Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Это песня-зачин. Под орлом подразумевается либо сват, либо жених, высматривающий себе длинноперую пташку (невесту) и хватающий ее. Последние строки про­износит сват или жених.

В песне зятя сначала изображается приход жениха и его провожатых. Приход их сопровождается таким гро­хотом, будто надвигается ураган или падает высокая по­ленница дров:

Что за шум на горке слышен, что за гром в конце проулка? Думал: ветер расшумелся, повалил костер поленьев, может, камни покатились. То не ветер расшумелся, не костер поленьев рухнул и не камни покатились. Женихи к нам подъезжают, приближаются толпою, сотни две подходят к дому.

Затем следует ряд наставлений присутствующим: что­бы они позаботились о черном скакуне зятя, достоинства которого описываются очень подробно и которого сравни­вают, в частности, с летящим вороном и танцующим ягнен­ком. Жеребца следует вести за шелковую уздечку, дать вываляться на золотом покрывале, а потом отвести на молочный родник. Когда же он в лучшем стойле будет при­вязан к дубовому столбу, то его надо накрыть медоносны­ми травами и накормить пропаренным ячменем и овсом. Если так заботливо предлагают ухаживать за лошадью, то ясно, что и зятя [жениха] не забывают. Обычно его изо­бражают таким большим и высоким, что он едва прохо­дит в двери. Тут свекровь начинает осматривать его по­ближе и говорит:

Дайте, женщины-голубки, огонька мне из бересты, света-пламени из воска, из лучины из смолистой. Пламя бересты трескуче, дым смолистый очень черен, вычернит глаза у зятя. Дайте, женщины-голубки, дайте огонька свечного, света-пламени из воска, чтоб глаза увидеть зятя: иль темны они, иль сини, иль белее полотна — белые, как пена моря, светлые, как травы моря, как морской тростник, прекрасны,

Чтобы не утомить читателя, пропущу на этот раз пес­ню для гостей и весь обряд оказываемого им гостеприим­ства. Приведу лишь строки из провожальной песни. Сначала свекровь обращается к зятю:

Что сидишь ты, сын отцовский, что ты ждешь, из братьев старший? Не из-за отца сидишь ты, не из-за хозяйки ждешь ты, не из-за избы уютной. Ты сидишь из-за девицы, из-за красоты девичьей, из-за белизны желанной. Женишок мой, долго ждал ты, подожди еще немного, не наряжена невеста, избранная не готова, суженая не одета.

Когда терпение жениха подобным образом испытано и невеста наконец-то готова, свекровь говорит:

Заплели одну лишь косу, а другую заплетают. Женишок наш, долго ждал ты, подожди еще немного: ей один рукав надели, а другой лишь надевают. Женишок наш, долго ждал ты, подожди еще немного: лишь одна нога обута, а другую обувают. Женишок наш, долго ждал ты, подожди еще немного: варежка одна надета, а другую надевают. Женишок, наш милый братец! Суженую нарядили, нареченную собрали, в путь любезная готова.

И затем она обращается к своей дочери-невесте:

Вместе с ним иди, девица, купленная, отправляйся, раз была жадна до денег, отдала охотно руку, согласилась взять подарки. Слишком ты юна, девица, ты недолго размышляла, не раскаешься ли после: не на месяц уезжаешь, даже не на половину, не на день ты обещалась, отправляешься надолго, разлучаешься навечно, навсегда идешь из дома. Долго тосковать придется, целый год придется плакать: дом покинула отцовский, материнское жилище, двор родительницы милой. Думаешь: уйдешь на месяц, на полмесяца уедешь, на один денек всего лишь — на век жизни материнской. Станет двор на шаг длиннее, на бревно порог повыше, шире пол на половицу, как домой ты возвратишься.

Естественно, что слова эти действуют на невесту, она вдруг осознает, что, покидая родной дом, так много теря­ет, а впереди ее ждет неопределенное будущее. Тогда она сама начинает говорить:

Так я знала, так считала, так всю жизнь предполагала, так, несчастная, твердила: «Дева вовсе и не дева под отеческой опекой, материнскою подмышкой. Станешь девушкой, девица, мать родную покидая, в избу мужа отправляясь: на порог — одной ногою, в санки жениха — другою. На голову станешь выше, на полголовы длиннее». Вот уже отъезд мой близок, вот сбылось мое желанье, на порог — одной ногою, в санки жениха — другою. Не со смехом уезжаю, разлучаюсь не в веселье я с родительским жилищем, с жизнью молодой, беспечной. Слабая, иду в заботах, разлучаюсь я в печали, в ночь осеннюю иду я, так что путь на льду не виден, след ноги на гололеде, след от юбки на сугробе. Зов мой матушка не слышит, батюшка — моих стенаний. Думы женщины, о чем вы. Помыслы невесток прочих? Таковы заботы юных, как восход весною солнца. У меня ж, у бедной, думы, как на торге у кобылки, как на ярмарке у сивки, как у жеребца, что куплен. Таковы мои заботы, словно мрак осенней ночи, словно зимний день кромешный.

Матери становится жаль ее, и она утешает дочь сло­вами[68]:

Матушка сказала дочке, своему дитю, седая: «Не печалься ты, девица, дочка матери, не сетуй, муж тебе достался лучший, самый видный из героев. У тебя жених охотник, муж, ходящий по чащобам. Псы его не дремлют дома, в закутах не отдыхают. Трижды этою весною от костра он поднимался, он вставал с постели хвойной, хвоя чуб его чесала, стан его хлестали ветки. Не горюй-ка ты, девица, дочка матери, не сетуй. Для тебя у жениха сотня есть рогатых в стаде, тысяча носящих вымя, для тебя у жениха — закром у ручья любого, по скирде на всех полянках все ольховники под рожью, все лесочки под пшеницей, у него и камни — деньги, даже камешки — копенки, бочками амбары полны, бочки полны добрым пивом. Не горюй-ка ты, девица, дочка матери, не сетуй. Для тебя у жениха рябчики поют на санках, на резной дуге резвятся, шесть кукушек золотых вертятся на хомутах, на гужах поют красиво. Далее мать говорит дочери: Дам еще советы дочке, поучу я сиротинку: ты, невестушка-сестричка, мной взлелеянный листочек, слушай, что тебе скажу я, что я, старая, промолвлю. Нынче в дом другой уходишь, ты идешь в семью чужую, в дом под власть другой хозяйки. Все иначе в доме этом, в доме у другой хозяйки, у других все по-другому, не как в доме материнском, под отцовскою опекой. Коль в дому другие нравы, этим нравам подчиняйся. Если муж плохого нрава, покоряйся воле мужа. Слушай, что тебе скажу я, что я, старая, промолвлю. Если свекр как волк в углу, как медведь свекровь в закуте, честь оказывай все так же, кланяйся еще пониже, чем отцу ты поклонялась, матери своей любимой. Коль гадюкой деверь в доме, коль гвоздем в дверях золовка, честь оказывай все так же, кланяйся еще пониже, чем в избушке материнской брату старшему родному, дорогой своей сестрице. Слушай, что тебе скажу я, что я, старая, промолвлю: голову свою склоняй ты, чисто вымытую шею, как черемуха вершнику, словно ветки можжевельник. Слушай, что еще скажу я, что я, старая, промолвлю: не сиди без сарафана, без рубахи не работай и без обуви не бегай. Утром, вечером мой скамьи, мой столы и днем вдобавок, мой полы под каждый праздник. Пересчитывай все ложки, счет веди своей посуде, чтоб не растаскали кошки, птицы лишних не украли. На дворе рябины святы, святы ветви на рябинах, ягодки еще святее.

Песня прибытия начинается такими словами:

Как село ждет новолунья — миром ждет село невесту; как причал ждет челн смоленый — ожидаю я сыночка, жду я сына, жду невестку.

Эти две руны не требуют особых пояснений. Я всегда с большим удовольствием записываю их и полагаю, что они проливают свет на жизнь и быт, а также на многие обычаи наших предков, о которых теперь трудно узнать. Не буду касаться их художественной ценности. С помощью стихов и тех данных, что предоставляет язык, можно вы­яснить целый ряд вопросов. Например, язык свидетельст­вует о том, что когда финны составляли единое племя, у них было представление об общем боге Юмала[69], и поэтому у всех разбросанных ныне финноязычных пле­мен он обозначается одним словом. Многобожие, вероятно, зародилось позднее, иначе у разных племен сохранились бы одинаковые названия богов. Но я считаю, что у финнов многобожие [политеизм] не было развито вообще, и, дума­ется, не следует составлять длинные списки богов, якобы почитаемых ими. По моим сведениям, те боги, которым они поклонялись, не более как мифологические существа, их можно сравнивать с греческими полубогами или христиан­скими ангелами и святыми. [...]

