Марди и путешествие туда

Когда прошла неделя в постоянном плавании, день за днём и ночь за ночью, без появления чего-либо в поле зрения, кроме одного и того же самого моря, то разве удивительно, что беспокойные мысли, наконец, вошли в наши сердца? Если ориентировочно мы должны уже были пройти место, где, согласно нашему предположению, лежат наши острова, то в каком же тогда безбрежном море мы оказались? Время от времени эти безумные предчувствия говорили, что так оно и есть. Всё стало неопределённым и запутанным, да так, что к западу от островов Королевской мили и цепи Радак, казалось, уже не могло быть ничего, кроме бесконечного моря.

Глава XIII

Хрящепёрые и иные чудища Южных морей

Во время нашего одинокого путешествия появлялись разнообразные достопримечательности, особенно связанные с периодом влияния созвездия Рыб.

Это, по сути, собирание гербария, как говорят в безграничных прериях Арканзаса, я рекомендую проводить студенту-ихтиологу в открытой шлюпке, находящейся далеко в тёмных просторах Тихого океана. Поскольку ваше судно скользит вперёд, странные чудовища плавают рядом. В другом месте их никогда не видно. И уж совсем их нельзя отыскать в книгах натуралистов.

Хотя Америка давно открыта, данная акватория мало изучена. И кто бы ни пересёк Тихий океан, он, возможно, смог бы прочитать уроки Буффону. Морской змей не басня; и в море этот змей занимает всего лишь место, аналогичное месту садового червя на суше. Там есть больше чудес, чем чудес невероятных, и больше достопримечательностей, не показанных мне или вам и которые вы или я никогда не мечтали увидеть. Кроты и одни только летучие мыши должны быть скептиками; и есть единственная истинная ложь для живого человека – это признать себя мёртвым. Будьте сэром Томасом Брауном, тем нашим философом, кто разнёс в прах книжку «Вульгарные ошибки», сердцем прочувствовав все тайны в Пятикнижии.

Но посмотрите на глубину в несколько морских саженей! Где и когда вы видели призрак, подобный вот такому? Огромный полумесяц с рогами северного оленя и треугольный рот. Он медленно погружается и более не заметен.

Доктор Фауст видел дьявола, но вы видели рыбу-дьявола. Глядите ещё! Вот проплывает другой монстр. Ярл называет его костяной акулой. Толстый, как большой кит, он покрыт пятнами, как леопард; и подобные клыкам зубы налезают на его челюсти, как это бывает у моржа. Моряков ничего не страшит более, чем близость такого существа, как это. Большие суда боятся пересечь его путь. И хорошо, если обойдут; ведь, начиная со славного судна «Эссекс», многие другие корабли были потоплены морскими монстрами так, как аллигатор пробивает насквозь своей зубастой мордой карибское каноэ.

Словно подарком стало для нас предчувствие некоего внезапного бедствия от удивительных зоологических экземпляров, мимо которых мы почти ежечасно проходили.

Мы видели их, акул, не единицами, не десятками, не сотнями, но тысячами и несметными числами. Верьте мне, в море больше акул, чем смертных людей на земле.

И разновидностей этих плодовитых рыб там так же много, как много пород у собак. Но немецкими натуралистами Мюллером и Генле, которые, «крестя» акул, наградили их большинством языческих имён, они классифицируются одним семейством; каковая семья, согласно Мюллеру, являясь оружейным королём, есть бесспорная ветвь древнего и известного племени хрящепёрых.

Начнём. Есть обычная акула Брауна, или морской поверенный, так названный моряками. Схватывающие добычу, жадно глотающие, часто злобно огрызающиеся, несмотря на тяжёлые удары, полученные от движения наших вёсел. Время от времени эти дворяне плавают стаями, особенно в ожидании останков разделанного кита. Они – стервятники глубин.

Затем мы часто сталкивались с аристократической голубой акулой, длинным, тонким, как свеча, выглядящим сильным молодым человеком с благородным обликом, с тонкой талией, как у денди с Бонд-стрит, и рядами невообразимо белых зубов. Этот деликатес редко оживлялся, обычно неизменно подёргивая небрежным плавником и ленивым хвостом.

Но выглядел он чертовски бессердечным.

Но его хладнокровный джентльменский дух контрастировал с грубым, диким чванством тигровой акулы; круглым, толстым гурманом с надутым ртом и разрушенной совестью, плывущим в поиске того, кого он мог бы сожрать. Эти обжоры – мусорщики флотов, судов, следующих по Южным морям, подхватывающие ненужные отходы, а иногда и лакомый кусочек – оказавшегося за бортом моряка. Неудивительно тогда то, что моряки ненавидят их. Ярл однажды даже уверял меня, что в любой временной неудаче у него было одно из его самых сладких утешений, которое запомнилось в своё время: он убил целые косяки тигровых акул, а сам при этом не пострадал.

