Я иду искать

– Вы на дату посмотрите.

20 февраля прошлого года. Ирина Поспелова. Совпадение? Почему бы и нет.

Что там еще? Я начал прокручивать ленту этой Волчицы, будь она неладна. Там много чего было. Всякая муть про симфонию ночных запахов, вызывающий восторг бег, и патати, и патата. Но теперь я искал даты.

Вот май прошлого года. 19 мая, вторая жертва в этом деле. Недалеко от лодочной станции в восемь вечера была убита Нефедова Екатерина Викторовна, вдова пятидесяти пяти лет. Что тут у нас?

Все повторилось. И это было прекрасно.

Она оказалась воровкой. Хозяин пригласил герцогиню в свой замок. А она украла артефакт. Свита герцогини уже грузилась на корабли в порту, когда появилась я…

Так. Едем дальше.

14 сентября. Убита семнадцатилетняя школьница Таня Балакирева. Запись от 17 сентября:

…глупая пастушка даже не пыталась бежать, она просто застыла, как кролик перед удавом. Я убила ее одним ударом лапы…

Хорошо. А что у нас в ноябре? 12 ноября, четвертая жертва, бывшая балерина Варвара Осиповна Михельсон. А что скажет нам Волчица? Вот, 13 ноября:

…старая морская ведьма не успела добраться до воды. Я преградила ей путь…

Пока я читал, Феоктистова что-то говорила. Негромко, я даже не был уверен, что мне, может, она разговаривала сама с собой. Я не слушал.

Но дочитал и услышал:

– Вы знаете, Поляков, мне сон приснился. Ночь, но светло, луна в полнеба. Тропинка. Я иду по ней. Никого не вижу, но знаю, кто-то следит за мной. Бежать нельзя. Если побегу, этот «кто-то» прыгнет мне на спину. Передо мной часовня. Разрушенная, безголовая. Из-за угла навстречу выходит волк. Волчица. Я просыпаюсь. Не от страха. Во сне я рада, что встретила ее. И еще во сне я почему-то мужчина. Может быть, это вы?

Элла

Трухлявые души

По осени еще две сученьки подвернулись.

Первая – совсем еще пацанка, сопля, а туда же. Вот уж где не ожидала на эту падаль наткнуться. У монастыря пристроилась. Там пустошь большая, ручьи в реку стекаются, озерки болотистые, кусты, заросли настоящие. Одно из моих мест. Там и не бывает никого. Глушь, даже фонарей нет.

Время – начало седьмого, я только на тропу вышла, еще не перекинулась. Слышу, рядом совсем, за кустами, девка орет: «Давай, пошел на…! Трус, говно!» И дальше матом. Из кустов парень вылез и, не оглядываясь, к дороге порысил. Я поняла, она хотела, чтоб он ее это… терлась об него, лизалась. А он не стал. Не дал ей. Она разозлилась и послала его. А когда ушел, она там в кустиках присела, джинсики спустила и мастурбировать начала. Хорошо ей, глаза закрыла, мнет себе между ног, дыхание неровное. И с каждым выдохом, с каждым сдавленным глухим стоном вырывается из нее гнойно-желтая труха, повисает облаком, забивает мне глотку. Похотливая дрянь!

Можно было убить ее мгновенно. Прыгнуть со спины. Но я хотела, чтоб она видела. Чтоб заглянула в глаза своей внезапной смерти. Я перекинулась и встала прямо перед ней. Зарычала: «Открой глаза, сука!» Она открыла. Сначала мутные, затянутые пеленой наслаждения. Но она, эта пленочка, быстро растаяла, зрачки расползлись черными лужами. Она даже не закричала. Видно, горло перехватило. Узкое, высокое, загорелое горло. Его так приятно будет перекусить.

И опять нужно бросить в воду камень. После всего.

Вода… Камень… В следующий раз тоже этим закончится. Почему? Не понимаю. Но камень, который неизвестно как оказался у меня в руке, измаранный нечистой кровью, обязательно нужно бросить в воду. Очистить?

Я стала уезжать для бега на другой конец города. Думала, там будет лучше. Там новые районы. Новые старые, построенные в конце прошлого века, когда город как на дрожжах начал пухнуть, расползаться в разные стороны. И совсем новые, построенные сейчас и даже еще не до конца, кварталы. Думала: тут меньше народу будет. Кому здесь к реке, на захламленный строительным мусором бережок, выходить?

Но вот именно здесь мне вторая сучка и подвернулась. На бережке.

