Человек с той стороны

Бабушка каждое утро одевала его и усаживала у двери, и там он сидел до ее возвращения. У них дверь служила также окном. В хорошую погоду — но, конечно, не зимой — она сажала его около открытой двери, а если было совсем жарко — то снаружи, прямо на улице. У него там стоял железный стул, прикованный к водостоку цепью с замком, чтоб не украли. К счастью, в туалет он мог ходить сам. К счастью для бабушки, потому что она поклялась, что никогда не отдаст его в больницу или в богадельню для стариков, что при костеле. Они муж и жена навеки, говорила она, в хорошие дни и плохие. И вот сейчас, после долгих лет хорошей жизни, пришла жизнь плохая. Мир обезумел. Бабушка была уверена, что безумие началось из-за всех тех вредных изобретений, которые придумали евреи, — например, из-за летающих машин, которые бросают на людей бомбы.

Одно былое умение у дедушки оставалось до самой его смерти — набивать сигареты. Это были самодельные сигареты. Они с бабушкой делали их дома. А потом она продавала их на площади. И было еще одно дело, о котором мне знать не следовало: хотя бабушка строила из себя наивную простушку, но в действительности она регулярно передавала сведения людям из подпольной Армии Крайовой. Кто-то из подполья приходил и что-то ей говорил или вместе с платой за сигареты или спички передавал какую-то записку. А потом приходил другой подпольщик, и она передавала ему эту записку вместе с сигаретами или спичками.

Изредка я помогал им набивать эти их сигареты. Бралась такая длинная медная трубочка, по длине чуть больше двух сигарет. Она открывалась вдоль оси и тогда превращалась в две половинки трубочки — вроде двух маленьких водосточных желобков. Эти желобки нужно было заполнить табаком. И тут требовалась большая точность, потому что если положить слишком много табака, то потом, когда нужно будет затолкнуть его в обертку из тонкой папиросной бумаги, он не уместится в ней и порвет бумагу. А если положить недостаточно, то весь табак потом просто высыплется из этой обертки.

Я думаю, что подпольщики выбрали мою бабушку в качестве связной по нескольким причинам: она всегда сидела на улице, и к ней просто было подойти, не вызывая подозрений, а кроме того, в ее разрушенном доме никто, кроме них, не жил и там не было привратника или сторожа. И по той же причине я сейчас думал, что, может быть, смогу оставить у них на несколько часов своего еврея.

Кстати, его звали Юзек, и потом я всегда называл его «пан Юзек», но свою настоящую фамилию он так мне и не открыл.

Когда я дошел до Театральной площади, то уже издали увидел, как бабушка достает что-то из кармана под одной из своих юбок — кажется, немецкие сигареты, что по двадцать злотых пачка. Она продавала сигареты разных сортов и держала их в разных местах — в разных карманах и тряпках под юбками и в том старом дедушкином пиджаке, который носила. Юбок она надевала много, одну на другую, как принято было в деревне.

— Доброе утро, бабушка, — сказал я.

Покупатель расплатился и ушел.

— Что, сегодня не учатся?

Я сказал, что меня выгнали, потому что я не приготовил уроки. Это была не совсем ложь, потому что уроки я в тот день действительно не приготовил.

Бабушка поверила.

— Ну так посиди немного со своей старой бабушкой, — сказала она.

— Нет, — сказал я, — я только случайно тут проходил и решил с тобой поздороваться.

Этому она не так уж поверила.

— А к дедушке ты можешь подойти?

Я сказал, что могу. Тогда она вытащила из какого-то кармана плоскую металлическую коробочку и велела мне передать ее дедушке. И добавила, что я тоже могу из нее угоститься.

— А что это?

— Ты же умеешь читать, так прочти.

Я прочел: «Сардины». Она погрозила мне пальцем:

— Я сказала «угоститься», но не съешь все сам. Запомни. Может, дедушка и не разберет, съел ты все сардины или нет, но я-то уж точно дознаюсь.

В этом она была как мама — всегда знала, когда я вру. Но в отличие от мамы щедро награждала оплеухами за любую ложь.

Мама рассказывала, что дедушка наказывал своих сыновей ремнем. Ставил на колени и лупил, и чем старше был мальчик, тем больше ему доставалось. А бабушка учила маму оплеухами, и чем старше становилась мама, тем сильнее были оплеухи. Но однажды мама сказала ей, что она уже женщина, и тогда оплеухи прекратились. Что это значит, что она уже женщина? Я тогда не понял, и мама сказала, что объяснит мне в другой раз. Но этот другой раз так и не наступил.

— До свидания, бабушка, — сказал я и поцеловал ее на прощанье.

Это была ошибка. Она сразу поняла, что я что-то замышляю. Из-за поцелуя. И ведь он мне в действительности не был нужен. Просто я ужасно обрадовался, что она занята на площади и я смогу привести к ним пана Юзека.

— Давай, иди, — сказал она, — нет у меня времени с тобой целоваться, иди уже, проказник ты эдакий!

— Я просто так поцеловал тебя, — сказал я. — Я ничего не имел в виду.

«Пока она вернется домой, — думал я, — нас уже там не будет. Дедушка — что он понимает? Я верю в Бога». Я уже тогда верил, что Бог предоставляет нам возможность делать добро или зло. Но мы должны выбрать.

Глава 6. Я завоевываю доверие пана Юзека

Это было очень старое кладбище, на многих памятниках стояли даты первых лет прошлого столетия. До войны, еще маленьким, я иногда по воскресеньям убегал сюда, когда мне надоедало тихо сидеть с мамой в костеле. Я знаю, большинство детей, а может, и все боятся кладбищ. Но я никогда не боялся. Я всегда думал, как было бы хорошо, если бы у моего отца была могила и мы с мамой могли ее навещать. И еще я думал, что умершие люди, наверно, находятся где-то все вместе и дружат, как мы в школе. Может, поэтому я придумал себе игру. Я шел между памятниками и искал кого-нибудь, чье имя мне нравилось, а потом представлял себе, что этот человек дружит с моим отцом на том свете.

Пана Юзека на кладбище я не нашел. Я решил, что он, возможно, ждет меня в костеле. Но и там его не было.

Я подумал, что, наверно, не вызвал у него доверия и он скрылся. Просто выждал, пока я уйду и не смогу следить за ним. Я не мог его в этом винить, но мне было по-настоящему жаль. Я еще немного покрутился в кладбищенском саду и посмотрел во всех скрытых углах возле забора, а потом снова вышел на улицу. Может быть, он подождал меня какое-то время, а потом решил, что я уже не вернусь. Или что со мной что-то случилось. Но что я мог сделать, если дяди и тети не было дома?!

Я нащупал в кармане банку с сардинами. Мне захотелось есть. Надо было возвращаться к дедушке. Я раздумывал, сесть ли мне на трамвай или идти пешком. У меня было мало денег. Можно было уцепиться за трамвай сзади, но, после того как мама однажды засекла меня на этом, мне пришлось пообещать, что больше так ездить я не буду.

Я уже начал вспоминать, где здесь ближайшая остановка и каким трамваем лучше ехать, как вдруг увидел, что пан Юзек выходит из книжного магазина с двумя книгами под мышкой. И с газетой. Я подошел ближе и увидел, что одна из книг была на немецком. Он нашел удачное место, где можно спрятаться на какое-то время, если нужно ждать. К тому же из окна магазина он мог следить, пришел ли я.

— Добрый день, — поздоровался я, как будто мы давние знакомые.

Он поддержал эту игру, хотя на улице почти не было прохожих:

— О, привет! Как дела?

Он еще не знал, как меня зовут. Со стороны можно было подумать, что я его младший брат или соседский мальчик. Или же, например, что он учитель, а я его ученик. Впрочем, нет, не в такое время.

— Вы уже махнули на меня рукой?

Он покачал головой.

— Прошло много времени.

— У моего дяди никого нет дома, — сказал я. — Но мы сможем пока переждать у дедушки. Дядя и тетя вышли, наверно, за покупками или по делам. Но они всегда возвращаются до полудня.

И я объяснил ему, что после дяди поехал на Театральную площадь, чтобы проверить, сидит ли бабушка там и не осталась ли она случайно дома с дедушкой. Потом я рассказал ему о дедушке и сказал, что там нет ни сторожа, ни привратника, потому что их дом разрушен. И под конец показал коробку сардин. И тут на меня набросился какой-то прохожий — продаю ли я? Я сказал, что нет. Но он все добивался, сколько я хочу за коробку. Я опять сказал, что не продаю. Он с подозрением посмотрел на пана Юзека:

— Я дам тебе больше.

Я на мгновение заколебался, но потом повторил, что не продаю. Когда он наконец ушел, я спросил пана Юзека, хочет ли он пойти со мной к дедушке, посидеть там до полудня.

Он согласился.

— Сейчас вы выглядите совсем как студент или даже как фольксдойч, — сказал я.

Он явно был доволен моими словами. И вдруг широко раскинул руки, как будто хотел обнять весь мир, и воскликнул:

— Какой прекрасный день!

Я тоже любил такие зимние дни, когда небо вдруг становится голубым и снег сверкает вокруг. Ни ветерка. И воздух такой свежий и чистый, что все тело как будто наполняется жизненной силой. Я с утра знал, что будет прекрасный день. Но он сказал это с таким восторгом, как будто вот-вот пустится в пляс.

Я вдруг подумал обо всех тех месяцах, когда он прятался в квартире ксендза, в платяном шкафу.

— Где ваша семья? — спросил я.

— Всех убили. Кроме мамы. Маме удалось вырваться из их когтей.

— Каким образом? — спросил я.

— Она просто умерла.

Я шел рядом с ним и пытался смотреть вокруг, но не так, как смотрю обычно, а как будто вижу все его глазами. Я пытался по-новому увидеть всех этих людей. И парк, засыпанный белым снегом. И продавцов газет. И торговок из деревень с корзинами в руках. И женщин, вышедших погулять на солнышке с младенцами в колясках.

— А если бы ваша мама была жива, что бы вы сделали? — спросил я.

— Ты имеешь в виду, ушел ли бы я из гетто без нее? Нет, я бы не ушел. На самом деле мы с ней давно могли бы уйти. Еще до того, как началась депортация. Немцы называют это «умзиделн», переселение. Они переселяют нас на тот свет. Но одна польская семья в деревне готова была спрятать нас обоих. Мама отказалась из-за кашрута. Ты знаешь, что это такое?

Я не знал. Тогда он мне объяснил.

Помню, я тогда подумал: несчастные евреи! Как будто мало им тех бед, что валятся на них просто так, потому что они евреи, так они еще сами придумали себе разные запреты, которые затрудняют им жизнь. Из всего, что он мне объяснил, я уже раньше знал о запрете на свинину. У нас в школе ребята рассказывали, что немцы ловят евреев и заставляют их есть свинину. Я помню одного мальчика из младших классов, который сказал: «Я готов притвориться евреем, пусть меня накормят свининой». Но ему объяснили, что у него нет бороды и шляпы, как у евреев. А кроме того, потом его убьют.

— А из гетто не видна Висла, — вдруг сказал пан Юзек.

Я никогда не думал об этом. Я не мог себе представить, как это можно — жить без Вислы. Например, летом. Как бы я мог жить, если бы нельзя было ходить туда, сидеть на берегу и смотреть на пароходы. Я бы с ума сошел. Во время летних каникул я работал у пана Миллера, который сдавал напрокат весельные лодки. И когда не было клиентов, я мог немного погрести сам и прыгать в воду сколько угодно. И пан Миллер мне платил. Правда, и оплеухи давал тоже.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать. Для большей безопасности я ношу с собой свидетельство о рождении, чтобы немцы не отправили меня на принудительные работы. Меня однажды чуть не отправили, не поверили, что я такой молодой.

— Да, я тоже был уверен, что тебе не меньше шестнадцати. И как же тебя тогда отпустили?

— Там был один полицейский, который знал меня по трактиру пана Корека. Я иногда работаю там.

Я рассказал ему, что этот трактир находится на Гжибовской, и объяснил, что я там делаю.

— А я, по правде говоря, до войны был студентом-медиком, — сказал он.

— И вы понимаете в медицине?

— Не так уж много. А почему ты спрашиваешь?

— Из-за дедушки, — ответил я.

На самом деле я имел в виду что-то другое. Я часто представлял себе, как я познакомлюсь с каким-нибудь врачом, но не так, как когда меня приводят к врачу, который одет в белый халат, и в комнате есть другие люди — моя мама, например. Нет, я представлял себе, что знаком с врачом, как знаком с другими обычными людьми, и могу задать ему вопросы о том, что меня беспокоило в то время. О том, что запрещали родители и ксендзы, — например, об онанизме. Но пану Юзеку я, конечно, этого не сказал.

Он купил себе сигареты и спички у одной женщины-инвалида, мимо которой я всегда прохожу, когда иду к дедушке и бабушке, потом вдруг показал на один из домов и сказал:

— Тут мы жили в гетто.

Я совсем забыл — ведь еще летом весь этот район был внутри гетто. Мои дядя и тетя получили еврейскую квартиру на Желязной, шестьдесят два, возле бывшего кинотеатра «Акрон». Мне даже достались игрушки, которые там были. Дядя и тетя позвали меня к себе и сказали, что я могу взять все, что хочу. Там была детская комната, а в ней двойная голубая полка, заставленная книгами и игрушками, некоторые были поломаны. И стояли две кровати. Похоже, там жили два брата, потому что девчоночьих игрушек я там не увидел. И вообще, все, что там было, в сущности, это три медведя и обезьяна. Я их не взял. Это могли быть игрушки маленького мальчика. Меня удивило, что книги были обычные, по-польски. И игрушки тоже, как у любого нашего маленького мальчика. И там не было ничего еврейского, ничего такого, что было бы написано другими буквами.

Между прочим, там я нашел книгу «Отверженные».

Каждый раз, когда я видел детскую комнату с двумя кроватями, я испытывал зависть. Я всегда хотел иметь брата или сестру. Но только чтобы это не были дети Антона.

Когда мы уже подходили к Мостовой, пан Юзек попросил свернуть направо, чтобы немного погулять по Старому городу. Я тоже любил гулять там. Когда я ходил навещать дедушку и бабушку, я тоже всегда делал в этом месте петлю.

Мы поднялись на мост Кербедза и постояли там, глядя на реку. Кое-где у берегов уже появился лед. Кататься на прогулочных катерах или на весельных лодках было уже нельзя, но день был так хорош, что, несмотря на снег на берегах и голые деревья, у меня возникло такое ощущение, что вот-вот появится какой-нибудь прогулочный пароходик и пройдет под мостом. Но прошли только два больших плота с грузом.

Было ужасно приятно стоять там и смотреть на текущую под мостом воду. Пан Юзек очень красиво выразил это. Он сказал: «Движение воды гипнотизирует человека. Движение воды и языки пламени». А потом спросил меня:

— Ты когда-нибудь был на берегу моря?

Я никогда не был на море. Из Варшавы туда довольно далеко ехать. Но мама обещала, что мы поедем на море после войны. Иногда я пробовал смотреть на Вислу так, чтобы не видеть противоположную сторону. Чтобы было как на море. Или как в туманный день. Я спросил пана Юзека, но он сказал, что это непохоже. Я помню его слова:

— Река — это река, а море — это море. У каждого своя красота, свой голос, свой запах. Я люблю море, и я люблю Вислу.

Я знаю также, почему эти слова врезались в мою память: до тех пор я никогда не думал, что евреи тоже любят Вислу.

Когда мы шли от моста, он спросил, как меня зовут. Я ответил. И объяснил, что мамина фамилия из-за Антона. А он сказал, что я могу называть его просто Юзек, но, как я уже говорил, фамилии своей не назвал. По сей день не могу понять, почему.

Дедушка сидел, как обычно зимой, внутри комнаты, у закрытой двери. Сидел и смотрел наружу сквозь стекло, которое бабушка перед уходом очистила от морозных узоров. Я никогда не мог понять, в самом ли деле он смотрит. Иногда, когда я подходил к нему, мне казалось, что он вообще никуда не смотрит и ничего не видит, хотя глаза у него открыты. Он сидел, время от времени постукивая своей палкой по полу, так что там уже образовалась вмятина. А иногда рисовал что-то пальцем на двери или на стекле, и его нижняя челюсть отвисала, как у столетнего старика, потому что бабушка, уходя, запирала его зубной протез в шкафу.

Когда мы вошли, он не сразу нас заметил, потому что говорил с кем-то вполголоса. Обычно он говорил со своей старшей сестрой или с одним из своих родителей. Если это была ссора, значит, он говорил с сестрой. Со своей матерью он говорил так, будто она сидит напротив него и он ей что-то рассказывает. Как-то раз я попытался понять его рассказ, но это оказалось невозможно. Сначала он говорил одно вполне логичное предложение, а потом продолжал про что-то совершенно другое. Например, он говорил: «Мама, эти сигареты можно выгодно продать, но этот немец не спускает воду, такой мерзавец». Это были просто куски из разных воспоминаний, которые случайно соединились у него в мозгу.

Когда он говорил со своим отцом, он обращался к нему «пан» или «пан отец». Некоторые люди и сегодня обращаются так к своим отцам.

— Дедушка, доброе утро, — крикнул я, потому что он был вдобавок ко всему немного глуховат.

Я показал ему коробку сардин, и он сразу же встал.

— Бабушка послала, — сказал я.

Мы вдвоем помогли ему добрести к столу и усадили его там. Я боялся, что ему будет холодно, потому что бабушка обычно берегла уголь для зимних вечеров, но в печи еще горели дрова, и в комнате было приятно.