Всё же это неправильно. Ненавидьте серафима так же, как и акулу. Оба были созданы одной и той же рукой. И о том, что акулы привлекательны, свидетельствуют их внутренние привязанности. Никакая ярость не бывает столь свирепой, чтобы не иметь некоторых любезных сторон. В дикой природе мать леопарда ласкает своего детёныша, как Агарь, родившая Измаила, а королева Франции – дофина. Мы не понимаем, что мы делаем, когда мы ненавидим. И я вспоминаю слова моего благородного друга Стенхоупа, вот они: тот, кто объявил, что возлюбил врага своего, не был уважаемым представителем готтентотов, а человеком другой расы. Не очень благородная фраза, хоть и вышедшая из уст благородного человека. Но когда рывшийся в словарях говорит, что это высказывание говорит о нём самом, в нём, конечно же, немного от христианина. Однако это тяжело для такого устоявшегося типа, как он; быть напоенным молоком и евангельским смирением. Всё же, отдавая дань уважения, я отрицаю, что мой старый дядя Джонсон действительно верил в чувство, приписанное ему. Любить врага, воистину! Кто улыбается по злобе? Тогда ненависть – неблагодарная вещь. Итак, давайте ненавидеть только ненависть, и, однажды дав любви поиграть, мы влюбимся в единорога. Ах! Самый лёгкий путь лучше всего, и к ненависти человек должен приходить тяжёлым путём. Любовь – сладость, а ненависть – мучение. И ненавистники винтов с головками, шотландских ботинок и испанского языка исследуют самих себя. Есть фраза из пяти слов – сиамский близнец Христовой заповеди: тот, кто ненавидит, является дураком.

В течение нескольких дней наша шлюпка сопровождалась двумя вышеупомянутыми тигровыми акулами. Будто на привязи, эти таинственные неразлучники медленно двигались вслед за нами, бок о бок, как несколько разбойников, поджидающих, пока вы не подъедете к перекрёстку. Но, завершая, наконец, своё преследование, как бесполезное занятие, они удалялись всё дальше и дальше от кормы, пока не исчезли с глаз долой. К большому огорчению Небожителя, который давно держал на корме копьё, подготовленное для метания. Но лучше из всех акул оградите меня от ужасной белой акулы. И хотя мы не должны ненавидеть никого, всё же некоторая неприязнь спонтанна; но эта неприязнь не ненависть. Никогда ещё я не смог заставить себя полюбить или даже пообщаться с белой акулой. Она не то существо, с которым можно завязывать романтические знакомства.

С этой рыбой-призраком сталкиваются нечасто, и показывается она чаще ночью, чем днём. Подобно Тимону, она всегда плавает одна, скользя вперёд только под поверхностью, показывая длинное, неопределённой формы, тело молочного оттенка, с бездонной ямообразной пастью, обрамлённой проблесками белых зубов. У неё нет никакой потребности в дантисте. Видимая ночью, крадущаяся вперёд, как привидение в воде, с ужасающим спокойствием, белая акула доставила нам обоим множество острых ощущений в этом плавании.

Днём, во время штиля, мы часто поражались тяжёлому вздоху серого дельфина, лениво поднимающегося к поверхности, который неправдоподобно долго дышал после ныряния.

И снова и снова видели мы стремительного альбакора, рыбу с броневыми пластинами и золотыми полосами; множество этих летучих рыб попадало к великому морскому охотнику Нимроду после молитвы. Летя от своих преследователей, многие из них залетели в нашу лодку. Но неизменно все они помирали от шока. Не было возможности оживить их. У одной из них я удалил крыло, разложив его сохнуть на весу. Через два дня тонкая мембрана, уже выглядевшая как лист, стала прозрачной, как желатин, и слегка окрасилась блестящими оттенками, как у переливающегося шёлка.

Почти каждый день мы наблюдали чёрных рыб, чёрных как смоль и глянцевых. Они, казалось, плавали, вращаясь со всех сторон в воде, как колесо; их спинные плавники время от времени словно казались колёсными спицами.

Из похожей разновидности, но меньшего размера, с остроконечным носом, были алжирцы, так названные, вероятно, из-за их схожести с корсарами; они подстерегали мирную рыбу в экстерриториальных водах и поглощали её душу и тело своими большими пастями. Зверьё, как турки! Нужно призвать к Крестовому походу против них!

Помимо всех них, мы столкнулись с Убийцами и Молотами – безусловно, самыми энергичными и «мужественны ми» из всех имеющих плавники существ. Если кто-либо из их компании думает о нападении на левиафана в одиночку, тот не умнее морской свинки. Они травят монстра, как тореадор преследует быка. Убийцы хватают синего кита за его огромную тёмную нижнюю губу, а молоты впиваются в спину, избивая кита жилистыми хвостами. Часто они бросают преследование, взволновав потенциальную добычу до смерти. Хотя, по правде сказать, если левиафан отбивается, стряхивая их со своего ужасного хвоста, они буквально отлетают в воздух, как будто сброшенные с телячьего рога.

Этому нападению мы были свидетелями. Имел бы счастье видеть его и запечатлеть старый Вауверман, который когда-то нарисовал приманку для быка, воспользовавшись редкой возможностью для своего карандаша. И Гудин или Исби, возможно, использовали бы бурлящее море в своих картинах. Наконец, один из закатов Клода, увиденный им здесь, несомненно, снискал бы себе славу. О, поверьте мне, что божьи существа, сражающиеся плавник к плавнику в тысяче миль от земли, на арене, обрамлённой по кругу горизонтом, – это не позорная натура для написания шедевра.

Таковы некоторые из достопримечательностей большого Южного моря. Но есть одно сообщение для всех. Тихий океан так же густонаселён, как и Китай.