Изучая язык, узнаем также, что финны до распада на отдельные племена занимались скотоводством, рыбной ловлей и обработкой железа, а отчасти и земледелием. Слова, обозначающие эти понятия, большей частью одина­ковы для разных племен, во всяком случае, живущих в Финляндии и в граничащих с ней областях. Названия же трудовых процессов и орудий труда, связанных с пря­дением и ткачеством, в разных местах разные, из чего следует, что это искусство финские племена освоили, по-видимому, уже после разделения. [...]

Обращаясь к языку, можно отчасти выяснить и то, какую одежду носили финны прежде и какую стали но­сить в ходе самостоятельного развития отдельных племен. Можно узнать, какие птицы, животные, рыбы, растения и прочее были на их прародине; можно даже предполо­жить, что эти наименования сохранились у них и на но­вом месте расселения, а для ранее неизвестных предметов и понятий придуманы были новые названия. Деревья, которые не встречаются в северных районах Финляндии, тем не менее имеют общие названия, как например: ome­napuu (яблоня), tammi (дуб), pähkinäpuu (ореховое дере­во), так и животные, которых нет во всей нашей стране, например: tarvas (тур) и другие, указывают непосредст­венно на прародину финнов, где они знали эти предметы, по откуда получили в наследство только одни названия. По всей вероятности, многие из цветов, например horsma (кипрей), были известны финнам до разделения. Цветы, имеющие разные названия, вероятно, были встречены ими позднее, на новых местах обитания.

Ранее я уже высказывал свое убеждение, что если изу­чить диалекты разных финских племен, то можно выяс­нить многие неизвестные еще факты. Исследование это наверняка продвинулось бы вперед, если бы выделить из каждого племени двух-трех молодых людей и дать им на­учное образование в одном из наших учебных заведений. Перед приезжим исследователем открывается слишком широкое поле деятельности, чтобы он мог быть точным в своих выводах. А специально подготовленные люди мог­ли бы выяснить множество интересных данных.

Но оставим пока мои прожекты, или как их там луч­ше назвать, а заодно и здешних рунопевцев. Из Вуоккиниеми я снова направился в Ченаниеми. Чуть раньше меня сюда приехал на лошади один крестьянин из Кивиярви за товаром. Узнав, что нужный ему человек прибудет только завтра вечером, он услужливо предложил мне свою лошадь. Я принял его предложение. Вместо седла набили полмешка сеном и привязали на спину лошади. Чтобы мешок держался, его туго стянули веревкой, и мне даже жалко стало бедное животное. Казалось, что седло это не­удобно для лошади, но, вероятно, так только казалось, потому как известно, что крестьяне очень любят своих лошадей и прекрасно знают, что им полезно и что вредно, и, наверное, не стали бы привязывать седло, которое при­чиняло бы лошади страдания. Наступил вечер, стемнело, и мы зашли на ночлег в дом, стоящий в полумиле от Ченаниеми. Хозяин дома был родом из Финляндии, он переселился сюда и взял этот надел под новое жилье. Убранство дома и порядки были обычными для финнов этого края. Дочери его были одеты по обычаям страны. Мы выехали отсюда на следующий день рано утром, при свете луны, а когда взошло солнце, были уже в Кивиярви, следовательно, мы проехали две с лишним мили. Кресть­янин, который привез меня сюда из Вуоккиниеми, предло­жил подвезти еше до Салмиярви, куда мы и добрались к полудню. Я сначала намеревался сходить в деревню Латваярви, совсем в другую сторону, но не пошел, узнав, что рунопевца Архиппы[70] нет дома. В Салмиярви я раздавал лекарства, а также навестил одного больного. Меня уди­вило, что здесь мне предложили очень вкусное масло, тог­да как в других местах оно даже не походило на свежее. Мне объяснили, что все зависит от соли: когда она грязная, и масло получается грязного цвета. [...]

Отсюда я направился в Аконлахти, где бывал уже ра­нее, осенью 1832 года. Моей проводницей, правда, не без колебаний, согласилась быть девушка, приехавшая в Салмиярви по личным делам; оказывается, она сомневалась, не пострадает ли ее доброе имя, если она отправится с не­знакомым мужчиной в путь длиною в полторы мили. Мы поладили, и в конце пути она не удержалась, чтобы не похвалить меня за умение хорошо вести себя. Начиная от Вуоккиниеми все дороги были в хорошем состоянии и вез­де можно было проехать верхом на лошади, а при необ­ходимости даже на повозке. Через болота и рямники[71] были проложены гати, сохранившиеся еще с войны 1788 года[72]. И хотя их с тех пор не чинили, они были все же в довольно сносном состоянии, что свидетельствует о том, сколь долго дерево сохраняется в воде. В Аконлахти я за­шел в дом Трохкимы[73], где меня, как старого знакомого, встретили радушно. Несмотря на весьма позднее время, затопили баню — ведь я отмахал в тот день пять миль, две верхом и три пешком. В этот год у Трохкимы на подсеке уродилось много ржи, поэтому хозяйство его, столь бедное в прошлый мой приезд, теперь производило впечатление более крепкого и благополучного. На следующее утро я отправился в Юортана, что на финской стороне. Старый хозяин Трохкима пошел проводить меня и по дороге пока­зал родник под названием Култакаллио[74]. Он находился недалеко от дороги на краю болота, из которого, по сло­вам старика, вода вытекает в разные стороны. Родник этот уже почти зарос мхом и не представлял собой ничего осо­бенного, кроме, пожалуй, названия, которое Ганандер, ви­димо, посчитал примечательным, поскольку включил его в свое произведение «Mythologia Fennica». Единственное, что смог рассказать мой проводник, это то, что родник ни­когда не замерзает и снег вокруг него всегда тает.

В Юортана я намерен закончить описание своего путе­шествия: к этому меня побудила довольно веская причи­на — сапоги мои пришли в полную негодность.

Э. Л.

ПРИЛОЖЕНИЕ

МАГИСТРУ ВИРЦЕНУ[75] В КАЗАНЬ (Черновик письма)

11 октября 1833 г.

[...] 8 сентября я отправился из Каяни, затем шел вме­сте с фохтом Вихманном (порядочный человек для этих мест) до Кианта, где расстался с ним 14 числа, чтобы про­должить путь в Кухмо по безлюдью около пятнадцати миль. Мне пришла в голову идея пойти из Кианта в Кух­мо через Архангельскую губернию и волость Вуоккиниеми, что я и осуществил. Я пробыл там до 24 сентября, собрал за это время большое количество рун о старом Вяйнямёйнене, Лемминкяйнене и других. Православное финское на­селение, живущее в этих краях, по-моему, очень выгодно отличается от людей уезда Каяни. Будучи на редкость го­степриимными и услужливыми, они к тому же поддержи­вают в своих жилых помещениях большую чистоту, чем на упомянутой финской стороне. Полы в доме моют каж­дую субботу, скамьи, столы и стулья — почти каждый день. К тому же эти люди отличаются такой живостью в движениях и разговорах, что можно подумать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одеж­да их резко отличается от финской. У мужчин поверх рубахи надето что-то вроде блузы или короткой рубахи, сшитой из ткани синего цвета, а сверх того еще суконный кафтан, который, однако, надевают только в дорогу. Свое­образием отличается и женский костюм, состоящий из ис­подней сорочки и сарафана, который застегивается спере­ди на часто пришитые по всей его длине пуговицы. На улицу они надевают кофту, которая состоит почти из одних рукавов. На голове у них красная повязка шириной с ладонь, в верхней части которой нашита полоска, ткан­ная золотом. Эта повязка завязывается вокруг головы и стягивается сзади шнурками. Головной убор замужних женщин отличается тем, что темя у них всегда закрыто, а у девушек, наоборот, открыто. [...] Девушек здесь обыч­но выдают замуж очень рано, зачастую в возрасте три­надцати-четырнадцати лет, вследствие чего они стареют раньше времени. [...]

РЕКТОРУ АППЕЛЬГРЕНУ (Отрывок из черновика письма)

За письмо ему спасибо, за его стихотворенье, что меня в пути застало, в путешествии далеком, в странствиях моих по Кухмо, в Кианте, селе церковном, с пребываньем еще дальше за границей у карелов, в том приходе Вуоккиннеми, в лучшем песенном местечке, на земле большой России, где набил я до отказа песнями мешок дорожный, теми, что собрал в селеньях, что услышал я в избушках,

что мне были петы в лодках, что исполнены певцами, чтоб остались на бумаге песни о деяньях мудрых Вяйнямёйнена седого, также о коварных кознях Еукахайнена младого, о заботах неизменных раскрасавца Каукомиели, Лемминкяйнена-героя, и о том, как Илмаринен, тот кователь вековечный, в копоти кует осенней, как он трудится зимою, как он жарится у горна.

ДОКТОРУ КАЯНДЕРУ (Черновик письма)

3 декабря 1833 г.

[...] Одних только рун о Вяйнямёйнене у меня около пяти-шести тысяч строк, из чего можешь заключить, что получится изрядное собрание. Зимой думаю снова загля­нуть в Архангельскую губернию и продолжить сбор рун до тех пор, пока не получится собрание, соответствующее половине Гомера. Все имеющиеся у меня руны по содержа­нию относятся к одному циклу о Вяйнямёйнене, и я поме­стил их в том порядке, в каком мне их отчасти спел, от­части рассказал один старец[76]. Таких рун у меня шестна­дцать. [...]

ПРОФЕССОРУ ЛИНСЁНУ[77] (Черновик письма)

6 февраля 1834 г.

Господин профессор, Ваше письмо от 10 января и при­ложенное к нему письмо Копенгагенского королевского общества древней литературы получил 28 числа прошлого месяца. Я с удовольствием передам имеющиеся у меня руны в Финское литературное общество; собирался сде­лать это уже раньше, но медлил пока, надеясь получить новые дополнения к старым стихам. Отчасти мне удалось это осуществить прошлой осенью в Архангельской губер­нии, где я собрал порядочную коллекцию еще не издавав­шихся мифологических рун. Сравнив их с ранее извест­ными, мне захотелось объединить эти руны в единый цикл, чтобы на основе финской мифологии создать нечто соответ­ствующее исландской Эдде. Я сразу же приступил к делу, работал в течение нескольких недель или даже месяцев, до самого рождества, и подготовил большое собрание рун о Вяйнямёйнене, в том порядке, в каком и задумал. Осо­бое внимание я уделял последовательности героических деяний, о которых говорится в рунах. Поначалу это каза­лось трудным, но в процессе работы все стало прояснять­ся. Я опирался при этом и на прозаические рассказы, слы­шанные мною от старых людей в Архангельской губернии в виде сказок, в которых рассказывалось о тех же герои­ческих деяниях. Я думаю, господин Профессор не сочтет за обиду, если я кратко изложу здесь содержание рун с наиболее полно представленным поэтическим материа­лом. Приведу их в той последовательности, какой придер­живаюсь в упомянутом собрании.

Руна первая. В дороге Вяйнямёйнена встречает некий лапландец, уже давно затаивший зло на него. Когда Вяйнямёйнен едет верхом по берегу бурного порога, лапландец стреляет в него из лука. Стрела же поражает только коня, который, споткнувшись, падает вместе с Вяйнямёйненом в порог. Течение уносит Вяйнямёйнена в море, где он дол­го качается на волнах, не в силах выбраться на берег и не видя вокруг ничего, кроме воды до самого горизонта.

Это собрание в настоящее время состоит из шестна­дцати рун, в общей сложности более восьми тысяч строк. Его можно было бы напечатать, и даже с большим основа­нием, чем ранее собранные отрывки, но я все же думаю, что лучше отложить это до следующей весны. Дело в том, что этой зимой я задумал совершить новую поездку в Ар­хангельскую губернию, чтобы записать руны от знамени­тых рунопевцев, которых мне называли прошлой осенью, но которых я не застал дома. От них я несомненно получу много дополнений к сборнику, поэтому торопиться с изда­нием не следует. Вот только не знаю, способен ли один человек объединить отрывки рун в единое целое, или это лучше сделать группе людей, поскольку последующие по­коления, возможно, оценят его столь же высоко, как гот­ские народы Эдду, а греки и римляне — если уж не как Гомера, то по крайней мере как Гесиода[78]. Поэтому я и ре­шил предложить свою рукопись на рассмотрение Литера­турному обществу.

В настоящее время привожу в порядок, в основном пе­реписываю набело, собранные мною новейшие финские руны, думается, скоро закончу и пошлю их в Литератур­ное общество.

Затем думаю подготовить для печати руны-заклинания. Я нашел способ издать их в наиболее сжатом виде. Каж­дое заклинание состоит из нескольких частей, из которых только одна относится к данному заголовку, другие же являются общими, одинаковыми для всех. Различно, на­пример, описание зарождения зла, которое следует изгнать заклинанием; повторяются же такие части, как мольба, обращенная к различным божествам, слова о бане, о пче­ле и прочее. Если не делать такого разграничения, то в каждом заклинании придется повторить места, одинако­вые для всех заговоров, будет много повторов, и стихи станут слишком длинными. Ни Топелиус[79], ни другие не обращали на это внимания, поэтому у них одни и те же строки повторяются в каждом заговоре, иногда с незначи­тельными изменениями, ухудшающими заклинание. [...]

В качестве члена Финского литературного общества ос­мелюсь высказать здесь пожелание, чтобы Общество изы­скало возможность отметить наиболее одаренных финских поэтов-самоучек. Может быть, уместно было бы выписать им одну или обе наши финноязычные газеты. Тем самым мы поощрили бы их и одновременно содействовали стрем­лению Общества, направленного на просвещение народа. Вообще-то нетрудно перечислить имена наиболее одарен­ных поэтов, но не знаю другого, заслуживающего больше­го внимания, чем живущий в Рауталампи Корхонен[80]. [...]

Пятое путешествие 1834 г.

Основной целью поездки, предпринятой Лённротом во второй половине апреля, был сбор до­полнительного материала для ранее подготовлен­ной им рукописи «Собрание рун о Вяйнямёйнене». Лённрот через Кианта дошел до русской Карелии и тем же путем вернулся обратно, побы­вав в карельских деревнях Лонкка, Вуоннинен, Ювялахти, Ухтуа, Вуоккиниеми, Чена, Кивиярви и Латваярви. Особое значение этого путешествия заключается в том, что Лённрот встретился с лучшим рунопевцем Беломорской Карелин Архиппой Перттуненом. Основной текст путевых заметок был опубликован в № 56-60 газеты «Helsingfors Morgonblad» за 1835 год. К данному тексту добавлены выдержки из дневника, напи­санные в 1835 году, а также письма, относящие­ся ко времени поездки Лённрота в Репола осенью 1834 года, о которой нет других данных.

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

4 января, воскресенье, 1835 г.

Принято считать, что в Кианта, как и в других отда­ленных приходах, жить скучно. Кто знает, как было бы, живи я там постоянно, но мне здешняя жизнь показалась интересной. Да и помощник мой не жаловался на скуку. Он был мастером на все руки: делал скрипки и прочие предметы, вырезал разные инициалы для печаток, содер­жал школу для троих ребят. Дети, почти одногодки, чита­ют, мастерят луки, стреляют из них, катаются и т. д. За их занятиями и забавами приятно наблюдать.

От Кианта я проделал путь в пять-шесть миль в сто­рону Куусамо, заходил во многие дома на своем пути. Почти в каждом доме есть [духовные] книги, которые хранят обычно в корзине на столе или на лавке. [...]

Ночевал в усадьбе в Кюлмясалми. Мне показали здесь мальчика, который с детства был глухонемым. Ему было лет шестнадцать, на вид он был здоровый и подвижный. Рассказывали, что он хорошо выполняет любую работу, понаблюдав сначала, как это делают другие. Я ничем не могу ему помочь.

Вечером хозяйка дома поведала мне о медвежьем празднике, о том, как проводили его во времена ее моло­дости. В течение нескольких дней пили пиво и вино. Убив медведя, посылали двух мужчин за тушей, а еще двоих — встречать. Мужчины задавали друг другу соответствующие обряду вопросы и отвечали на них, сначала во дворе, за­тем в избе и наконец — когда выносили голову медведя на улицу. За один день тут не справиться, неоднократно повторяла женщина, рассказывая об этом. Слова обряда имели стихотворную форму, но она помнила лишь некото­рые из этих рун. [...]

16 января, пятница, 1835 г.

От Кюлмясалми я прошел до Тормуа — последнего дома на границе. По всей видимости, здесь жили бедно, судя хотя бы по тому, что на завтрак ели лишь хлеб с при­месью сосновой коры. К тому же здесь жестоко свирепст­вовал тиф. Из тринадцати обитателей дома выжило лишь несколько детей, всех остальных скосило эпидемией. Ны­нешние хозяева переселились сюда позже. Они сообщили, что болезни переместились теперь в Куусамо, и жильцы дома считали за счастье, что избежали их.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Мне предстояло совершить довольно трудный переход от Тормуа до Лонкка — первой деревни на русской сторо­не. Путь, правда, не более трех четвертей мили, но дорога почти непроходимая. К вечеру я добрался до места и сра­зу пошел к Мартти, или, как его называли, Мартиска[81]. Я прослышал, что он отличный рунопевец. И на самом деле он был речист, жаль только, что, рассказывая руны, он часто перескакивал с одной на другую, так что запи­санное от него годилось лишь для пополнения ранее собранного. Ии одной руны целиком записать от него не удалось. Он усердно пробовал ром из моей бутылки, чтобы освежить память, как он говорил, но от этого мысли его еще больше путались. Несмотря на это он пел мне до самого вечера и еще два следующих дня. Хуже всего он пел в последний день и никак не мог вспомнить новые руны, все повторял старые, уже записанные мною в первые дни.

Мартиска и сам сочинял стихи. Когда-то он сидел в тюрьме, сначала в Каяни, затем в Оулу, по обвинению в краже оленей, что нередко являлось причиной раздоров между соседями, живущими по разные стороны границы. На нашей стороне повсеместно жаловались, что стоит оле­ню чуть переступить границу или просто подойти к ней, как на русской стороне тут же вылавливают или убивают его. И вот недавно народная жалоба дошла наконец до правительства, которое назначило из сената «первого», по словам крестьян, человека после царя для рассмотрения жалобы. Но решение пока не было вынесено и обнародо­вано, и оленей крали пуще прежнего. Однажды вечером я видел, как двух пойманных оленей подвели к одному из домов в Лонкка. Я спросил, как же это они не боятся от­лавливать оленей, если их уже обвиняют в краже. Они ответили, что нынче самое подходящее время для этого, ведь все равно все спишется на прошлое, а с прошлого какой спрос.

Причина этих досадных приграничных краж в том, что у нас держат оленей, а на русской стороне нет. Именно это обстоятельство побуждает жителей здешних мест счи­тать бродящих возле границы и за ее пределами оленей ничейными, ищущими себе хозяина. Бояться им нечего, возбуждаемые нашими людьми тяжбы из-за множества правовых уверток, как правило, ни к чему не приводят. Но если бы даже и удалось выиграть дело, то прибыли истца не покрыли бы судебных издержек, говорил один житель из Лонкка. Иначе обстоит дело в более северных пригра­ничных районах: у жителей обеих сторон имеются свои олени, дело каждого заботиться о том, чтобы его олени никому не досаждали. В районе Лонкка один финский кре­стьянин попытался покончить с кражами, взяв себе в ком­паньоны по пастьбе оленей русского[82] крестьянина. Так ему легче уследить за тем, чтобы соседи не убивали оленей, но предотвратить вышеупомянутые кражи и ему не под силу.

Однако вернемся к Мартиске. Будучи в тюрьме по об­винению в краже оленей, он сочинил там стихи про это. Он спел мне руну, которая, по его словам, неполная, он уже многое забыл из того, что сочинил. Я собрал воедино все, что помнил и сам автор, а также и другие лица. Зву­чит это следующим образом:

В Похьёле олень родился, к нам напет олень из Лаппи, оттого и швед скандалит, неспокойно на границе. Осенью случилось это, перед самою зимою: шведские явились власти, в Куусамо приход проникли. Весь народ пришел в движенье, держит путь в места иные. Встал на лыжи Хассалайнен, уходил на лыжах Хутту, убегал и Ойкаринен. Вот приходят в Лауттолампи. Путь оттуда в лес уводит. «Это что?» — «Да так, безделка!» — «Здесь следы». — «И что ж такого?» — «След от лежки!» — «Эка важность!» Дальше в лес они стремятся. Чудеса вдруг увидали: средь утесов — олененок, между скал застрял, бедняга. За ноги весь день тащили, голову освобождали, морду из камней тянули, что застряла средь утесов. Закричал тут громко Хутту, поддержал его и Кела. «Это что еще за чудо? Это что еще за диво?» У него глаза живые, уши чуткие, все слышат, есть на шее колокольчик, малости лишь не хватает — нет дыханья у бедняги. Принеси дыханье, ветер, грудь дыханием наполни. Кела в колокол трезвонит, колокольчиком бряцает, слышен в Куусамо бубенчик, стук летит до Куусиваары, звон до Кианты несется. Буйный Антти, Хутту сын, с ним Микитта слабоумный в Вуоннинен бежать пустились, все местечки озирают. Хутту все углы обрыскал, все обнюхал уголочки, что там бабы набросали, кинули девицы Тийро. Все сложил в свою котомку, все объедки, что собрал он, — харч в пути не помешает, всякое в пути бывает, все случается в дороге. Хутту здесь и вовсе спятил, ошалел совсем Микитта. Восемь мужиков вертелись, усмиряли одного, полночью его скрутили, необутого связали, прямо в рог его скрутили. «Ну, пора в дорогу, Мартти? В Куусамо теперь пойдем мы, в город Оулу путь направим, где вовек не светит солнце, где вовек не светит месяц». Тут сказал карел несмелый самому себе в защиту, уклоняясь от расправы: «Слышь ты, Курвилы хозяин, уж теперь скажу я правду. Слышь, как бык ревет, который прошлой осенью заколот, прошлою зимой зарезан, в Хойвуле бычок прикончен. Мясо — в пузо, кости — в землю, шкура продана в Шуньгу, в города на студень — ноги». Юрки был виноторговцем, Он ходил через границу, он возил вино ночами, развозил при лунном свете, всех к вину он приглашает. Тут-то их и осенило: хороша у Анни лошадь Мартти довезти до места. Юрки лошадь дать согласен, Анни спорит, распрягает, рассупонивает лошадь. Взят был конь без разрешенья. Вот уже в дороге Мартти, тот в пути, кто съел оленя. В Швеции все веселятся, в Куусамо ликуют люди: вот уже в дороге Мартти, тот в пути, кто съел оленя. Бабы все вокруг хохочут, все хозяева довольны. Вот уже в дороге Мартти, Едет-катит Карьялайнен, уезжает он надолго, не навек ли уезжает. В Куусамо его везут. Путь он держит в дом судейский отвечать перед властями. Собрался тут целый город. Сам судебный заседатель посреди избы без шапки речь держал перед властями. Вот теперь в дороге Мартти: крепко в кандалы закован, скручен он тремя цепями, цепи — три, один мужчина. Вот из Куусамо он едет в город Оулу, крепкий замок, в Энари, тюрьму дрянную, где достаточно запалов, где достаточно оружья. Об одном лишь он гадает: вырастал на пище рыбной, вытянулся на рыбешке, ввысь на окунях поднялся, но за то его ни разу в Куусамо не приводили. Это Хутту обезумел, сильно навредил мне ближний, долго злость во мне кипела, далеко зашел я в гневе, хоть и был он другом прежде. Не большой ущерб принес я, если взял свою добычу, усыпил я олененка, есть еще у оленихи, есть детеныши в утробе, принесет она другого. Не пришла ль ко мне погибель, к необутому, средь ночи? Знаю место, где родился, те края, где подрастал я, но того не знаю места, где меня погибель встретит, — у неведомых дверей, на дорогах незнакомых. Об одном он размышляет, о словах гадает божьих, о создателя твореньях: «Месяц, солнце, отпустите, Отава[83], мне укажи путь из края, мне чужого, от чужих дверей дорогу». Вот судья к нему приходит, господин из самой Кеми, отпустил на волю Мартти. Швеция была разбита, посильней была Россия. Хутту побежал спасаться, прямиком под стол помчался, под скамейкою укрылся, про себя бубнит он что-то. Лучше было бы, конечно, пожинать в дому высоком, мало здесь теперь народу, мало силы у артели, покрупней бралась добыча, силой меньшею, чем эта.

В четырех милях от Лонкка находится Вуоннинен. На всем пути нет ни одного поселения. Мартиска взялся под­везти меня на лошади, и к нам присоединились еще два крестьянина, которые ехали туда же по своим делам. Мы отправились в путь рано утром и вскоре прибыли на ме­сто. На середине пути была построена избушка для проез­жающих и рыбаков, которые ловят неводом рыбу в близ­лежащем озере. Сделали привал на час, чтобы покормить лошадей, развели в каменке огонь и расположились по­удобней вокруг него. Вскоре помещение наполнилось ды­мом, что и не мудрено при такой маленькой и низенькой постройке, где нельзя даже выпрямиться во весь рост. Здесь мы пообедали, и я записал от Мартиски еще ряд отрывков, которые он вспомнил. Чем дальше мы продвига­лись по зимнику, тем меньше становилось снега: в Лонк­ка, откуда мы начали путь, снег лежал слоем в пол-локтя, а в Вуоннинен земля была совсем голой. Дело в том, что Вуоннинен находится на берегу озера Верхнее Куйтти, тогда как Лонкка — на гряде Маанселькя.

В Вуоннинен я зашел в дом Мийны, чаще называемый просто домом Теппаны. Мне хотелось встретиться со знако­мой хозяйкой[84]. Но оказалось, что полгода тому назад она умерла от тяжелых родов. Муж, рассказывая о ее смерти, плакал, я также не мог сдержать слез. [...]

У Теппаны я перекусил, хозяин поставил на стол масло, хлеб и солонину. После того, как я поел, одна старая жен­щина вызвалась спеть мне несколько песен. За два-три часа я успел записать от нее все, что она знала. Затем я сходил в дом Онтрея и на ночь глядя покинул деревню. Мне надо было спешить, чтобы не попасть в распутицу. В провожатые я нанял мужчину средних лет. Мы решили доехать до Ювялахти по льду Куйтти. Поскольку дни стоя­ли солнечные, снег на озере растаял, и мы ехали по льду. Ювялахти находится в четырех милях от Вуоннинен. В путь мы отправились перед заходом солнца. Сначала какое-то время бодрствовали, и провожатый рассказал мне, что хозяин Теппана после смерти жены с месяц был как помешанный. Он пристрастился вдруг к водке и рому, хотя раньше не употреблял ни того, ни другого, почти ни с кем не разговаривал, ел и пил крайне мало. Лишь через три-четыре недели он пришел в себя, перестал пить и вер­нулся к прежнему образу жизни.

Солнце село, вид был изумительный, на западе красное во все небо зарево отражалось на гладком льду. Вдали то тут, то там виднелись острова, поросшие елями, и это при­давало пейзажу свое очарование и усиливало впечатление от картины в целом. Бывают моменты, когда нас особенно пленяет красота природы, неожиданно охватывая востор­гом наши души. [...] Когда солнце зашло, пурпур небес угас и его сменила ночная мгла, сквозь которую лишь кое-где проглядывали звезды. Мы оба задремали. Постель была не из лучших, но ведь сон не всегда застает нас в самом удобном месте. Мне приходилось видеть людей, спавших в седле и не падавших с коня. Итак, мы погру­зились в сон. Лошадь же неизвестно по какой причине — то ли она не сумела сориентироваться по звездам, то ли ей захотелось поскорее попасть домой в тепло родной конюш­ни, — как бы то ни было, но коняга повернула обратно, и когда мы проснулись, она резво шла в Вуоннинен, вме­сто того чтобы идти в Ювялахти. Мужик толкнул меня в бок и спросил: «Где мы находимся?» Странный вопрос. Что я мог ответить на это? Разве только, что находимся на льду Куйтти, а не подо льдом, как я успел заметить. Провожатый вскоре справился со своей растерянностью. Несколько раз оглядевшись и отыскав знакомые ему звез­ды, он понял, что лошадь повернула обратно, и направил ее в нужную сторону. После этого он уже не спал, а я, ка­жется, снова задремал. Время перевалило за полночь, ког­да мы приехали в Ювялахти, постучались в один дом, и нас впустили. Нам наспех постелили на полу. В этих краях постель настилают не из соломы, которую заносят в дом с вечера, как у нас в деревнях, а из шкур оленей и разной одежды, которую обычно ничем не застилают. По мне же нет ничего лучше, чем спать на чистой и сухой соломе, которую только что занесли в дом и застелили чистой домотканой простыней. Даже на самой лучшей пу­ховой постели не спится так хорошо. Солому настилают в нескольких местах, так что у каждой супружеской пары, а в больших домах их обычно несколько, есть отдельная постель; у холостых парней, равно как и у незамужних дочерей, тоже свои постели. Для более почетного гостя стелют отдельно возле длинного стола, гости же попроще, особенно нищие, должны довольствоваться местом возле двери. И хотя я не имею ничего против отдельных для каждого члена семьи кроватей, поднимающихся в несколь­ко ярусов до самого потолка, как в южной Финляндии, но постели из соломы, настилаемые каждый вечер на полу, мне все же нравятся больше. Они чище сами по себе, да и днем изба выглядит опрятнее без плохо либо совсем не заправленных постелей. По утрам, когда все уже встали, солому сразу уносят и подметают пол начисто. Во внут­реннем убранстве жилых помещений у южных и северных финнов очень много различий. У первых, кроме упомяну­тых кроватей, по всей комнате наставлено множество шкафов, сундуков, здесь и ушаты для воды, подойники, кадушки и пр. Пол чаще всего грязный. На столе остатки от завтрака, обеда и ужина, тут же неряшливо оставлены хлебные корки, тарелки, миски из-под рыбы и т. д., притом столешница редко бывает чистой. На очаге варится и па­рится еда для следующего раза. В Саво и на севере Фин­ляндии, а особенно в северной Карелии, избы не захлам­лены, пол более или менее чистый, столы и скамьи выскоб­лены добела. В избе нет грязных шкафов, сундуков, уша­тов, кадушек и пр., так как для хранения подобной утвари у них имеется специальная клеть, куда все это убирается после употребления. Для приготовления пищи имеется осо­бая постройка — кота. Казалось бы, все должно быть наоборот: южные финны, являясь более состоятельными, могли бы поддерживать лучший порядок в домах, по этого нет.

На следующее утро я отправился из Ювялахти в Ухтуа. В этой самой богатой деревне края восемьдесят домов, большинство из них добротные. Название происходит от реки Ухут, протекающей через деревню. Отсюда до Ювя­лахти по озеру Среднее Куйтти насчитывается три мили. Деревня делится на четыре части: Ламминпохья, Мийткала, Рюхья и Ликопяя. Половина села относится к волости Вуоккиниеми, другая — к волости Паанаярви. Граница между волостями проходит по реке Ухут. Я провел здесь целую неделю, усердно записывая руны и песни, которые пели мне деревенские мужчины и женщины. Самой луч­шей певицей среди них оказалась некая вдова Матро. Она с вязанием в руках пела в течение полутора дней, после чего ее сменили другие, которые частично исполняли спетые Матро варианты, а также новые руны. Попутно я оказывал людям врачебную помощь, особенно па тре­тий день своего пребывания здесь, так что, когда наступи­ла пора уходить, из взятого с собой запаса лекарств оста­лось совсем немного. Но, врачуя, я извлекал выгоду и для себя: за порошки мне удавалось заполучить то подлиннее руну, то покороче. Другой платы я не брал, и поэтому тот, кто не знал песен, получал лекарство даром. Меня здесь всюду подстерегала опасность лопнуть от переедания, по­тому что. где бы я ни появлялся, на стол выставляли еду, и всегда приходилось есть, чтобы не обидеть хозяев. Несмотря на то, что был пост, во время которого даже инаковерующим обычно не дают ничего кроме постной пищи, меня везде угощали и маслом, и мясом, и молоком. Во время поста особым способом сохраняют молоко, при­пасая его к тому времени, когда снова можно будет упо­треблять мясную и молочную пищу (скоромное). Сначала молоко отстаивают и квасят. Затем снимают сметану, из которой взбивают масло. Когда снята сметана, в остав­шейся простокваше образуется более густая и более жид­кая масса. Жидкость отливают, после чего простоквашу сливают в глиняные горшки и ставят в умеренно теплую печь, где она превращается в своего рода творог, так на­зываемое рахкамайто. Через пять-шесть часов его выни­мают из печи. В таком виде он, оказывается, не портится и его можно хранить хоть полгода. Творог имеет очень при­ятный вкус, остается только пожелать, чтобы и у нас на­учились его делать.

Однако вернусь к своей врачебной практике. Болезни, с которыми ко мне чаще всего обращались, это боли под ложечкой вследствие надрывов, и встречались они повсю­ду, куда бы я ни пришел: нередки были глазные заболева­ния. Мне пришлось удалить правый глаз одной десятилет­ней девочке, глазное яблоко которой, раздувшись до вели­чины куриного яйца или чуть больше, выпирало из глазни­цы. Следует отметить, что старый знахарь из местных тоже хотел сделать операцию, но мать девочки не согласилась. Несомненно, она поступила разумно, так как результат мог быть менее удовлетворительным, потому что знахарю пришлось бы проделать операцию обычным пуукко[85]. Здесь нет бритв, которыми пользуются у нас при опера­циях, так как никто не бреется. Даже я, имея в своей ап­течке специальный инструмент, приступил к операции пос­ле долгих колебаний: ведь мне на следующий день пред­стояло идти дальше и надо было оставить больную на про­извол судьбы. Уже позднее у себя в Каяни я слышал от людей из Ухтуа, что девочка поправилась, к тому же все произошло именно так, как я и предсказывал: воспаление, нагноение и т.д.; поэтому я уверен, что, попади я еще раз в эти края, количество моих пациентов значительно увели­чилось бы. Когда я удалил глаз, мать девочки упала к моим ногам и выразила свою радость словами: «Вы сам бог, раз избавили меня от такого горя». На мою долю еще никогда не выпадало таких почестей, и подобное восхва­ление показалось мне очень странным. Однако следует упомянуть об одном обстоятельстве, несколько снижаю­щем ценность такого возвеличивания, — здесь люди порою называют обычных деревенских знахарей и заклинателей полубогами и идолами. Скверный обычай у здешних лю­дей — возможно, это влияние Востока: если они хотят ока­зать кому-нибудь особую честь, то падают в ноги. Каждый раз, когда мне оказывали такие почести, я старался вну­шить людям, что человеку нельзя так унижать себя, но мои замечания никто не брал во внимание. Однажды я попал в глупейшее положение: во время ярмарки зимой этого года один мужик из Вуоккиниеми пал ниц передо мною, и прежде, чем я успел поднять его, вошли мои друзья, и это стало предметом их насмешек.

Помимо рун и возведения в «божественный сан», кото­рое я заслужил лечением людей в Ухтуа и своими лекарст­вами, мне дарили медные колечки и другие подобные предметы, которые я до сих пор храню. Я повстречал здесь женщину лет тридцати родом из Финляндии, из прихода Рауталампи. Ее звали Анни. Девять лет тому назад она прибыла в эту деревню. Рассказ о ее судьбе, который я услышал, мог бы послужить материалом для целого романа. Попытаюсь коротко описать, что с ней произо­шло. Два ухтинских коробейника по пути в южную Фин­ляндию остановились в Рауталампи в доме, где Анни была служанкой. Один из них все поглядывал на нее, но, так и не сказав ничего, утром отправился дальше. Весной, воз­вращаясь с побережья, он снова пришел в эту деревню. Войдя в избу и увидев девушку, сидящую за прялкой око­ло печи, он бросился обнимать ее и сказал: «Больше мы никогда не расстанемся. С той поры, как я осенью ушел отсюда, я из-за тебя лишился сна». И он предложил ей поехать вместе с ним в Россию и там обвенчаться. Девушка вначале ни в какую не соглашалась, но когда парень сказал, что иначе он не уйдет из дома, она усту­пила. Кое-какие небольшие подарки, которые коробейник поднес родственникам девушки, склонили и их к этому. Так и пришлось Анни последовать за ним. «Первым де­лом, прибыв сюда, мы пошли к попу, тот окрестил меня в другую веру и обвенчал нас». Она вынесла показать мне богато расшитую бумазейную юбку, подаренную мужем по этому случаю. «Но вскоре я узнала, что муж мой еще раньше был обручен с другой девушкой, живущей в этой же деревне, — и она назвала имя женщины, которую я, оказывается, накануне видел. — Та начала всячески приманивать к себе моего мужа, но это ей долго не уда­валось. В конце концов она заворожила его, он совсем перестал обращать на меня внимание и был только с нею. Видя, что никаких изменений к лучшему не ожидается, я решилась поехать в Кемь и заявить об этом исправнику. Было расследование, которое кончилось тем, что мужа моего взяли в солдаты, так что мы обе остались ни с чем». Меня тронула ее судьба тем более, что она была родом из знакомых мне мест в Финляндии. Теперь у нее было двое детей, мальчик и девочка. Она бы с радостью вернулась в родные места, но ей нельзя было брать с собой мальчика, родившегося в России. И по языку, и по обли­ку Анни настолько походила на остальных женщин этого края, что я ни за что не догадался бы, что она нездешняя.

Прежде чем покинуть Ухтуа, хочу остановиться на ис­тории этой большой зажиточной деревни: при правлении Карла XII во времена Северной войны деревня была уни­чтожена дотла. В здешних краях эту войну называют «суконной», а также «грабительской войной». Первое на­звание произошло от того, что тогдашний фискал из Кая­ни конфисковал у русских сукно, что и явилось поводом к жестокой войне в этих пограничных краях. До той поры здесь жили в мире и поддерживали хорошие добрососед­ские отношения, тогда как в других местах шла война. Но после конфискации и здесь все изменилось. Второе на­звание указывает на грабительские набеги, которые и сде­лали эту войну печально известной. Мы привыкли давать односторонние оценки и содрогаться от ужаса, читая о разорениях, совершенных неприятелем на нашей земле, зачастую забывая о том, что наши земляки действовали ничуть не милосерднее и не человечнее, стоило им оказать­ся за рубежом, на вражеской земле. Жуткие истории о бесчинствах врагов рассказывают наши старики: о мла­денцах, заколотых в колыбели, об изнасилованных жен­щинах, о людях, сожженных заживо либо как-то иначе замученных до смерти в то злополучное время, — подобное же старики здешних мест рассказывают о действиях на­ших соотечественников. В ту пору некая группа финских крестьян пересекла границу, грабила и жгла все вокруг и в волости Вуоккиниеми, и в соседних волостях и сожгла Ухтуа. Потом, говорят, деревня пустовала, а первый жи­тель якобы пришел из Финляндии из прихода Кианта гу­бернии Каяни. Если это правда, пусть она будет подтвер­ждением того, насколько война опустошила этот край, коли на эти плодородные места, поля и нивы, располо­женные к тому же на берегу богатого рыбой озера — что тоже было немаловажно при выборе места для поселе­ния, — не нашлось человека ближе, чем из Кианта, до ко­торого отсюда не менее двенадцати миль. Мне так и не удалось выяснить, кто же возглавлял тот финский поход. В Кухмо и Репола еще помнят наиболее известных глава­рей времен «суконной войны». На финской стороне про­славился Олли Кяхкёнен, а на русской — некий крестья­нин по имени Большой Петри. Рассказам об их подвигах нет конца, поэтому оставим все это до следующего раза, а теперь — снова в путь.

Из Ухтуа я вернулся в Ювялахти, где пробыл очень не­долго, так как мне удалось отыскать там лишь одного рунопевца, да и то весьма посредственного. Я не мог посе­тить богатого крестьянина Дмитрея, потому что жил он в миле от деревни, около порога Энонсуу, разделяющего Верхнее и Среднее озера Куйтти. Этот Дмитрей — несом­ненно, самый богатый человек в волости Вуоккиниеми. Его собственность оценивали в шестьдесят, а то и в сто тысяч рублей. Такой богач сам уже не ездил торговать, а извле­кал из своих денег прибыль иным путем. Он закупал сначала различные товары, которые затем продавал за деньги либо давал в долг несостоятельным односельчанам. Кроме того, бывая на ярмарках и скупая товары в одном месте, он перевозил их и продавал в другом. К тому же он давал под большие проценты в долг деньги начинающим предпринимателям. Я слышал, что ему платят даже по двадцать пять — тридцать процентов за сотню, в зависи­мости от того, каким доверием пользуется получатель ссуды. Разбогател Дмитрей, говорят, на торговле рыбой. В местах, где он живет, рыба водится в изобилии, отсюда и хорошие уловы из года в год.

Из Ювялахти я отправился в село Вуоккиниеми. Зашел в дом Липпонена, с сыновьями которого уже был знаком. Здесь мне сразу же предложили чаю. На следующий день я ходил в ближайшие дома и записывал руны. Меня, в частности, привели в один довольно бедный с виду дом, хозяйка которого, по словам моего провожатого, знала немало хороших рун. Но я никак не мог уговорить ее петь, она отговаривалась тем, что во время поста грех занимать­ся таким пустым делом. Мужчина, сопровождавший меня, сказал, что с самого начала сомневался, согласится ли она, потому что она относится к другой вере. Я спросил, к какой другой вере. «Есть и у нас такие, как ваши кёрты[86], которые считают себя более святыми, чем все осталь­ные». Он рассказал, что существует три или четыре старо­обрядческих толка. Я поинтересовался, какие расхождения у них в вопросах религии, но мужчина не смог мне толком ответить на это. [...]

Из дома Липпонена, где меня потчевали чаем, фран­цузским вином и другими хорошими угощениями, я напра­вился в Ченаниеми, где застал ранее упомянутую мной старую Мари в полном здравии и благополучии. Чаю и здесь было более чем достаточно. В здешних местах пьют не внакладку, а вприкуску, как у нас кофе. Сухарей вооб­ще не едят, сливки во время поста не потребляют, хотя на сей раз для меня поставили на стол сливочник. Иные так строго соблюдают пост, что не едят даже сахар, считая, что его рафинируют кровью. Всякая еда, хотя бы мало-мальски связанная с кровью или мясом, во время поста отвергается. Вместо сахара употребляют мед.

Я заночевал в Ченаниеми и до поздней ночи записы­вал руны от Юрки Кеттунена[87] — хозяина соседнего дома. На следующее утро я продолжил запись. В свое время Юрки пел ныне покойному доктору Топелиусу в Уусикарлепю, как он сам сказал, целых три дня. Меня очень уди­вило, что в собрании Топелиуса я не нашел тех рун, которые он спел мне на этот раз. Сам он пояснил это следующим образом: «Зачем петь те, которые уже и так напечатаны?» Когда он исполнял песню, сочиненную его двоюродным братом Пиетари Кеттуненом, возможно, уже знакомую некоторым читателям, здесь сидела вдова Пиетари, Мари. Я спросил у нее, правда ли то, что говорится в отрывке, посвященном ей. Она, несмотря на свой преклонный воз­раст, заметно покраснела и ответила: «Правда, насколько это может быть в песнях». Этим она хотела сказать, что стихи вообще не отражают полной жизненной правды. «Однако, — продолжала она, — Юрки забыл лучшие места, которые, кроме меня, никто не знает». Я возразил, сказав, что эту руну помнят даже на ее родине в Кийминги, где мне довелось услышать ее от одного возницы. Тогда она принялась расспрашивать меня о своей родине, но я, к со­жалению, мало что знал. Вдова жаловалась, что родст­венники уже много лет не навещают ее, а сама она слиш­ком стара, чтобы наведаться к ним. На глазах у нее высту­пили слезы, когда она промолвила, что, по-видимому, уже никогда не вернется в родные края, где впервые увидела дневной свет, услышала первую кукушку весной, собрала в лесу первые ягоды. И хотя она прожила здесь сорок лет, воспоминания о родине сильно взволновали ее, и на какое-то время она погрузилась в свои мысли. Сменив разговор, мне удалось уговорить ее спеть забытые Юрки отрывки руны: сперва она отказывалась, но, когда ее стали просить еще и сыновья, согласилась.

Пробыв целый день в Ченаниеми, я отправился в де­ревню Кивиярви, находящуюся в двух с половиной милях отсюда. Теперь взору открывалась иная картина, по сравнению с той, что я видел, когда ехал из Лонкка, в Вуоннинен. До этих мест земля была почти полностью свободна от снега, но чем ближе мы подъезжали к Кивиярви, тем лучше становился санный путь. Распутица меня уже не страшила, и я пожалел, что не задержался подоль­ше в деревнях Ухтуа, Ювялахти и Вуоккиниеми. А в Кивиярви снегу было еще на пол-локтя.

Не задерживаясь здесь долее, я отправился в деревню Латваярви, расположенную, в стороне, в миле отсюда, где некий крестьянин Архиппа слыл хорошим рунопевцем. Это был уже восьмидесятилетний старец[88], обладавший на удивление хорошей памятью. Целых два дня и еще не­много третьего я записывал от него руны. Он пел их в хо­рошей последовательности, без заметных пропусков, боль­шинство из его песен мне не доводилось записывать от других; сомневаюсь, чтобы их можно было еще где-либо найти. Поэтому я очень доволен, что посетил его. Как знать, застал бы я старика в живых в следующий раз, а если бы он умер, изрядная часть древних рун ушла бы с ним в могилу. Когда речь зашла о его детстве и о давно умершем отце, от которого он унаследовал свои руны, старик воодушевился.

«Когда мы, бывало, — рассказывал он, — ловя неводом рыбу на озере Лапукка, отдыхали на берегу у костра, вот бы, где вам побывать! Помощником у нас был один кресть­янин из деревни Лапукка, тоже хороший певец, но все же с покойным отцом его не сравнить. Зачастую, взявшись за руки, они пели у костра все ночи напролет, но никогда не повторяли одну и ту же песню дважды. Тогда еще мальчишка, я слушал их и постепенно запомнил лучшие песни. Но многое уже забылось. Из моих сыновей после моей смерти ни один не станет певцом, как я после своего отца. Да и старинные песни уже не в таком почете, как в годы моего детства, когда они звучали и во время рабо­ты, и в часы досуга. Бывает, правда, когда соберется на­род, иной, выпив малость, и споет, но редко услышишь что-нибудь стоящее. Вместо этого молодежь теперь распе­вает какие-то непристойные песни, которыми я не стал бы и уста свои осквернять. Вот если бы в ту пору кто-нибудь искал руны, как теперь, то и за две недели не успел бы записать всего, что только один мой отец знал».

Говоря это, старик растрогался чуть не до слез, да и я не мог без волнения слушать его рассказ о добрых старых временах, хотя, как это часто бывает в подобных случаях, большая часть похвал старца основывалась лишь на его воображении. Старинные руны пока еще не забы­лись настолько, как он полагал, хотя их на самом деле становится все меньше и меньше. Руны еще можно услы­шать в наши дни, возможно, их услышат несколько поко­лений и после нас. Неверно и то, что к рунам относятся с пренебрежением. Наоборот, когда их поют, то слушают и молодые, и старые.

Несмотря на бедность, дом Архиппы был мне более по душе, чем иные зажиточные дома. Все в доме почитали старого Архиппу, как патриарха, таковым он казался и мне. Он был лишен многих предрассудков, широко рас­пространенных здесь. Он и все домочадцы ели вместе со мной, за одним столом, из одной и той же посуды, что вообще редко бывает в этих местах. Что в сравнении с этим маленькая неуклюжесть, которую старик проявил во время еды! Он руками взял рыбину из общего блюда и положил мне на тарелку. Сколь ни странной казалась такая манера угощения, но у меня хватило ума оценить ее как проявление доброжелательности. Аппетит у меня от этого не пострадал, тем более что, как и во всех здешних домах, тут строго соблюдают правило мыть руки перед едой и после еды. Для этого в каждом доме имеется рукомой, подвешенный к грядке недалеко от входной двери, тут же висит полотенце. Под умывальником находится довольно большая лохань. Рукомой обычно делают из какого-нибудь металла, дерева, бересты и т. п., в зависи­мости от состоятельности хозяина.

Может быть, кому-то интересно узнать, как исполняет руну настоящий певец[89]. Если рядом нет другого певца, он поет и один, но если рунопевцев двое, как того требует более торжественное исполнение рун, они садятся рядом либо друг против друга и, взявшись либо за одну, либо за обе руки, начинают петь. При пении они размеренно пока­чиваются вперед и назад, и создается впечатление, будто они по очереди тянут друг друга к себе. Сначала один из них поет строку, другой присоединяется к пению на послед­нем такте и повторяет всю строку. Во время повторения первый обдумывает следующую строку, и так продолжа­ется пение, независимо от того, исполняют ли они уже из­вестную руну или создают новую. По большим праздни­кам, когда собирается сразу несколько певцов, между ними порой возникают состязания. Знакомые и друзья с обеих сторон бьются об заклад, кто из певцов окажется победителем. Архиппа рассказал, что от их деревни петь на состязаниях всегда выдвигали его и он не припомнит ни одного поражения. Как же они состязаются в песнопении? Иначе, чем в академиях изящных искусств: побеждает не тот, чьи песни лучше, а тот, кто больше пропоет. Сначала один исполняет какую-нибудь руну, на которую другой отвечает руной примерно такой же длины. Затем опять оче­редь за первым, и так пение продолжается. Если у одного песни иссякли, а другой еще продолжает петь, последнего признают победителем. Когда певцы посредственные, то тут можно вдоволь посмеяться над их усилиями сказать последнее слово. Такое состязание напоминает драку двух куриц: побеждает та, что дольше прокудахчет. Лучшие пес­ни ими давно позабыты, приводятся лишь разрозненные отрывки рун и отдельные слова, с помощью которых певцы стремятся выйти в победители. Иначе обстоит дело у хоро­ших рунопевцев, о которых говорится в руне: «День за днем он распевает, сказывает ночь за ночью». И в самом деле, только сон прерывает состязание, в котором либо не оказывается победителей, либо выигравшими считаются оба. Хороший рунопевец обычно начинает песню словами:

Овладело мной желанье, мне подсказывает разум: не приняться ли за песню, не начать ли песнопенье? Золотце мое, мой братец, мой красивый соплеменник, мы встречаемся не часто, чтобы говорить друг с другом в стороне суровой этой, на печальных землях Похьи. Подадим друг другу руки, пальцы с пальцами сведем мы, чтобы песни спеть из лучших, чтоб хорошие исполнить слушателям дорогим, слушателям ненаглядным средь растущей молодежи, среди юного народа, — эти песни, что добыты, заклинания, что взяты с пояса у старца Вяйнё, из-под Илмари горнила, с кончика меча у Кауко, с острия стрелы у Буко на полянах дальних Похьи, на равнинах Калевалы. Так когда-то пел отец мой, пел, строгая топорище, мать меня учила песням. Матушка их напевала. колесо вращая прялки, запуская веретенце. Есть еще слова другие, выученные реченья, выхваченные с обочин, выдерганные с кусточков, с вереска на боровинках в дни пастушеские в детстве, в дни, когда ходил за стадом по медовым кочкам луга, по лужайкам золотистым, по следам моей Чернушки, по путям моей Пеструшки. Сотни слов я взял оттуда, тысячи набрал я песен. Все в клубочек замотал я, закрутил в моток покрепче, положил клубок на сани, в чуночки моток упрятал. Долго были на морозе, долго зябли от печали. Вот несу с мороза песни, приношу из стужи руны на конец скамьи железной, на конец доски сосновой здесь под матицу родную, под прославленную кровлю, вот развязываю узел, вот клубочек распускаю. Запою я песнь из лучших. из прекраснейших исполню на ржаной на грубой пище, лишь запив ячменным пивом. Коль не будет рядом пива, не окажется и кваса, я спою сухою глоткой, я спою и на водице, чтобы вечер не был скучным день счастливо завершился, началось прекрасно утро, наступил бы день грядущий.

В доме Архиппы, когда я пришел к ним, один из детей был при смерти. Все домашние, как и я, понимали, что лекарства уже не помогут. Они спросили у меня, как я думаю: от бога ли эта болезнь или же наслана дурными людьми? Я сказал первое, да и сами они были склонны так думать. Вечером все легли спать, одна мать осталась сидеть возле постели больного ребенка. Через некоторое время меня разбудил пронзительный, душераздирающий, глубоко трогающий плач-песня[90] матери, который возве­щал о кончине ее ребенка. О сне нечего было и думать. Пока мать причитала и плакала одна, было еще терпимо, но вскоре из соседнего дома привели специально пригла­шенную плакальщицу, голос которой был во много раз пронзительней, чем у матери. Они обняли друг друга и на­чали причитывать что есть мочи. Наконец тело было обмы­то теплой водой, обтерто березовыми листьями и одето в чистую льняную рубашку. Рот прикрыли чистым полот­няным лоскутом, по такому же лоскуту положили на ноги. В талии тело обвязали шнурком, заменяющим пояс, по­скольку, отправляясь в путь, не говоря уже о вечности, принято подпоясываться. Все это время женщины голо­сили, повторяя тот же душераздирающий плач. Мать и другие плачущие (а днем их собралось несколько чело­век) время от времени обнимали друг друга либо старого Архиппу и других домочадцев. Лишь меня избавили от этих объятий. Старик Архиппа несколько раз просил мать успокоиться, но напрасно. Голошение продолжалось це­лый день. Подобное выражение скорби здесь называется причитанием, а сама скорбная песня — иткувирси [плач]. Но мне придется оставить объяснение содержания плачей на следующий раз.

Э. Л.

ПРИЛОЖЕНИЕ ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ[91] (Черновик письма, по-фински)

1 мая 1834 г.

[...] На следующий день рано утром я поехал в Кивиярви, где поменял лошадей, чтобы доехать до де­ревни Латваярви. Прибыв туда 25 апреля, я этот день и весь следующий записывал от одного восьмидесятилет­него старика различные руны.

27-е было воскресенье, и я попросил деревенских баб собраться вместе, чтобы записать от них песни. Вскоре изба наполнилась людьми. Я сварил большой котелок чаю, чтобы напоить всех желающих. Пели почти до само­го вечера.

Оттуда я вернулся в Финляндию. 28 число провел в Кианта в доме священника Сакса и уже в самую распу­тицу добирался до Каяни, куда и прибыл вчера днем. Теперь тебе известно о моих странствиях... Ты, по-видимому, знаешь, что повсюду в российских деревнях живут кучно. Например, в Ухтуа более восьмидесяти домов на одних пахотах, точно так же в Вуоккиниеми, Ювялахти и других. Так что можешь представить себе, сколько рун мне удалось собрать за поездку. Записал много новых рун о Вяйнямёйнене и добавлений к старым. Хорошо, что не успели напечатать те руны[92]. От женщин я записал много сетований, если можно так назвать те песни, которые у других народов называются балладами, — впрочем, ско­ро сможешь их посмотреть. За поездку я исписал целых две книги бумаги. За время всех моих поездок я не встре­чал более искусных рунопевцев, чем в 1828 году в Кесялахти Юхана Кайнулайнен и во время нынешней поездки в Латваярви — Архиппа. Первому по своим тогдашним средствам я дал один рубль, второму — три с половиной риксдалера, но будь я побогаче, я дал бы им в качестве почетной награды по двадцать рублей каждому. [...]

АПТЕКАРЮ СКОГМАНУ (Черновик письма)

20 ноября 1834 г.

Спасибо тебе за письмо, которое я получил по возвра­щении из Кухмо и волости Репола, что на русской стороне. Ехал я туда по открытой воде, но пока занимался при­вивками и разными другими делами, лед стал и выпал снег. Начало пути совпало с кекри[93], поэтому, наверное, догадываешься, что у меня ни в чем не было недостатка. К слову, до сего времени мне не приходилось видеть этот край таким богатым. Вот только домашнее пиво, приго­товленное к приезду, не заслуживает похвалы, поскольку в нем совсем нет хмеля. Но я вышел из положения таким образом, что не пил его вовсе. Иначе обстояло дело с ча­ем, которым меня усердно поили в Репола, в доме священ­ника. По весьма достоверному описанию того чаепития можешь судить, сколько мне пришлось выпить в тот день: утром — шесть чашек чаю и четыре чашки кофе в доме попа (в первой половине дня), после завтрака я был при­глашен в гости в дом крестьянина Тахвонена, где выпил четыре чашки чаю и три чашки кофе, сразу после обеда (перед отъездом) — еще шесть чашек чаю, опять в доме попа. Бог весть чем бы меня угостили вечером, но я свое­временно уехал, познав на горьком опыте, сколь трудно приходится порой бедному желудку.

Подробности после, через пару недель, когда я собст­венной персоной буду иметь честь нанести тебе визит. [...]

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ

Каяни, 6 февраля 1835 г.

...Этой осенью по возвращении из Хельсинки я вновь съездил на русскую сторону в волость Репола за пополне­нием к записям[94], о чем уже писал ранее...

Шестое путешествие 1835 г.

Закончив работу над «Калевалой», Лённрот с еще большим энтузиазмом продолжает начатое дело, значение которого он стал более ясно осо­знавать. В апреле 1835 года он совершает поезд­ку в восточную часть территории, занимаемой русскими карелами, о чем и рассказывается на следующих страницах. Из Кухмо он прошел че­рез Репола в Рукаярви, оттуда вдоль реки Чиркка-Кемь — в Юшкюярви, Ухтуа, Ювялахти и Вуоккиниеми и через Кианта вернулся до­мой. В приложении приводится несколько от­рывков из писем, по которым видно, что в кон­це августа 1835 года Лённрот побывал в Лапукка, что находится на русской стороне.

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ (По-фински)

Кухмо, 12 апреля 1835 г.

Дорогой друг!

Минула уже целая неделя, как я выехал из Каяни, намереваясь до начала распутицы переправиться на рус­скую сторону. Распутица уже на носу, а я пока что не продвинулся дальше пасторского дома в Кухмо. Но себя я не виню за излишнюю медлительность, просто пришлось задержаться на несколько дней из-за одного тяжелоболь­ного. Кроме того, я поджидал свежую противоосповую вак­цину, чтобы отвезти ее в Россию. Эту вакцину просил у меня и устно и письменно священник из Репола. Но ску­чать здесь не пришлось. В начале недели я ходил с попа­ми, которые проводили кинкери в деревнях, расположен­ных вдоль границы с Россией. Там мне удалось записать несколько рун от крестьян, приехавших на кинкери с рус­ской стороны. Вторую половину недели в доме священни­ка Кухмо играли в карты с тремя попами, ленсманом из Соткамо, волостным писарем и пр. Но, как говорят, и хо­рошей свадьбе приходит конец, и теперь после обеда мне предстоит отправиться в путь в Репола. Началась распу­тица, дороги развезло, а до погоста Репола семь миль. Тем не менее надеюсь попасть туда так или иначе, хотя бы на лыжах. По-видимому, так и придется добираться, говорят, лошадь проваливается на каждом шагу. Так я за­ранее хочу поприветствовать тебя письмом, поскольку есть возможность отправить письмо с ленсманом из Соткамо до Каяни, откуда он перешлет его тебе. В прошлый раз я, кажется, забыл попросить тебя подправить заголовки к каждой руне, прежде чем печатать тексты. Если будет надобность, могу более пространно написать во вводной статье о поэтике рун. Хотел бы о поэтике написать по-шведски в газету «Helsingfors Morgonblad», но времени на все не хватает. Может быть, ты напишешь, а то наши гос­пода поэты, даже сам Ютейни, совсем отошли от настоя­щего стихосложения, не худо бы им напомнить об этом.

Как тебе нравится название «Калевала»[95]? Если хоти­те, можете и другое название дать. [...]

Кажется, я не все материалы отправил в архив, так как на листах со старыми рунами записаны и некоторые новые, а их я еще не сдавал.