Грехи и погрешности

– А надо? – Николай, допив остатки коньяка, поставил бутылку под лавочку.

Вагон электрички, которой друзья возвращались в город, был пуст, если не считать одинокой женщины, сидящей в другом конце к ним спиной.

– Суть ты изложил, – ответил Глеб. – Но должно ж в нём быть что-то такое, благодаря чему ты понял, что он вещий. Интуиция интуицией, вот только не на пустом же месте…

– Тсс, Глебка! Подожди, соберусь с мыслями, – тормознул его Коля, но тут же смолк. Заговорил после долгой паузы. Но сбивчиво, как будто в сильном волнении: – Ага… На этой платформе – на лавочке – Люба сидела. Не такая, как сейчас, а молодая ещё, незамужняя. И всё было так отчётливо… Поезд стоял. «Куйбышев – Санкт-Петер…» Черт! Не было ж тогда никаких бургов. Не было ведь? Ни на Неве, ни на Среднем Урале. Помнишь, как ты сам в Свердловск после школы собирался? В горный хотел поступать, чтоб геологом… Ну? Помнишь?

– Ага, забудешь такое, – усмехнулся Глеб. – Детские мечты, чтоб их. Заноза в зад… Ладно, дальше рассказывай.

– А что дальше? – пожал плечами Николай. – Ты на Урал собирался. Вот и мы, значит… Ленинградом грезили. Реально. До мурашек. Я в железнодорожный идти намеревался, Любаня – в универ, на философский… Чёрт! Разбередил только!

– Да, Колян, это уж точно, – вздохнул Глеб. – Разбередил. Но прикол-то в другом: спустя столько лет я слышу от тебя одну новость за другой. А ещё брат называется… Погоди, а чего, если у вас такая любовь была, вы разбежались? Жили б себе, детей растили. Коль из-за меня, то зря. Ты прав, Синягину я не любил. Так, с тобою соперничал. И вот ещё что не пойму: если победил, почему не похвастал? Неужели не хотелось меня уделать?

Николай поднял голову. Посмотрел на Глеба. Оскалился, обнажив пожелтевшие зубы.

– Ещё как хотелось! Но Любка, дура, взяла с меня слово. Сказала, что не желает, чтобы из-за неё ссорились друзья. Эх… Да что они понимают в мужской дружбе?!

Глеб улыбнулся в ответ.

– А ведь ты знаешь, она была права, – произнёс он. – Это сейчас мы повзрослели, а тогда…

– Что? Ты мог бы со мной разосраться из-за бабы?!

– Сейчас – нет, а тогда, в юности… Вполне. А ты б не мог?

Помолчали. Первым заговорил Глеб.

– Так вот, сон твой… Люба была, поезд стоял. Куйбышев – Ленинград, говоришь? Нет тут ничего вещего, Колян. Успокойся. Просто подсознание играет с тобой воспоминаниями.

– А Слансарга? – тихо спросил Николай.

– Что – Слансарга?

– Ты про неё когда-нибудь слышал?

– Тоже мне! – фыркнул Глеб. – Ну, не слышал. Что с того? Я должен, по-твоему, знать все станции на всех направлениях?

– Так я тоже не слышал, Глебка! – воскликнул Коля. – До сегодняшнего дня не догадывался даже о наличии таковой. Её нет ни в одном расписании, понимаешь? Но она в реале, сам же видел. Видел?

– Видел, – кивнул Глеб. – Но ты меня всё равно не убедил. Наверное, в твоём сне было что-то такое, чего ты мне не хочешь говорить. Жаль… Может, я б подсказал…

– Да не было там больше ничего, – отмахнулся Николай. – Говорю ж, сидела на лавочке Люба. Меня ждала. Я подошёл, мы забрались в вагон и поехали.

– Ага, прямо так, без билетов. В Куйбышев? Или таки в Ленинград? – усмехнулся Глеб и отвернулся в окно.

– Сон ведь, – устало вздохнул Николай. – Там билеты не обязательны. Несущественная деталь… В Ленинград, рассказал же.

– Что?

– В Ленинград, говорю, поехали… Ладно, забудь. Эх, дружище… Я – подонок… Она меня не винит, давно остыла. Так говорит, во всяком случае. Вот только сам я… Да, брат, простить себе не могу… Она ж от меня залетела, ребёнка ждала, а я испугался, в военкомат рванул. Думал, что за два года ситуация как-нибудь разрулится. На её письма не отвечал… Представляешь? Ох, дурак! В натуре… Вернуть бы всё…

Со стороны платформы из-за поредевших деревьев раздался гудок. Но не высокий, отрывистый, каким предупреждают о прибытии электрички, а низкий. Густой и протяжный. Поезд?

