружного собрания. Проходит оно во Дворце культуры Балтийского завода. И естественно, завод постарался представить своего кандидата в лучшем виде. Кандидат-рабочий смотрит на нас со щитов и стендов, ему посвящены специальные выпуски газет, лозунги и т. п. У остальных же — по скромному щиту. На моем — статья обо мне из нашей многотиражки „Ленинградский университет“ и написанная студентами листовка.
Перед входом — давка. Затем — строгий пропускной режим, возмущение не допущенных в зал избирателей и молодцы с красными повязками, готовые подавить любой порыв излишней гражданской инициативы.
Типичное „сито“. Так было на многих окружных собраниях Ленинграда, так было в те дни по всей стране.
Нас одиннадцать кандидатов. И каждому дали по десять минут для выступления. Еще по десять — для ответов на вопросы. А самое главное, что по жребию я десятый, и мне остается только следить за многочасовой баталией моих соперников. Некоторые проваливаются сразу, и очевидно, что у них никаких шансов попасть в избирательные бюллетени, другие же держатся неплохо и выглядят убедительно. Я понимаю, что здесь мне будет нелегко. Со все возрастающим волнением наблюдаю за реакцией зала, за тем, на чем набирают очки одни и на чем теряют другие.
Выступает знатный токарь известного в Ленинграде производственного объединения имени Михаила Калинина. У него неплохие шансы: для участников собрания его объединение предоставило автобусы. И привезут, и отвезут, только голосуй! И прекрасный по нынешним временам буфет в холле тоже организован этим объединением, и в ленинградских газетах сегодня не одна — несколько статей о нем. К тому же он — председатель Совета трудового коллектива многотысячного объединения. Он, а не балтиец — несомненный лидер и герой дня. Но герой с треском проваливается после одной-единственной искренней своей фразы Он, рабочий человек с руками, мало похожими на руки рабочего, на вопрос о годах Брежнева вдруг оживляется:
— Это были самые прекрасные годы в моей жизни! Я работал, я жил полной жизнью!
Сказано с какой-то юной запальчивостью, хотя человек вовсе не юн. И можно его понять: именно в эти годы он и начал восседать в президиумах, получил награды, машину, достиг того, о чем мечтал. Как говорится, стал „агитировать за советскую власть“. Вполне нормальный „человек из мрамора“, если вспомнить долгое время запрещенный у нас фильм Анджея Вайды.
Балтиец явно наберет куда больше очков. Говорит он неловко, но прямо: я, мол, за рабочих, я буду защищать их интересы, я считаю, что интересы рабочих должны защищать рабочие, а всякие профессора не знают, как рабочие живут. Здоровый, симпатичный парень, он импонирует своими крупными жестами, искренностью и бесхитростностью.
В половине двенадцатого ночи наконец подошла моя очередь. И хотя по природе я импровизатор, в этот раз речь у меня была продумана, заранее подготовлена. Я собирался излагать концепцию правового государства, концепцию рыночной экономики. Но когда рука сама потянулась в карман пиджака за тезисами, я понял, что если сейчас скажу свою подготовленную речь, то все провалится. Потому что люди сидят больше шести часов, и читать им лекцию совершенно бессмысленно. Начинаю лихорадочно думать, что бы изобрести. Но изобрести ничего не удается, а микрофон уже смотрит мне в рот, и в зале — только равнодушное любопытство; ну давай, профессор, не тяни…
Тут-то и вспомнилась знаменитая речь Мартина Лютера Кинга, каждый абзац которой начинался неизменным: „Я мечтаю…“ И, призвав на помощь тень великого американского правозащитника, я сказал, что я тоже мечтаю. Мечтаю о времени, когда не будет никаких окружных собраний и предварительных отборов кандидатов; о времени, в котором избиратели, придя на встречу, смогут сами определить кандидата и не будут толпиться у закрытых перед ними дверей, охраняемых дружинниками и нарядами милиции; о времени, когда продажные и некомпетентные министры вкупе с другими такими же руководителями перестанут доводить нашу жизнь до абсурда; о времени, когда министр мелиорации и водного хозяйства, закопавший в землю миллиарды, и министр финансов, скрывавший от народа громадный дефицит госбюджета, и Председатель Верховного суда, сделавший карьеру, написав донос на своих коллег, все они перестанут занимать свои кресла. Я сказал, что мечтаю о времени, когда наше государство станет правовым, и коротко объяснил, что правовое государство — это то, которое не допускает предоставления прав и привилегий одному за счет другого.
Но я не долго мечтал вслух перед этими, очень уставшими людьми. И когда с последним словом услышал тишину, понял, что дело сделано: зал на моей стороне.