Ноябрь. Темнеет рано. Холодно. Ветер. То ли дождь, то ли уже снег ледяной крупой с неба. Мне нравится. Когда в шкуре. Когда человеком – бр-р, беги быстрее. Бегу, себя слушаю, когда перекинусь. Там куцая аллейка прямо вдоль берега (пародия на набережную), скамеечки, худосочные елочки и кусты. На задах – заросли, дебри, сирень, все та же вечная наша сирень.

Я ее, тетку эту, не заметила. С первого раза не заметила, не увидела. Я же еще в человечьем облике, чувства не такие острые. Только запах чуть ноздри задел. Тот самый. Мерзкий, кислый, тухло-желтый. Мазанул по носу, и я мимо пронеслась. Я там первый раз бегала. Хоть заранее в инете посмотрела спутник, чего там, где, но все же то ли заблудилась, то ли не увидела в ящике все толком, а может, картинка устарела. В забор уперлась. Бетонный. Серый. Монолит. Крепостная стена, а не забор. Стройка, наверное, очередная намечалась. Свернула, побежала вдоль бетонной серости, чую, сейчас в город на проезжую улицу вылечу. Я обратно. Там болото уже какое-то. Пришлось разворачиваться и возвращаться туда, откуда начинала.

А тело не ждет. Раз – и перекинулась. Вдоль аллейки я по кустам бежала, не высовывалась. И вдруг опять в ноздри этот запах полез. Теперь уже во всю силу, не стесняясь. Жжет, мучает. Не запах – вонь. Под фонарем старуха стоит, курит, мешок «Пятерочка» на скамейке рядом. Чего она под дождем торчит? Она ждет. Самца ждет. Эта старая расхлябанная кошелка тоже ждет секса, случки, траханья, чужих жадных лап, что будут елозить по ее обвисшей, мягкой, как промокашка, коже, слюнявых губ, наверняка таких же старых, морщинистых, как у нее самой. Гадость. Я аж взвыла от омерзения. В этот раз я не сочла нужным встать перед ней, показаться. Просто прыгнула сзади, вцепилась в шею и тут же под скамейкой разорвала ей горло. Быстро. Не церемонясь.

И опять сразу после убийства перекинулась обратно. И опять в ладони камень. Камень – в воду.

Убийство… Раньше мне это слово в голову не приходило. Разве зверь думает о том, что убивает кого-то? Он просто делает то, чего требует его природа. Вот и я не думала так ни про коток своих, ни про тех сучек, что некстати попадались на моем пути. А теперь, после этой жабы, этой вонючей дворничихи, слово «убийство» стало крутиться у меня в голове. Я – убийца.

Раньше была только радость. Упоение от удачной охоты. Бодрящий запах чужого страха. Хрустальный звон чужой боли в ушах. Вкус теплой крови в пасти.

Я пыталась передать это словами. Писала посты на сайте, где собираются уроды и извращенцы, играющие в чудовищ. Не прямым текстом, конечно. Сочиняла короткие фейритейлы. Чтоб был понятный уродам антураж. Им нравилось. Лайкали, комменты писали свои уродские. Я пыталась передать свои ощущения. Вдруг среди толпы найдется кто-то такой же, как я. Он бы понял. Это был маяк. Призыв. Правда, напрасный.

А теперь я – убийца.

Мне не жаль ни одну из них, но это слово беспокоит меня, создает дополнительный дискомфорт в моей и так до черта дискомфортной жизни.

Поляков

Как падает планка

Зима наконец закончилась. Мокрая, серая, гнилая зима. И с первыми мартовскими днями пришли холода. Задуло, полетели крупные белые мухи. Кружат за окном вместе с прошлогодними листьями. Листья черные – кавалеры во фраках, снежинки – дамы в белых платьях. Бал. Венский вальс.

С утра – побегать. По дорожке вдоль дома, через двор наискосок, мимо высокой белой стены. За ней – старинная тюрьма. Через проспект. Дальше еще одна стена, точно такая же, высокая и свежеокрашенная. За ней монастырь. Тоже, можно сказать, тюрьма, только добровольная. Мне кажется, просто так в монастырь не уходят – наказывают себя за что-то. Значит, есть за что. Мимо собора – и к реке. Там совсем новенькая набережная. Чистенькая, манерная, с чугунными скамейками, на спинке одной из них – фигурка ангела под зонтом, вытертая руками туристов до латунно-золотого блеска. Набережная классная, но короткая, я пробегаю ее за пять минут и дальше бегу тропинкой по дикому берегу.

Я бегу и думаю про Волчицу. Вот она просто бежит, бежит человеком на двух ногах, бежит так же, как сейчас бегу я. И вот «перекидывается». Что происходит у нее в башке? Что она чувствует? Как у нее падает планка?

Блин! «Она», «у нее» – от Елены заразился. Знаю, что мужик это, а думаю, как про бабу.

Тогда, в «Лесной сказке», глядя в Еленин ноут, я выискивал записи, относящиеся к датам убийств, проскальзывая сквозь остальные посты. Пропускал, наискосок просматривал. Потом дома я снова вышел на ее страничку. Теперь уже читал все. Внимательно читал.

Мой бег – единственная возможность вырваться из оков, из клетки, в которой я заперта…

Что за клетка? Почему заперта? Кем? За что? Тюрьма или монастырь?

Бег – музыка чистого восторга. Пастью заглатываешь запахи – огромные, заполняющие весь мир, заполняющие весь мой разум. Они звучат в мозгу разноголосьем, пестрой паутиной мерцают перед глазами…

Измененное сознание? В какой момент происходит это изменение? Без психиатра, доброго доктора со стальными глазами, не разберешься.

Попробую «перекинуться». Вот я бегу размеренно, в одном темпе. Ускоряюсь, бегу на пределе. Воздуха не хватает… Вдохи все чаще… И выкинуть из головы все слова, не проговаривать… Просто дышать, просто бежать…

Конечно, ничего этакого не произошло. Просто в тот момент, когда, казалось, все – вилы, больше не могу, надо остановиться, мышцы дрожат киселем, ноги трясутся, того и гляди подломятся, – пришло то самое второе дыхание. Баланс. Насыщение кислородом каждой клеточки тела. И ощущение, что теперь я могу бежать бесконечно. И чувство радости. Ни от чего. Просто радость. От бега. От себя самого, от охрененно вкусного воздуха, вливающегося в пасть… Тьфу, прóпасть! В рот.

Ну, как-то так. Момент я поймал. Только для того, чтобы «перекинуться», мне не хватило свихнутых, закрученных спиралью мозгов Волчицы. Безумия не хватило.

Надо ее писания спецам отдать, пусть составят психологический портрет.

* * *

Зашел Костика проведать. После ночной свистопляски в лесу под дождем он расхворался, расклеился. Сидел дома на больничном весь в соплях. Хрипел и температурил.

Еще бы. Это я у теплого костерка грелся, а когда собрал посуду из-под господ-оборотней, вообще ушел в палатку и проспал пару часов в чьем-то спальнике. Не возбранялось. А герои меча и магии носились во мраке часов до пяти утра. Наконец, Мене-как-его-там пал, эльфы были перебиты, воевать стало не с кем. Победители и побежденные, живые и мертвые, погревшись у огня, стали разбредаться по своим машинам. Война закончилась, всем спасибо, все свободны.

На этот раз принес не пиво. Более согревающее – водку. И апельсины. Классика жанра. На правах «родной матери» пошурудил у него на кухне, картошки нажарил, к ней еще яичницу соорудил, салатик огурчики-помидорчики. Ешь, друг, поправляйся. Во всех отношениях. Накрыл поляну на журнальном столике у одра больного. Разлил по первому стопарику.

– Федорыч, – просипел Костик, – че там мои храбрые воины? Неподсудны?

Я замотал головой:

– Не. Все чистые – и волки твои, и медведина этот. Не совпали с Ганнибалом. Так что будь спок, не беспокойсь. Знаешь, Семенов, мне одна мысль покоя не дает. И мысль-то левая, к делу вроде не относится. Феоктистова все время повторяет, что это женщина. Сайт мне показала, где Волчица ошивается. Я нашим умникам отдал, пусть поковыряются, может, адрес ее вычислят.

Я закусил водку долькой апельсина. Своеобразное сочетание. Ананасы в шампанском развитóго постсоветского периода.

– Да ерунда. – Костя махнул вилкой, кусочек яичницы шлепнулся ему на одеяло. – В интернете полно перевертышей. Брутальный мачо может оказаться прыщавым подростком, а то и толстой пенсионеркой. Сисястая красавица на «Мазератти» – очкастой училкой из Урюпинска. А игриво-развратная Лолита с голыми фотками – дедом Моченкиным, язвенником и склочником. Все кем-то притворяются. Это же маски. Сублимация.

– Да это понятно. Что я, по-твоему, глупее паровоза, только вчера в интернет вышел? Но вот тексты ее… Понимаешь, я начитался и теперь даже думать стал об убийце в женском роде – «она», «ее». Вот знаю, что мужик, а думаю: «Она». Не могу толком объяснить. Хочешь, открою, сам почитаешь?

Костик замотал головой. Так сильно, что аж зашелся сухим лающим кашлем. И натуженно прохрипел:

– Не-а, не хочу. Сам лови свою Волчицу с раздвоением личности. Мне чужой славы не надо.

Откашлялся. В изнеможении рухнул головой на подушку. Я протянул ему очередной стопарик и кусочек засметаненного огурца на вилке. Чокнулись. За здоровье. Выпили. Закусили.

– А вообще, знаешь, Федорыч, – сквозь недожеванный огурец сказал мой друг, – я тут читал недавно про одну фишку. Есть мужики с лишними женскими хромосомами. И вот тут всякие варианты возможны – гермафродиты, всякое такое.

Я кивнул. Знаю, мол.

– Во! – Костя потряс пустой вилкой, как жезлом. – Есть еще синдром этого, как его… Кляйн… кого-то, черт, забыл. Ладно. Щас найду. Ящик дай.

Я взял с табуретки ноут, сунул Семенову в руки. Он стал рыться в инете.

– Щас, погоди, найду. Так вот, там суть в чем. С этим синдромом получается мужик как мужик, все у него на месте и снаружи, и внутри. Но на самом деле он женщина. По хромосомам. И он может всю жизнь так прожить и даже не узнать. Не каждый же свои хромосомы на анализ тащит. Он даже с бабами может спать, то есть все у него работает. Только он может не хотеть этого, влечение отсутствует. Зато присутствует бесплодие. А так с виду и не догадаешься… Ага, вот, нашел. На вот.

Он ткнул пальцем в экран. «Скрытый гермафродитизм. Синдром Клайнфельтера – одна из самых распространенных патологий мужского пола. Встречается у каждого 500-го мужчины. Под влиянием женской хромосомы у мужчины не вырабатывается сперма. Чаще болезнь проявляется в бесплодии. Других выраженных симптомов нет». И т. д., и т. п.

– То есть ты, Семенов, хочешь сказать, что он скрытый гермафродит? И Ганнибал, и Волчица в одном флаконе? Мужик, который считает, что он баба.

– Ага, мужик, который считает, что он баба, которая считает, что она оборотень. Башка набекрень, как шапку ни надень. В общем, лихо закручен сюжет. Поймаешь их всех – от начальства тебе именная благодарность и горсть урюка в придачу.

Я задумался. Население города – ну, тысяч двести двадцать, грубо говоря, половина – мужики. Сто десять тысяч мужиков, из них двести двадцать эти самые, не вполне которые, скрытые, с синдромом… как его… Клайнфельтера, чтоб ему пусто было. Двести двадцать – ого! А может, кто-нибудь из них таскал свои хромосомы на анализ, значит, можно установить кто. Может, и Ганнибал проверялся. Проверился, понял, что он ни два ни полтора, и начал мстить полноценным бабам. Хотя ни школьницу, ни пенсионерку к полноценным бабам не отнесешь, схема не выстраивается. Но это второй вопрос. Для начала надо запросить материальчик из коммерческих лабораторий, нарыть особей с синдромом.

Я даже несколько воодушевился. Крылышки расправил.

И тут же меня другой мыслью шарахнуло. Прямо как в старых мультиках, мысль эта наковальней мне на голову рухнула – аж по земле размазало. Мы со Светкой десять лет прожили – детей не нажили. А что, если я тоже такой? Если глубоко во мне, в крови, в генах, прячется своя Волчица? До поры до времени сидит тихо. До поры до времени. Сигнала ждет. А если дождется?

Елена

А там она

Скоро полнолуние. Волчица снова выйдет на охоту. Не сможет остановиться. Я уверена. Если раньше она убивала из спортивного интереса, или по наитию, или черт ее знает почему, то сейчас все по-другому. У нее есть цель. У нее есть враги. Она знает, что по ее следу идут охотники. На кого она бросится? На меня? На Полякова? Кто из нас будет первым? Надо позвонить ему. Если она ходит за мной, то и за ним тоже. Наверняка.

Пытаюсь влезть в ее шкуру, в ее мозги и, глядя через ее глаза, понять алгоритм ее будущих действий. Если она выберет меня, то нападет, скорее всего, здесь, во дворе. Дождется меня в темноте и прыгнет на спину. Хоть на улицу не выходи, пока свет полнолуния не перестанет заливать землю. Могу и не выходить, пересидеть в норе.

А если первой жертвой она назначит Полякова? Как тогда поступит? Вряд ли так же. Скорее всего, она не боится проиграть, не думает, что Поляков может оказаться сильнее. Слишком уверена в своих силах. Но просто напасть на него в темном закоулке – нет. Неинтересно. Не ее стиль. Ей нужна охота. Бег. Радость погони. Хрип загнанной жертвы. Это для нее победа. А убийство – просто заключительный аккорд в сыгранной ею мелодии. Так что сначала она наиграется с Поляковым. А потом просто и быстро убьет меня. Сценарий будет именно таким. Значит, надо предупредить следователя. И плевать, что он сочтет меня сумасшедшей. Даже если он отмахнется от моих слов, что-нибудь останется у него в голове, и он будет готов к встрече с Волчицей.

А может, зря себя накручиваю? Может, они уже нашли ее? Спросить Полякова? Да разве он скажет? С чего бы? Но позвонить надо.

Я не раздвигаю шторы на окне. С того самого дня, как встретила Волчицу у своего дома. Так и живу днем в полумраке, лишь настольная лампа да ноут светятся. Мне все кажется: подойду к окну, раздерну занавески, а там она. Прямо за стеклом. И что тогда?

Как-то захожу в подъезд – соседка со второго этажа навстречу. Неприятная дама. Всегда мне улыбается эдак сочувственно: «Вы так мучаетесь, так мучаетесь, Елена Васильевна! Как я вам сочувствую!» – только что глаза не закатывает, чтоб мою святость изобразить. Я всегда старалась мимо нее бочком и не глядя. Выдавлю: «Здрасте», – и в свою норку юрк. Неудобно же, мои разорутся ночью, а ее окна как раз над нашими. Вот и сейчас она тоже: любопытными глазками-бусинками в лицо мне уперлась, тонкие губы расползлись, верхние зубы наружу – длинные, острые, – голосок сладенький, блеющий.

– Еленочка Васильевна, здравствуйте! А я слышала, вы квартиру продаете. К родственникам переезжаете или…

Мазнула по моему пальто новому взглядом оценивающим, и я услышала окончание: «…мужика себе нашли?»

– С чего вы взяли? – спрашиваю.

Она зачастила:

– Ну как же! Я мимо хожу, а у вас темно все время. Значит, съехали. Ну и мебель. Вы же квартиру-то чистили. Все перед продажей старье выкидывают, чтоб просторнее выглядело. Ну и правильно. Продать эту квартиру. Вы уже к агентам обращались? А у меня, я вам рассказывала, племянница Верочка – они второго ребеночка ждут. А квартирка-то с кошкин лоб. Сестра моя, да Верочка с мужем, да маленький, да Верочкин брат, он школу заканчивает. И все в двушке. А тут…

Помолчала, глазенками похлопала, и я опять услышала: «…такой шанс».

– У знакомого-то человека всегда надежнее покупать. У вас квартирка-то небольшая, сантехника старая, но их бы устроило. Они, правда, только в рассрочку могут, но вы…

Снова пауза, и снова у меня в голове: «…перетопчетесь».

Ну вот почему мне опять перед ней неудобно стало? Перед этой крысой, готовой поживиться остатками моей жизни? Вроде как я перед ней оправдываться должна – извините, мол, что надежд ваших не оправдала, не продаю я, у меня ничего другого нет.

– Нет, нет… – начала я, в пол от смущения уставившись.

И затормозила. Какого черта? Чего я приседаю? Перед кем? Глаза подняла, чтоб ей взгляд мой из-под полей шляпы виден был. А взгляд у меня, чувствую, нехороший, злой, острый. Я этой бритвенной остротой прямо по жадным глазонькам хлясть – та аж отпрянула. Значит, поняла.

– Никогда не приставайте ко мне с вашими проблемами. Я их решать не собираюсь.

Прозвучало как «проваливай». И соседка заметусилась, замела по площадке крысиным хвостом, зашуршала лапками, порскнула мимо меня на улицу. Провалилась.

Я в квартиру вошла, свет зажгла и шторы на окнах раздернула. Я здесь. Хватит прятаться!