Глава XIV

Предчувствия Ярла

Однажды произошёл один случай. Мой славный Викинг открыл рот и заговорил. Чудо произошло в тот момент, когда он держал складной нож в руке, склонившись к средней части весла, где, как на ткацком станке, он вёл наш календарь плавания, насекая зарубки при каждом закате солнца. В течение приблизительно сорока восьми часов дующий мимо нас ветер был лёгким и переменным. Это породило подозрения, что его поток двигал нас к северу.

Теперь, отмечая происходящее, Ярл высказал мысль, что чем сильнее ветер, тем лучше; и если долгий штиль продлится, что, видимо, ожидается, то мы должны будем взяться за вёсла.

Взяться за наши вёсла! Как будто мы пересекали реку на пароме, а никакой не океан. Идея косвенно обозначила все возможные ужасы. Чтобы быть избавленным от них немедленно, я продолжил урезать наш дневной паёк. Для воплощения этого плана нет ничего лучше, чем затянуть наши пояса; хотя, часто повторяемый, этот план очень способен породить расстройство желудка, а это расстройство – совсем тоска.

Но что осталось из нашего запаса провизии? Вполне достаточно, чтобы удовлетворить свой аппетит, и мы не чувствовали ни малейшего беспокойства по этому поводу; наши запасы оказались более богатыми, чем мы ожидали. Но, любопытно сказать, мы нуждались в одном компоненте для нашей еды. Им являлась вода, яркая вода, прохладная, сверкающая вода, единственная, которой мы жаждали. И наши запасы её также сначала казались вполне достаточными. Но поскольку наше путешествие удлинилось, и бризы дули слабые, и успокаивались они быстро, идея быть лишёнными драгоценной жидкости превратилась в некую непродолжительную мономанию, особенно для Ярла.

Каждый час или два с молотком и долотом, вынутыми из коробки, он что-то чинил в бесценном бочонке, опуская вниз обручи до такого натяжения, что я думал, будто он разорвёт их совсем.

Затем он положил бочонок на днище в середине шлюпки, где всегда собирается морская вода. И как-то раз вскоре, погрузив в неё свой палец, мой Викинг обеспокоился тем, что эта морская вода оказалась на вкус менее солоноватой, чем та, что была рядом. Конечно, бочонок должен был протекать. Тогда он перевернул его влажной стороной вверх, и эта сторона быстро высохла. Тотчас же, вооружившись ножом, он мягко исследовал составные дощечки, покачивая головой, смотрел на верх, смотрел на низ, пробовал на вкус воду в основании шлюпки, потом морскую, затем поднимал один конец бочонка, потом другой, с каждым испытанием доводя утечку до прекращения, о котором он и мечтал. Но Ярл был бы полностью удовлетворён, если б бочонок отвечал ещё и акустическим требованиям. Но в действительности этого было так же трудно добиться, как выделать кожу для барабанов, которые бьются в Сьерра-Гордо. О! Ярл, Ярл: мне, держащемуся в тихой корме лодки и философствующему в эти моменты, твои старания стали наукой. Ты и твой бочонок были исследованы.

Помимо основного, у нас имелись два наполненных водой шлюпочных бочонка, о которых я ранее упоминал. Они использовались нами в начале путешествия. Мы хватали ртами бьющие из них свинцовые струи, очень много глотков три раза в день ввиду отсутствия каких-либо других средств измерения потребления. Но когда мы начали опустошать большой бочонок, у которого было только одно отверстие, хотя и очень большое, то, поверьте, делали очень много глотков за раз, ревниво посчитанных наблюдателем.

Этот план, однако, был хорош только в течение единственного дня; получаемая вода не достигала языка. Поэтому мы ежедневно переливали воду из большого бочонка в один из маленьких и пили уже оттуда. Но чтобы устранить поглощение, связанное с фильтрованием, мы, наконец, придумали кое-что получше – ботинок моего товарища, который, лишённый своей пяточной части и старательно ополоснутый в море, был превращён в удобный подвижный ковш. Его мы держали установленным в отверстии в крышке бочонка, дабы никто и никогда не смог бы дважды отпить воду.

Оловянная посуда передаёт аромат пиву, запах пеньковой трубки примешивается к табаку из Смирны, и изумлённый взгляд через зелёные очки считают обязательным для принятия заклада. Что тогда можно сказать о кожаном кубке для воды? Попробуйте это, вы, моряки, что нас слышат.

Однажды утром, черпая воду, Ярл выловил в своём ковше мёртвое насекомое; что-то вроде долгоножки, только больше и тучнее. Откуда оно взялось? Захлестнуло волной? Верьте этому или нет, но была произведена тщательная чистка из-за его цепких длинных ножек. Ковш был опустошён до самой последней капли, и даже тогда, раздумывая, честный Ярл не торопился выкидывать его за борт.

Для нашей кладовой мы не могли не запасти солёную говядину; она была сыра, как свежий абиссинский стейк, и солона, как в Кракове. Кроме того, нам не хотелось сравнивать себя с людоедами Фиджи. Мясо было далеко от того, чтобы быть «нежным, как у мертвеца». Мы могли, не задаваясь вопросом, есть только булочки: ведь, даже будучи на борту судна, моряки в тропиках всего лишь экономят на едоках.