Мой результат оказался вторым. У балтийца — третий. И четвертый — у кочегара пансионата „Заря“ из Сестрорецка. А первый — у Владимира Рачина, начальника участка кронштадтского морского завода. Человек безусловно талантливый, он опередил меня ровно на сто голосов; и если считать только „за“, счет у нас, четверых, был такой: 427, 327, 316 и 289. Окружное собрание зарегистрировало четверых. Это был самый демократический, „самый альтернативный“ округ в Ленинграде.
Кстати сказать, позже выяснилось, что все мои соперники — люди интересные и симпатичные. Мы будем и после выборов поддерживать знакомство. Скажем, Сергей Подобед, тогда кочегар и студент-заочник, сегодня закончил Политехнический институт. Он депутат Ленсовета. Его голос заметно звучит на сессиях.
К двум часам ночи собрание наконец закончилось. Автобусы уже не ходили, и мы, возбужденные, шли через февральский город, обсуждая перипетии прошедшей баталии. Где-то около станции метро „Петроградская“ нам все же удалось остановить частника. Шофер оказался давним моим учеником. Прислушавшись к разговору, он узнал меня и рассказал, что работает в одной малоинтересной конторе, а по ночам подрабатывает частным извозом. И уточнил, что за одну ночь получает в десять раз больше, чем за восемь служебных часов.
— А вам не страшно сажать поздние компании?
— Ничего, я парень сноровистый… Анатолий Александрович! Ну скажите, зачем вам это нужно? Ведь все это игры. Все это вранье. И Горбачев, и выборы. Хоть вы разбейтесь, все равно вам не свергнуть эту Систему. Если вам стало скучно от профессорской жизни и вы хотите поиграть — я вас пойму. Если вы всерьез — мне вас жаль. Потому что Система непоколебима, и не профессора ее разрушат.
Мы простились, но после разговора в ночной машине эйфории у меня поубавилось. Да, я могу победить. Но дальше-то что?
Впрочем, эти мысли надо было гнать. Начиналась настоящая предвыборная кампания. За короткий срок мне предстояло выступить более чем на ста собраниях и митингах. И выиграл я эту, первую в моей жизни предвыборную схватку благодаря двум новшествам, которые мне удалось внедрить в общественную жизнь города. Во-первых, я стал выступать с мегафоном у станций метро. Их в моем, 47-м территориальном избирательном округе две — „Василеостровская“ и „Приморская“. Одна в центре Васильевского острова, другая на Голодае, у самого залива. Здесь утром и вечером проходят десятки тысяч горожан, здесь люди ждут на трамвайных и автобусных остановках свой переполненный транспорт. Читают газету, покуривают или просто смотрят в низкое северное небо.
Особенно удачна для предвыборной агитации „Василеостровская“: это стеклянный колпак, поднятый над небольшой площадью двумя десятками ступенек. Значит, можно встать чуть в стороне от входа и работать со скучающими избирателями.
Так „Василеостровская“ и превратилась в постоянный избирательный, а потом и вообще политический клуб. В этом качестве питерского Гайд-парка она остается и сегодня. Здесь потом агитировали и кандидаты в народные депутаты РСФСР, здесь у переносных стендов долгие месяцы станут толпиться ленинградские неформалы — от Народного фронта до „Памяти“.
В Москве такой политический пятачок — Пушкинская площадь. В Ленинграде — станция метро „Василеостровская“. И уже каждый день, независимо от того, приходил я или не приходил, здесь собирались люди. Импульс дан, место определено, а людям в наше время всегда найдется с чем прийти на площадь и что сказать незнакомому человеку.
А вторым изобретением были теледебаты. Дело в том, что я некоторое время вел на Ленинградском телевидении программу „Право и хозяйственная жизнь“ и мне удалось убедить руководство телекомитета, что такая форма предвыборного поединка городу необходима. Кстати, ленинградские теледебаты были первыми в стране.
Но до того как начались эти рыцарские телетурниры, я нередко приходил к „Василеостровской“ послушать, как недоспавшие или уставшие после рабочего дня люди кидаются в жаркий спор о вещах, которые вчера оставляли их равнодушными.
Немало узнал я интересного и о самом себе. Нетрудно было заметить, что кампания против меня ведется весьма целенаправленно. А с разоблачениями выступают одни и те же люди. Это или не в меру ревнивые команды соперников, или хмурые райкомовские работники.
Типичная сценка: женщина средних лет кричит со ступенек, что ни в коем случае „этого профессора“ выбирать нельзя, мол, все они развратники, а Собчак особенно. Он ни одну свою студентку не пропускает и оценку, прежде чем не переспит, не ставит. Мол, у нее племянница хотела поступать на юридический, а Собчак ей сказал: отдайся, тогда поступишь. Но она девушка честная и потому не поступила!