Глеб в несколько прыжков достиг опушки и… встал как вкопанный. Состав, поскрипывая тормозами, замедлял движение. Зелёные ребристые борта вагонов украшала голубая лента трафаретных букв: «ГОРЬКИЙ – СВЕРДЛОВСК»…

Откуда только силы вернулись?

Глеб, бросив посох, стремглав нёсся обратно. Пару раз запнулся о корни, торчащие из земли. Упал, порвал штаны на коленке. Миновал дуб. Притормозил только возле оврага. Любопытство пересилило. Взглянул на часы – без десяти пять. Ага! Снова «Омега», пусть и с надписью «Луч». Но это – пока. Ненадолго. Фляжка? Ещё не серебряная, но уже «Фердинанд Порше». И пойло не пахнет бурдой. Почти…

Есть! Есть противоядие! Стоит перебраться на «нормальную» сторону…

Перебраться… А стоит ли?

Глеб, приводя дыхание в порядок, задумался.

Боже, это же такой шанс… Вернуться на четверть века назад, попытаться всё исправить…

Что?

Что исправить?!

Всё.

Что «всё»? Нет, ты скажи! Признайся себе.

Всё ж и так нормально… Почти… Да нет, «почти» – это мелочи.

Нор-маль-но!

Однако искушение было велико. Глеб даже отошёл от обрыва. Развернулся. Поднёс к уху ладонь, словно пытался расслышать неведомого подсказчика. Но всё окутала такая плотная тишина, в которой не было места даже птичьим трелям…

Нет. Незачем.

Пора возвращаться домой…

Глеб, чтобы ничего не готовить, купил по пути горячую пиццу, но – вот досада – коробку уронил в лифте. Пока был в душе, ужин успел остыть и превратиться в какое-то сопливое месиво. Неаппетитно. А, плевать!

Кухонный телевизор работал фоном. Шли вечерние новости.

Ведущая восторженно говорила про новый супер-пупер завод, построенный где-то в окрестностях Петербурга. Мощности, бла-бла-бла, инвестиции, бла-бла-бла, инновации, бла-бла, новые рабочие места, бла-бла, слово директору, бла…

На столе зачирикал уляпанный жиром телефон. Глеб кинул взгляд на дисплей – номер незнакомый. И, судя по код-префиксу, не местный. Кому это он понадобился субботним вечером?

Отключив пультом звук телевизора, он протёр трубку рукавом халата, и, коснувшись иконки «ответить», поднёс аппарат к уху.

– Алло?

Тем временем экран ящика расцвёл знакомой физиономией… Что?!

– Здоров, дружище, – раздался из трубки подзабытый за год голос. – Извини, что так долго молчал. Реально зашивался. Заводец строил. Только вчера открыли. Новости не смотрел? Включи, как раз сейчас…

С экрана, беззвучно раскрывая рот, что-то вещал, как гласила подпись, «директор завода». Николай Арепо.

– Коля?

– Коля, Коля, – раздалось из трубки. – Я чего звоню-то. У нас с Любашей на следующей неделе серебряная свадьба. Надеюсь, будешь?

– Какая свадьба? С кем? – Глеб не верил собственному слуху.

– С кем серебряная свадьба бывает, Глеб? Не тупи. Уже четвертак разменяем, прикинь. Ну? Чего молчишь?

Николай с экрана исчез. Теперь показывали какого-то лысого толстяка в очках. Должно быть, очередного эксперта.

Глеб прикрыл веки и помотал головой. И в ту же секунду услышал из телефона:

– Глебка, твоють! Ты куда пропадаешь? Да что такое с этой чёртовой связью?!

– Я это… – Глеб прокашлялся, попытался взять себя в руки. – Только из-за города прикатил. Подустал малёха. В Слансарге был. Тебе… Тебе название ни о чём не говорит?

– А о чём оно должно мне сказать? – голос друга звучал непосредственно. И вполне искренне.

Неужели он… Он не помнит? Но… как же? Как?!

– Да так, – улыбнулся Глеб своим мыслям.

На автомате кинул быстрый взгляд за межкомнатную арку, в гостиную. Усмехнувшись, подмигнул подсвеченному изнутри зеркальному шкафу с коллекцией минералов. Потом встал из-за стола, не спеша приблизился к окну. Стемнело. Город зажигал фонари и рекламу. Громада нового кино-мультиплекса оставалась пока чёрной. Что они, вывеску включить не могут? Мало того что название дали идиотское – «USATORI» – японское какое-то… японаматьское, так ещё и…

– Глебка! Да что с тобой сегодня? – в голосе друга звякнула нотка обеспокоенности. – Может, мне попозже перезвонить?

– Не, не надо, – опомнился Глеб. – Когда, говоришь, отмечать будете?

– В субботу. В «Гранд-паласе» на Мойке. Но если ты забьёшь на работу и приедешь в четверг, то в пятницу мы с тобой хапнем мясца, коньячка и махнём на природец. Шашлычок заварганим. Вдвоём, а? На электричке. Ну как, брат, заманчивое предложение?

– Заманчивое? Не то слово, Колян! – ответил Глеб и чуть не рассмеялся.

Наконец, лампы за окном проморгались, и гигантские буквы на крыше кинотеатра вспыхнули огненно-красным, выстрелив в мрачное досель небо торжественным салютом.

Вот только «U» через пару секунд потухла.

А «I» вообще не зажглась.

Кошкинд

Его нашли на Варшавском вокзале зимой 1923-го.

На вид мальчонке было лет восемь-девять, не больше. Он сидел, забившись в угол – грязный, жалкий, дрожащий от холода и страха, завернувшийся в засаленную, пропитанную всей грязью войны солдатскую шинель, с размазанными по лицу соплями и обломком черствой баранки в крохотной ручонке, покрытой страшными язвами. Мимо сновали взрослые, все как один безразличные и равнодушные, похожие на ожившие статуи. Изредка, подволакивая ослабшие от голода лапы, трусили туда-сюда тощие шавки, очень нехорошо, по-звериному недобро – как на жратву, поглядывая в его сторону.

Потом перед детскими глазами выросли высокие серые валенки в блестящих галошах, а откуда-то сверху, словно с благословенных Господом небес, прокатился раскатом густой бархатистый бас:

– Что ж ты, парнище, неуж помирать прям туточки собрался? Ну, этого я тебе, братишка, никак не позволю.

Ещё через секунду к мальчику опустились две огромные, грубые и теплые, терпко пахнущие луком ладони, подхватили его с пола и крепко прижали к дорогому и мягкому черному сукну роскошного барского пальто.

– Да ты не боись, милай, – пропел всё тот же голос, только теперь он звучал тихо и ласково, в самое ухо, – не боись. Всё, паря, хорошо. Просто замечательно теперь всё…

Самуил Кошкинд, статный высокий блондин среднего на глазок возраста, не лишённый той грубоватой мужественной привлекательности, что так нравится представительницам прекрасной половины человечества, вышел на балкон третьего этажа босиком, в домашних трениках, растянутых на коленях, в белой майке. Встал у перил с крохотной чашечкой ароматного, только что заваренного в медной турочке кофе и длинной тонкой сигаретой шоколадного цвета.

Он крайне внимательно, по-хозяйски, оглядел привычный глазу пейзаж – недавно отремонтированную автодорогу набережной, коричнево-маслянистую гладь Обводного, на том берегу – жутковатую кирпичную громаду «Красного Треугольника», издохшего в агонии девяностых. После рекогносцировки сделал маленький глоток и глубоко затянулся, сократив длину сигареты на треть, но жизнь, увы, ни на долю секунды.

Из комнаты сквозь колышущуюся тюлевую занавеску донесся томный, до конца ещё не проснувшийся женский голос приятного консерваторского тембра:

– Муля-а-а… Прикрой дверь, хо-о-олодно!

– Хорошо, родная, – тихо, никому кроме себя не слышно ответил Самуил, однако не сделал ни единого движения, чтобы исполнить просьбу.

Кошкинд сосредоточился на предстоящем. Сейчас ему не было дела ни до кого стороннего. Даже до той, что горячо и самозабвенно любила его последние два месяца…

Перерезавший жизненный путь тогда, неприятной сырой зимой двадцать третьего года, мужчина, подобравший ребёнка на вокзале, оказался не кем иным, как Виктором Стрельниковым, известным в очень узких кругах специалистом по решению деликатных проблем. Человек на первый взгляд добрый и весёлый, душа компаний, на истинную поверку – для посвященных, конечно – числился штатным монстром и хладнокровным чудовищем, для коего не было в мире ничего святого. И мальчонка-то ему понадобился только для грязной своей проклятущей работы. На раз.

Стрельников жонглировал человеческими жизнями с дьявольской легкостью – травил, стрелял, резал, устраивал катастрофы, устраняя неугодных и провинившихся. С искренней самоотдачей трудился на новое правительство и фигурой считался неприкосновенной. Посему в выборе гнусных средств не стеснялся и после актов особо не прятался, заметая следы порой слишком небрежно. Но фантазию проявлял замечательную, потому как просто так кого шлёпнуть – безыскусных мерзавцев и так полон эшелон.

Сейчас же дельце предстояло в высшей степени интересное. Надобно было учинить расправу над знаменитым французским журналистом, пребывающем в молодой Советской республике по заданию французских коммунистов. И Виктор озадачился не на шутку. Хотелось всё сделать не просто чисто. Виртуозно. Чтоб никто ничего даже не заподозрил.

Жюль, так звали француза, человеком был не просто авторитетным и в широких европейских кругах известным, но прямым и открытым, поэтому и русские репортажи его читали по всему миру. В острых статейках вездесущего иностранца наряду с положительными отзывами о послереволюционном строительстве общества звучало много такой критики, с которой нынешние правители согласиться не могли, но и напоказ всему белу свету переборы свои, жестокости и глупости выставлять, естественно, не стремились.

Самое ужасное, что Жюль не давал абсолютно никаких поводов к собственному выдворению за пределы молодой соцреспублики. Более того, в столицу, коей вновь стала Москва, за правительством, где был бы под неусыпным чекистским оком, проклятый иноподданный не последовал. Остался в Петрограде-городе, бунтарскими своими настроениями известном. Недобитые эсеры и монархисты, те, что не покинули Россию с первыми волнами эмиграции и чудом выжившие, потихоньку выползали из затхлых нор своих, и, будучи людьми, бесспорно, грамотными, настроение вокруг себя создавали нервическое. Француз хоть и был честным коммунистом, в стороне от стихийных и, увы, не всегда бескровных, дискуссий оппонентов с большевиками оставаться не мог. Тем и заслужил тайное недовольство власть имущих.

Стрельников, получив задание, хотел было поначалу изобразить пьяную драку с летальным исходом, да вот только Жюль совсем не потреблял ни вина, ни чего покрепче, а посему мест разгула буйной шантрапы избегал и в позднее время в одиночку не шлялся. Можно было устроить вооружённый налёт на квартиру, да только жил француз в номерах «Англетер», плотно и неусыпно охраняемых чекистскими да военными патрулями. Своих же подставлять ну уж никак не смотрелось. Да и просто травануть подонка тоже б выглядело моветоном – ресторанная кухня при номерах славилась свежестью продуктов и мастерством поваров старой школы. Гастрономическое лицо города! А в иных местах, если только не на приемах городских властей, осторожный писака не перекусывал. Даже воду с собой возил в серебряной фляжечке.

В общем, почти целый месяц изучал Виктор привычки и склонности неподатливого иностранца. Мозг его вновь, как в былые весёлые времена, работал, словно часы. Но отпущенное на операцию время истекало. Пора было что-то и предпринять. Опыт опытом, который, как известно, не пропьёшь, но гармонирующий со всем целым полотном вариант прорисовывался лишь один. Не сказать, что такой уж сверхпревосходный, однако с точки зрения демонстрации мастерства – ничего себе.

Было у писаки слабое место. Было! И не использовать сей пунктик сочтётся за большущий грех. Так представлял себе Стрельников, мысленно лелея раздутое эго своё.

Дело в том, что сентиментальный француз был буквально повёрнут на детях. И непременно хотел усыновить в России мальчонку. Беспризорника. Вопросик-то вроде не сложный, вона их сколько после войны по переулкам шастает – любого бери, не ошибёшься. Да только Жюль, хоть и француз по паспорту, роду-племени был иудейского, и ребёнка себе корнями из русских или каких иных нацфиннов ни в коем разе не желал. Еврейские ж родители, коль только остались живы в мясорубке последних лет, чад своих берегли не чета прочим. Всех же бродяжек одиноких, вследствие слабой тех приспособленности к жизни на улицах, относительно, конечно же, местных – славян и прочих чудо-вепсов – чекисты давным-давно повылавливали и определили в спецкоммуны воспитательного типа.

Обретя цель, почти неделю рыскал Стрельников в поисках подходящей натуры, пока, наконец, не наткнулся на Варшавском вокзале на нужный типаж. Чумазый оборвашка, забившийся в угол, внешне подходил как нельзя кстати. Ничего, что волосы светлые – такое встречается. Зато профиль какой! Ей-ей, римский. Носяра знатный, с горбинкою. Да и серые глазищи по форме, что твои оливки из «Елисеева». Главное, пацана правильному имени научить – скажем, будешь Мойшей каким аль Абрашкою, – да в нужное место в нужное время пред глазами проклятого иностранца вынуть-поставить. Поведётся, сволочь. Никуда, паскуда, не денется…

Да только мальчуган оказался вовсе не так прост, как виделось в мыслях Виктору. Ласку подлого убийцы отчего-то за искреннюю не принял. Хоть сел на руки, однако говорить со Стрельниковым решительно отказывался. Молчал себе. Какие уж тут инструкции? Хотя… может, немой? Неплохо, коль так. Без слов – оно и ещё деликатнее.