И здесь позвольте не опускать предложения, которые сослужат самую ценную службу любому, кто в будущем потерпит кораблекрушение, или вообще мореходу в разных обстоятельствах. Не ешьте свою булочку сухой, но опустите её в море, которое сделает её больше и съедобней. Во время еды мы с Ярлом замачивали их и глотали: каждый на своей стороне шлюпки опускал свою булочку в морскую воду. Это действие позволяло мыть пальцы в конце нашей трапезы. В целом это не настолько плохо, в конце концов. Китайцы не дураки. В операции по созданию своего туалета до чего же удобно плавать в своём корыте!

Глава XV

Один стежок, сделанный вовремя, стоит девяти

Как принадлежащий к самому тихому и серьёзному виду людей, мой славный Викинг был образцом мастерового человека. Я знал, что в шлюпке после охоты на китов он оставил свёрнутый рулон материи, чтобы потом сшить из него шляпу. И, располагаясь в шлюпке неподвижно в течение получаса или часа в ожидании команд, его пальцы следовали своей задаче, как у старой леди за вязанием. Как у опытной старой жены, его навыки и чувствительность стали настолько отточенными, что его взгляд оставлял пальцы в покое, делая ненужным оптическое наблюдение. И в этом нашем путешествии, если он не имел основных занятий, то всегда занимал работой свои пальцы: распутывал старый чулок с мыса Горн для получения пряжи, с помощью которой затем чинил наши шерстяные платья, используя большие куски материи старого разодранного жакета, пришивал заплаты, короче говоря, облицовывал наши рваные предметы одежды, отдавая предпочтение старому тонкому сукну.

С истинной предусмотрительностью просмолённого моряка он взял с собой почти всё содержимое своего сундучка. Его драгоценная «швейная сумочка», содержащая принадлежности для шитья, была тщательно убрана глубоко в одну из его связок, которых у него было столько, сколько у старой девы в путешествиях. По правде говоря, старый моряк во многом похож на старую деву, хотя, уж если судить строго, далёк от подобного сравнения. Лучше будьте старой девой, замужней женщиной с собственным мнением для мужа, чем женой дурака; и Соломон более чем часто намекал, что все мужчины – дураки, говоря, что каждый мудрец знает, что он самый мудрый. Для занятий шитьём Ярл предпочитал небольшую треугольную платформу на носу шлюпки, которая, будучи самой сухой и наиболее приподнятой частью судна, была лучше всего приспособлена к этой цели. Здесь в течение многих и многих часов подряд честный старый портной беспечно сидел, чиня и зашивая, посреди широкого океана; и постоянно всё это время его гнутая шляпа из Гуаякиля продолжала подпрыгивать на фоне горизонта.

Это было его самым главным призванием. Он тихо кивал, как металлическая статуя в опере про Дона Жуана. Действительно, он никогда не болтал, если не придавать значения произнесению мудрых слов о правилах содержания платяного шкафа. Но в процессе шитья мой Викинг время от времени пророчествовал. И многие часы мы скользили вперёд: я крепко сжимал руль, в то время как Ярл со скрещёнными ногами в другом конце лодки накладывал заплату за заплатой и отдавал время от времени указание за указанием, где-то делая несколько петель, а где-то – множество стежков.

Глава XVI

Измученные штилем

На восьмой день установился штиль.

Он пришёл ночью, когда, пробудившись на рассвете и уложив руки на планшир, я посмотрел на сцену, которую было бы очень трудно описать. Солнце ещё не взошло; возможно, оно пока ещё уходило с равнин Парагвая. Но рассвет был слишком ярок для звёзд, которые одна за другой погасли, как гаснут лампы после бала.

Сейчас, пока поверхность воды оставалась ровной, как зеркало, она приняла облик того, что в ней отражается: штиль в тропиках, бесцветное небо сверху, отражённое поверхностью океана, едва подающего признаки существования. Тёмно-синего цвета не стало; и гладкая поверхность находилась без движения; она была почти спокойна, как воздух.

Но тем же утром два серых небесных свода неба и воды, казалось, преобразовались в неопределённые эллипсы. И, соответственно, «Серна», казалось, дрейфовала в атмосфере, как в море. Всё окружающее застыло: небо, воздух, вода – всё-всё. Ни одной рыбы не было видно. Тишина была тишиной вакуума. Никакой жизни не скрывалось в воздухе. И это инертное смешение и размещение всех вещей казалось концепцией серого хаоса.

Это спокойствие продлилось четыре дня и четыре ночи, во время которых несколько кошачьих лап ветра изменили сцену. Они были слабы, как дыхание умирающего.

Время от времени жара была невозможной. Полуденные небеса в полдень пылали, как зажжённая угольная шахта. Наша кожа свернулась, как лента; наше зрение стало мутным, голова кружилась.

К нашему испугу, вода в бочонке стала слегка тёплой, солоноватой и немного гниющей; несмотря на это, мы держали наш запас одежды сложенным на бочонке, чтобы оградить его от солнца. Наконец, Ярл расширил вентиль, тщательно осмотрев содержимое. Этой предосторожности, несомненно, мы были обязаны более, чем тогда полагали. Теперь мы сочли мудрым сведение потребления воды к самой маленькой дозе, необходимой для сохранения жизни, подавляя всё возрастающую жажду.

Но и это было ещё не всё. Верхний настил лодки начал деформироваться, тут и там взламываясь и раскалываясь. Но хотя мы поливали его морской водой, один из концов доски отскочил с этого места; и острый, внезапный звук, ломая палящую тишину, заставил нас обоих вскочить на ноги. Немедля морская вода влилась через отверстие, но мы, в отсутствие гвоздей, сумели прикрепить непослушную доску шнуром; мы тогда спасли шлюпку, почти наполовину заполненную водой.

Во второй день штиля мы опустили мачту, чтобы предотвратить наше обнаружение от случайного осмотра обширной океанской глади теми, кто хотел бы нас перехватить. За лиги и лиги вдали от нас после своей жестокой ярости некая буря, должно быть, посылала нам свои последние умирающие волны. Как галька, упавшая в спокойный пруд, заставляет его выплёскиваться, так и морская буря гонит волны во все стороны, как будто астероид упал в морскую воду, создавая кольцевидные горные лавины, бесконечно расширяющиеся, вроде ряби.

Большие волны в сентябре разрушили порт Неверсинк-Хайленд быстрее, чем двигалась самая быстрая почтовая лодка, несущая новости. И часто эти волны знают последнюю тайну многих крепких судов, о которых никто и никогда и ничего больше не слышал со дня их отплытия из порта. Каждая волна в моих глазах кажется душой одного из них.

Так как мы не управляли судном в штиль, Ярл и я защищали самих себя, как могли, под тентом. И в течение первых двух дней, друг за другом, каждые три или четыре часа мы прыгали за борт, как в ванну, цепляясь за планшир, внимательно наблюдая для самосохранения за праздношатающимися акулами. На фут или два ниже поверхности вода ощущалась прохладной и освежающей.

На третий день изменения произошли и с нами. Мы оставили купание, сочтя его опасность слишком высокой. Угрюмо улеглись спиной к спине, не допуская малейшей возможности соприкосновения наших тел. Что испортило моё собственное самообладание, я не знаю, но я очень не хотел смотреть на Ярла. Когда я сделал это, то увидел вспышку, но не взгляд.

Я стал более молчаливым, чем он. Я не могу сказать, каким оно было, то чувство, проникшее в меня, но мне было жаль, что я был не один. Я чувствовал, что, пока длится штиль, мы остаёмся без помощи, что ни один не мог помочь другому и, прежде всего, что для одного воды оставалось бы больше, чем для двоих. Я не чувствовал раскаяния, ни малейшего, от этих мыслей. Это был инстинкт. Как отчаянный человек, превращающийся в призрак, я желал задохнуться один.

Добрый Боже предоставил мне участь быть выброшенным на дорогу вместе с братом!

Эти четыре дня прошли. И утром пятого, благодаря Небесам, подул бриз. Он прибыл, словно жеманно танцуя, вызвав лишь лёгкое колебание моря, которое пока не ударило в наши паруса, ранее установленные в самый первый момент нашего движения. Наконец немного посвежело, и наша бедная «Серна», казалось, воскресла из мёртвых.

Превосходное выражение! Опять мы услышали низкое журчание моря под нашим килем, поскольку наша шлюпка, как птица, полетела, напевая на лету.

Как изменилась сцена! Наверху сладкий синий туман дистиллирует собой солнечный свет. И, простираясь по всему горизонту, туман окрасился солнечными блёстками; голубая, шелестящая одежда океана кое-где белела гребнями волн; всё остальное было бесконечно синим. И интонация музыкальных звуков! Волны, преследующие друг друга, развлекаясь, вскипали в игривой пене, дрожащая рыба двоилась под пеной, и не хватало только шума крыльев морских птиц, летящих мимо.

О, Океан, когда ты стараешься улыбнуться, то становишься милей цветочного луга или равнины!

Глава XVII

В приподнятом настроении они движутся к Неизвестной земле

Уже было четырнадцать меток на деревянном весле Небожителя – так много дней прошло с тех пор, как мы отплыли от передних снастей «Арктуриона». Но пока ещё ни одна плавучая ветвь, ни одна крачка, ни ныряльщик, ни птица с рифа не указали на нашу близость к земле. Что за потоки смогли нас унести за этот долгий штиль?

Где мы находились точно, мы не знали, но, согласно нашему расчёту, по приблизительной оценке сделанных узлов, проводимой ежечасно, мы, должно быть, проплыли в западном направлении немного больше, чем сто пятьдесят лиг, в основном сталкиваясь со слабыми ветрами, часто прерывающимися длительным штилем вроде описанного. Но, несмотря на прошедшие штили и движения, земля всё ещё должна была находиться к западу. Солнце, компас, крепкие сердца и устойчивые бризы указали нам направление. Это храбрость! Мой Викинг, никогда не говори: тону!

В это же время наши сердца возрадовались, обнаружив, что вкус нашей воды улучшился. Это сказалось действие брожения, или ферментации, часто происходящее с водой превращение после того, как её запас оказывается на судне. Иногда в течение некоего периода происходит такое явление, когда вода приобретает вкус и начинает пахнуть снова, однако же становясь сравнительно прозрачной.

Но поскольку качество нашей воды улучшилось, мы становились всё более скупыми по отношению к нашему бесценному сокровищу.

И здесь было бы хорошо упомянуть другую небольшую деталь, несколько несентиментальную. Просмолённый моряк, которым он и являлся, мой Викинг был беспорядочным потребителем индийского сорняка. С «Арктуриона» он принёс вместе с ним маленький полубочонок, на дне которого лежал толстый слой чёрного «негрохеда», давно окаменевшего, скорее представлявшего интерес для геологов. Это была последняя вещь из перечня его богатых запасов от долгого дальнего путешествия, в котором он участвовал в течение трёх предыдущих лет. Сейчас же, во время штиля, и в течение нескольких дней после него бедный Ярл больше не искал компании для его употребления. Даже смешно: он стеснялся показать, что жуёт его. Я спросил его, почему. Он ответил, что эта жвачка сводила его рот, прежде всего вызывая жажду, и, так или иначе, создавала неприятные ощущения. Мне было жаль; отсутствовавший прежде, ныне существующий комок жвачки уменьшал и без того скудный запас влаги, остававшийся за его щекой; хотя, по правде сказать, я стал больше отвлекать его от этого занятия, призывая перейти к правому борту или левому борту, чтобы там привести в порядок наше судно.

Пережив штиль, мой морской портной снова орудовал иглой и нитью или поворачивал на ветру весло, служащее прачкой, увешанное нашим одеянием, чтобы оно могло высохнуть на вёслах, достигая максимальной сухости возле уключин. Одежда на вёслах издали напоминала изодранные корабельные флажки, а восточный ветер помог придать весёлости нашему пути; также и вы, как весёлые бедняки, с тряпками, летящими в бризе, проплывите беспечно через всю свою жизнь: «и веселы они, хотя и бедны!»

Глава XVIII

Милорд акула и его свита

Есть одна рыба в море, что выглядит всегда как неприветливый лорд, который уезжает за границу только в окружении своей свиты. Это – акула с совкообразным носом.

Это неуклюжий летаргический монстр, некрасивый, как и его имя, последние экземпляры из вида которого, думается, так же отважны, как и он сам. Его свита состоит из тех изящных маленьких существ под морским названием «рыба-пилот». Ночью его свита часто увеличивается из-за присутствия нескольких маленьких ярких рыб, плывущих впереди и своими факелами, как факельщики, освещающих монстру путь. Жаль, не было ни одного факельщика позади, подобно лакеям с факелом на запятках кареты.

Эти отношения, существующие между рыбами-пилотами и их огромным неловким господином, кажутся одной из самых непостижимых вещей в природе. Во всяком случае, у меня не хватает ума, чтобы это понять. Этот монстр, невероятно свирепый, терпящий пять или шесть небольших щёголей едва четырнадцати дюймов длиной, азартно играющихся вокруг его мрачного корпуса с абсолютной безнаказанностью, представляет из себя нечто странное. Но если посмотреть внимательно, то рыбы-пилоты, кажется, действуют как разведчики, предупреждая акулу об опасности и информируя её о близости добычи, и, кроме того, в случае, если вдруг акула оказывается убитой, они демонстрируют мучительное возбуждение, никак не объяснимое и остающееся непостижимой тайной. Действительно, чудеса окружают нас повсюду. Это только мертвец не нуждается в доказательстве данного тезиса. Даже мой Викинг восхищался и поражался рыбами-пилотами так же, как он восхищался и поражался Святой Троицей.

Но, возможно, небольшой инцидент, произошедший в этот период, будет самой лучшей иллюстрацией рассматриваемого явления.

Мы скользили вперёд, делая едва по три узла, когда мой товарищ, дремавший у планшира, начинавшегося у его ног, указал на огромную акулу с совкообразным носом, находившуюся менее чем на расстоянии длины лодки и на глубине приблизительно половины морской сажени ниже поверхности.

Копьё было сразу выхвачено со своего места, и верный своему желанию Ярл собирался метнуть его в рыбу, но когда я заинтересовался видом её сияющих маленьких разведчиков, то попросил его воздержаться от броска.

Один из них находился прямо под акулой, грызя что-то в её брюшном плавнике; другой, повыше, плыл рядом со спинным плавником; по одному приходилось на каждый фланг; и пятый разведчик-проказник у её носа, по-видимому, имел желание сообщить нечто конфиденциальное. Они были яркого, стального синего цвета, чередуемого с чёрными, как уголь, полосами, со сверкающими серебряно-белыми животами. Цепляясь за спину акулы, плыли четыре или пять ремор, или прилипал, змеевидных паразитов, которых невозможно оторвать от того, к кому они прилипли, не лишая их жизни. У ремор немного власти в навигации, поскольку они, собственно, передвигаются на спине более крупной рыбы. Подобно пиявке, эта прилипала ближе к рыбе, чем самозваный брат в наследовании, ближе, чем нищий к благотворителю, даже ближе, чем Уэбстер к Конституции! Но они питаются тем, к кому прицепились, а некоторые экземпляры вообще прогрызаются непосредственно до пищевода акулы.

Акула плыла лениво, не создавая никакого признака ряби, даже не тряся локонами, как Медуза Горгона, не корчась и не кружась от ужасной жизни. Время от времени ловкие рыбы-пилоты бросались от неё в стороны – этой дорогой и той, – главным образом, к нашей шлюпке, но до взятия нового старта всегда возвращаясь к своему сеньору, чтобы сообщить новости.

Мысль пронзила меня. Вытравив конец верёвки с кусочком нашей почти бесполезной солёной говядины, я бросил его за борт, чтобы он тянулся за нами по морю. Немедленно передовой разведчик подплыл к нему, поколебавшись, застыл, но наконец придвинулся, оживлённо обнюхал добычу вдоль линии движения и, сделав один небольшой требовательный укус, отступил к акуле. В следующий момент и сам большой Тамерлан повернулся всем своим грузным телом, обратив свой чёрный, подобный орудию нос непосредственно к нашему борту. Тем временем маленькая рыба-пилот бросалась сюда и туда, показывая невероятное волнение, как человек со скромным умом в состоянии нервного возбуждения.

Теперь уже Тамерлан плыл всё ближе и ближе, всё время лениво пожирая глазами «Серну», как кабан смотрит на ребёнка. Внезапно он рванулся к ней, в пене схватив приманку. Но в следующий момент вознесённое ранее копьё пронзило его череп, и, взмахнув на прощание жилистым хвостом, он медленно погрузился в облаке собственной крови, исчезнув с глаз долой. Вниз вместе с ним погрузились было и пилоты, но вскоре троих из них мы уже наблюдали поблизости от лодки, скользящей вперёд в том же темпе; по одному с каждой стороны и одному впереди, точно так же, как они и следовали ранее за своим господином. Разумеется, один плыл под нашим килем.

– Хорошее предзнаменование, – сказал Ярл, – пока они рядом, ничего плохого с нами не случится.

Но, однако, он ошибся, хотя они и следовали за нами в течение многих дней после того, пока не произошло событие, потребовавшее их ухода.

Глава XIX

Кто это?

Весло Ярла насчитывало уже шестнадцать меток на своём корпусе, когда однажды вечером, как только огромное солнце коснулось оправы горизонта, мы заметили высокие мачты судна, казавшиеся паутиной на фоне его тёмно-красного диска. Это далёкое судно выглядело объятым пламенем.

В ясную погоду паруса, незаметные посреди моря в полдень, становятся заметными к закату. Закат меняет утреннее впечатление. Находясь в поле зрения в сером рассвете, удалённое судно, пусть в действительности и расположенное довольно близко, как бы отступает от наблюдателя, поскольку солнце поднимается всё выше и выше. Это явление сохраняется, пока объект находится в пределах обычной области видения. И так же, тут и там, происходит с другими удалёнными объектами: чем более лёгкий взгляд вы бросаете на них, тем больше неясности. Некоторые открытия лучше всего делаются в сумерках.

Вид незнакомца был не намного страннее нашего. Но, прояснившись в лице, как будто встреча предполагала нечто приятное, Ярл выглядел счастливым и выжидающим. Однако он быстро изменил своё поведение, как только узнал, что я стремился избежать встречи.

Немедленно наши паруса были свёрнуты, и, призвав Ярла, который несколько озадачился, повиноваться, я установил вёсла, и оба мы принялись грести, держась далеко в стороне от нашего прежнего курса.

Я предугадал, что корабль являлся китобойным судном и, следовательно, с помощью оптики, которая его владельцам мгновенно приближала горизонт, нас, возможно, с корабля заметили, особенно учитывая то, что мы находились далеко к востоку от судна, и потому, что положение на закате является одним из самых благоприятных для того, чтобы зафиксировать отдалённый объект в море. Кроме того, наш парус был белоснежным и очень заметным. Безусловно, мы не могли быть уверенными в том, каково было это судно, но, независимо от того, каким оно могло бы быть, с моей стороны не было никакого желания пересечься с ним, поскольку это было бы довольно просто, и, если незнакомец оказался бы в пределах слышимости, да ещё при отсутствии у нас ресурсов, ничего бы не оставалось, кроме как связать наши судьбы с ним, тогда как я желал следовать только нашим курсом. Что касается Небожителя, то он задумчиво глядел через плечо, несомненно прося Небеса, чтобы мы избежали того, что было неотвратимо.

Теперь, после более внимательного исследования, будучи вполне убеждёнными, что незнакомец, в конце концов, держал почти западный курс – правда, вдали от нас, – мы переставили наш парус, а поскольку наступила ночь, мой Викинг попросил меня, вторя моему же собственному любопытству, возобновить наш параллельный курс и далее так же следовать за судном с целью его более внимательного изучения, но без риска быть обнаруженными. Поэтому, осмелев, мы пошли под парусом.

Но, чувствуя, что ветер был слабоват (что было в нашу пользу: преследовали-то мы, а не нас), да и учитывая совет моего товарища, мы добавили к парусам вёсла с готовностью сохранить наш прежний путь, хотя и держась слева от него самого.

Когда мы подошли поближе, то стало ясно, что судно вовсе не китобойное, a маленькое двухмачтовое; короче говоря, бригантина. Его паруса были в состоянии необъяснимого беспорядка: стояли лишь фок, грот и кливер. Первый был очень изодран, а кливер был поднят до середины положенного места, где он праздно болтался от дувшего с гакаборта бриза. Судно непрерывно отклонялось от своего курса, то почти разворачиваясь бортом, то своей кормой.

Совсем свернув наши паруса, мы прекратили грести и рассмотрели корабль в свете звёзд. Он всё ещё двигался из стороны в сторону, продолжая плыть под парусами.

Немало напуганный зрелищем, суеверный Ярл больше чем уверился, что судно, должно быть, преследовалось какими-то охотниками за золотом. Но я сказал ему, что если это и так, то мы должны забраться на него, найти золото или деньги. В действительности, однако, я начал думать, что бригантина была оставлена своей командой; или, возможно, экипаж слёг от болезни и просто был неспособен к управлению судном.

После долгой и тревожной разведки мы подошли ещё ближе, используя наши вёсла, к большой тревоге Ярла, который, гребя, оглядывался через плечо, как будто кит собирался утащить нашу шлюпку. Пожалуй, он горел нетерпением скорее удалиться от судна ещё до того, как его тревожные ожидания сбудутся.

Затем, когда тихая бригантина снова закачалась вокруг своей оси, я громко окликнул её. Никакого ответа. Ещё раз. Но всё было тихо. Постучали по корпусу, помолчали, постучали сильнее; затем, установив «Серну» прямо рядом с корпусом, я ухватился за главные цепи. Немедленно мы почувствовали, что оно потянуло нас вперёд. Привязав нашу шлюпку тросом, я перепрыгнул через борт, сопровождаемый Ярлом, который прихватил с собой гарпун, своё любимое оружие. Долго пользуясь этим оружием, чтобы одолеть глубоководных чудовищ, он не сомневался, что оно будет одинаково пригодным к использованию в любой другой ситуации.

Палуба была завалена мусором. Брошенные жемчужные раковины, шелуха кокосовых орехов, пустые бочки и прочее. Секторный румпель, который задавал направление курса судна, был отстёгнут. Но мы не могли взять в толк, как в течение продолжительного времени, идя по ветру, судно могло, в конце концов, идти по курсу без помощи рулевого. Однако бриз был лёгок и устойчив.

Теперь же, видя руль незакреплённым, я не мог доверять тишине, которая стояла вокруг. Это вызывало в воображении мысль о злодеях, прячущихся в трюме и замышляющих злодейство, подлых мятежниках-ласкарсах, или манильцах, которые, убив всех европейцев из команды, не позволят незнакомцам досаждать им на захваченном корабле. Или, что ещё хуже, экипаж всего судна, возможно, был охвачен лихорадкой, инфекцией, всё ещё скрывающейся в заражённом корпусе. И хотя первое предположение, как и последнее, было более простым, мы, однако, сочли благоразумным обезопасить проходы, которые соответствующим образом перегородили внизу вёслами нашей лодки. Сделав это, мы пошли по палубе в поисках воды. И, обнаружив её небольшое количество в неуклюжей бочке, пили долго и от души, поддержав наши измученные жаждой души.

Ветер, уже посвежевший и надувший паруса, принялся дуть в попутном направлении; мы развернули бригантину к ветру и взяли на гитовы холст. Это дало нам свободу в исследовании судна, но к этому времени, к сожалению, уже сгущалась тьма.

Всё это время наша лодка продолжала плыть рядом, и я решил было спуститься на корму, когда Ярл, более чем когда-либо осторожный, объявил, что это более безопасно; ведь, если бы люди оставались на борту, они бы, наиболее вероятно, спустились в каюты с тёмными иллюминаторами, откуда и мог бы быть нанесён удар по «Серне».

Это произошло, когда мой товарищ заметил, что бригантина не имела шлюпки, – обстоятельство, самое необычное в любой ситуации с судном в море. Но, отметив это, я был чрезвычайно удовлетворён. Это, видимо, указывало, насколько я полагал от случая к случаю, что бригантину, должно быть, оставила её команда. И это в доброй мере рассеяло мои страхи об умышленном конфликте и возможности инфекции. Воодушевлённый этими размышлениями, я решил спуститься и исследовать каюту, несмотря на протесты Ярла. Безусловно, говорил он искренне, этот шаг, возможно, было бы лучше отсрочить до появления дневного света, но и ждать его было бы также утомительно. Поэтому, напомнив мне о нашей трутнице и свечах, он сходил за ними к нашей шлюпке. Затем две свечи были зажжены, одну из которых Небожитель привязал наверху своего гарпуна под наконечником так, чтобы после нашего спуска острая сталь не смогла уйти далеко, если свет от свечи внезапно погаснет.

Отворяя оставленную каюту, мы ступили вниз, в самое маленькое и самое тёмное логово в мире. Подобный алтарю транец, блокирующий закрытые глухие иллюминаторы в корпусе вместе с небольшим тусклым кусочком неба – источником верхнего света, и мрачный вид каждой вещи вокруг придавали месту дух некоей подземной ораторской кельи, вроде молитвенной комнаты Питера Отшельника. Но катушки со снастями, свёртки холста, фрагменты одежды и беспорядочные кучи мусора создавали диссонанс с этим впечатлением. Две двери, по одной с каждой стороны, вели в крошечное небольшое государство – комнаты, которые местами также были замусорены. Среди других вещей имелась большая коробка, обитая железом и крепко сколоченная, содержащая бочонок, частично заполненный порохом, половиной старого мачете, мешочком пуль и деталью секстанта – медной табличкой от крышки с именем производителя. Лондон. Сломанное лезвие мачете было очень ржавым и запятнанным, и железная рукоять тоже. Оно выглядело настолько печально, что я отвёл глаза.

Когда мы отодвинули маленькую дверь-трап, открывающую пространство ниже, называемое «пробег», свет упал на различные мачете и мушкеты, лежащие вместе по шесть-семь штук, как будто брошенные второпях.