Народ верит: да, они такие!.. И вдруг кто-то, весьма просто одетый, не выдерживает: „Идиоты! Что вы эту дуру слушаете! Да если он на самом деле хоть вполовину такой, как она говорит, и его хватает на каждую студентку, то только его и надо выбирать! Он же все наши проблемы решит, раз у него столько энергии!“
Моя жена Людмила, историк и преподаватель Института культуры, тоже пристрастилась к этим митингам. И рассказала мне, как некая дама (та же или другая, похожая) плакалась в толпе: „Ну зачем вы верите Собчаку?! Он такой бессердечный! У него жена в больнице умирает, а он ей даже яблочка не принесет! Она лежит с моей дочерью в одной палате, бедная женщина…“
Людмила не выдержала, достала паспорт и сказала: „Вот, смотрите, я жена Собчака. Почему вы такое рассказываете? Пойдемте-ка в милицию, выясним, кто вы и почему…“
Дама бежала со ступенек под общий хохот.
Затем в ход пошли листовки, из которых я узнал, что я сам кооператор, а главное — способствую „теневой“ экономике обирать трудящихся.
А еще одна, излюбленная моими оппонентами тема, что Собчак собирается стерилизовать рабочий класс. Мой близкий друг и коллега по факультету профессор Дмитрий Чечот написал в книге о семье и браке, что алкоголиков и наркоманов, тех, у кого не может быть нормального потомства, надо убеждать, что лучше пойти на стерилизацию, чем плодить заведомо больных детей.
На одном из митингов у меня спросили, как я к этому отношусь, и я ответил, что если человек идет на это добровольно, то криминала в этом не вижу.
Это и подхватили мои оппоненты.
После митинга в Музее Арктики и Антарктики некий господин перед стендом с моим плакатом кричал, что я хочу кастрировать рабочих. Водку, мол, отняли, теперь и бабу хотят отнять!
Задетая за живое, толпа мрачнела. Наконец чья-то мускулистая рука наискось рванула мою фотографию.
— Ты что делаешь, он же не за это! — вмешался молодой парень. — Он, чтобы ты с бабой все мог, а она бы абортов не делала, если ты пьяница и у тебя по лавкам пятеро умственно отсталых!
Самое неожиданное, что тот, другой, стал разглаживать фотографию и, обращаясь к ней, вздымать плечи: „Извини, друг, не знал…“
За два месяца предвыборной кампании я увидел жизнь так, как не видел ее за пятьдесят лет.
Человек живет в своей среде, а среда преподавательская весьма консервативна. Общение в рамках своего социального слоя неизбежно сужает представления о жизни. Тем более, если слой этот относительно благополучен и сыт, а к соседям по лестничной площадке ты заходишь лишь для того, чтобы узнать, во всем ли подъезде отключили свет или это у тебя одного полетели электропробки. То, о чем я лишь мог догадываться, в действительности оказалось куда страшней и неприглядней, чем даже в судебных разбирательствах или в статьях из „Литгазеты“ и „Огонька“. Неожиданным был и накал недовольства буквально всем — жизнью, работой, вождями, больницами, магазинами с пустыми прилавками, ложью и т. д. Такого моря полных болью человеческих глаз я не видел ни до, ни после этих двух предвыборных месяцев. И это при том, что либеральная советская интеллигенция всегда привычно считает, что народ-то она знает. И повторяет ошибку власть имущих, ошибку партийных функционеров, конечно, куда более отдаленных от народа кордонами челяди, барством и чиновной спесью.
Никогда не отвечал я и на такое количество вопросов. Сколько их было? Тысячи? Десятки тысяч? Вопрос человека из толпы всегда неожидан, а потому не имеет особенного значения его глубина или серьезность. Отвечая, ты должен заглянуть в себя. Это значит, что твой ответ — акт самопознания. Пусть небольшой, но шаг.
Чаще всего спрашивали о роли коммунистической партии и о 6-й статье Конституции СССР. На это отвечать было несложно: я всегда был за многопартийность и считал, что никакой, записанной в Основном Законе страны, „руководящей роли“ у КПСС быть не должно. Я только обязательно объяснял, что многопартийность декретом не введешь, а процесс становления политических партий долог и труден.
А иногда вопрос кажется смешным, даже дурацким, а ответить не так просто. За смешливой формулировкой попадание в самую суть:
— Почему у капиталистов нет героев капиталистического труда, а у нас полно героев труда социалистического?
Митинг не телевикторина, он не дает ни минуты на обдумывание. С ходу отвечаю, что они, за „бугром“, работают, чтобы жить, а мы живем для того, чтобы работать. Поэтому труд у нас — героизм. Кажется, попал. Люди смеются, и спрашивающий удовлетворенно трясет головой.
— Почему наши руководители-мужчины в заграничные поездки жен возят, а член ЦК товарищ Бирюкова мужа своего не берет?
Говорю, что надо спросить у товарища Бирюковой, может быть, у нее есть резоны…
Ответ на „троечку“, но митинг милостиво прощает без промедления отпарированный (пусть и в аут) мячик вопроса.
Поделиться книгой: