Я иду искать

Она сказала «шарфик», и губы ее искривились, полезли правым краем вверх, и туда же поползло, зазмеилось толстым удавом это слово: «Ш-ш-ша-арф-фи-и-ик».

Она помолчала, еще раз поднесла бокал к губам. Я слушал. На тарелке передо мной остывала котлета.

Елена

Царица ночи

Сижу над бокалом «Бургони», рассказываю этому мальчику про Элку. Он слушает. Вынюхивает. Вон ноздри шевелятся. Информацию по крупинкам отсеивает из моих слов. Как старатель, вымывает золотинки из песка. Молодец. Хороший следователь должен это уметь. Хотя рассказать мне особо нечего.

Вы знаете, что она была – как это называется, «девочка из хорошей семьи»? Элла Яновна Валевская… Помните, в Питере был магазин «Пани Валевска»? Парфюм и косметика из Польши? Хотя откуда вам помнить, это в старое время было. Представляете, Элка – пани Валевска? В ней эту пани не разглядеть уж было. Была, да вся вышла. Асимметричный дуализм языкового знака. Как бы это вам попроще? Вот слово, то есть языковой знак. А вот предмет или явление, этим словом называемое. И вот сначала были они тождественны. И всем все было понятно. Смотришь на молодую оперную певичку в блестящем платье и сразу чувствуешь: вот это и есть «Элла Валевская». А потом предмет изменился, а его название – нет. И стали они друг на друга не похожи. «Элла Валевская» осталась, а вместо красотки-певички подсовывают нам толстую пьяную криворожую бабищу в застиранных спортивках – не стыкуется одно с другим. Когнитивный диссонанс. По мозгам – как железякой по стеклу.

Элка, Элка… Сидела бы ты тогда дома…

В первый раз я Элку из дома выгнала. И во второй тоже. И в третий. Как всех остальных шалав, что Сережа домой приводил. А потом вижу, других баб больше нет, только эта. Думаю, пусть уж. Лучше одна, чем разные. Она говорила, что музучилище окончила по классу фортепиано и вокалу. У нее меццо-сопрано был, а она все старалась сопрановые партии петь, ей нравилось. И на отчетном концерте сразу после выпуска – еще приболела, простыла чуть-чуть, да внимания не обратила – пела арию Царицы ночи. Ну и сорвала голос к чертям собачьим. Думала, восстановится, три месяца молчала – не восстановился.

Я не поверила.

Какое сопрано, какое фортепиано? Толстая хабалка, без мата сколько времени не спросит. Пальцы сардельками. А уж голос – вообще караул, хрип-сип сплошной, как… даже не знаю что… старый граммофон, что ли.

А однажды я через парк шла, а там у фонтана летом пианино поставили желтое, умеешь – валяй, сбацай монтану. Иду, слышу, кто-то второй ноктюрн Шопена играет. Неровно так, то чистенько, бегло, то раз – и запнулся, сфальшивил, и тогда опять повторяет это же место. И опять – бамс! Затор. Повтор. Выхожу на плешку сбоку от фоно, смотрю – а это Элка. Сардельками своими по клавишам стучит, а по щеке – слеза, и кап-кап ей на пальцы.

Вот тогда я поверила.

Доиграла, аккуратно крышку опустила и побрела прочь. Идет нога за ногу, а глаза такие пустые, будто не видит ничего вокруг. Меня не заметила, я за дерево зашла, спряталась. И ничего ей не рассказала потом. Может, зря.

Откуда знать, что зря, что не зря? Вот следователь этот, Поляков, – он знает, что к делу, а что просто так, болтовня? Слушает. Очень симпатичный мальчик, почти рыжий, лохматый, на носу едва заметные веснушки после лета остались. Глаза внимательные, даже как бы сочувствующие. А рот жесткий, выдает мента, не из сочувствия меня слушает, ищет в словах зацепку какую-нибудь. Хотя какой он мальчик? Мужчина давно. Женат наверняка, и ребенок уже, может, школьник. Поколение наших детей давно выросло, а мы все «мальчики-девочки». Он такого же возраста, как мой Сережа. Да только совсем не похож.

* * *

Мой сын в двадцать лет уже спился. Не верите? Вот и я не верила.

Все в старших классах вино пьют или водку. Себе и другим доказывают, что взрослые. И мы в свое время фугасы с плодово-выгодным покупали. На переменке за школой пили, разлить не во что – так прямо из горлышка, пускали бутылку по кругу. Я однажды на урок пришла пьяная. На пустой желудок три глотка какой-то дряни сладкой. Окосела. Уснула за партой. А сосед мой возьми и подтолкни меня, я на пол рухнула. Очнулась – где я, что я, ничего не соображаю. Весь класс ржал.

Все во взрослость играют. У всех проходит потом. А у Сережки не прошло.

Из армии пришел – две недели с друзьями дембель праздновал. Потом все расползлись как-то, а Сережа продолжил. Я в обед домой прибегала – он уже мягкий был. В каком смысле? Ну, знаете, неточность движений, такая расплывчатость, что ли, как у плюшевой марионетки на ниточках. А к вечеру уже никакой, я с ним разговариваю, а он только «да» невпопад, причем необязательно мне, иной раз и включенному телевизору.

Самое утомительное – ожидание. Все надеешься, сейчас это закончится, прервется, но на самом деле не веришь – знаешь, что за чем пойдет, будто квест проходишь от точки к точке и раз за разом бесконечно, по кругу. Нет, по спирали, все ниже, ниже…

Я ночью просыпалась от малейшего шороха сквозь неплотно закрытую дверь. В ужасе просыпалась. Как в фильме – распахиваешь глаза, а над тобой занесенный топор и голодный взгляд убийцы. Сердце барабанной дробью в горле, в ушах, в затылке, руки трясутся и подташнивает. Адреналином шарахнуло, и тело требует: бежать, спасаться – переварить это возбуждение. А куда бежать? Лежу слушаю. Я по шагам могла определить, как он по квартире передвигается, направление отследить, в туалет, на кухню или в прихожую. Если в туалет – может, просто пописать, если на кухню – может, воды попить. А в прихожую ночью зачем? Значит, там у него нычка. Да у него везде нычки были, такие фуфырики аптечные, боярышник, настойка овса или еще хлеще – «Красная Шапочка», какая-то дрянь несусветная, техническая. Лежу мучаюсь – вставать или нет. Встать, отобрать, вылить, скандал устроить? Без воплей не отдаст, ему же горит. Или сделать вид, что не слышу ничего?

Сначала жалость переполняет, ведь это болезнь, надо лечить, помогать. Потом ненависть и отвращение. Ненависть к тому червю, что сидит там у него внутри, грызет, пожирает мозг, захватывает управление телом. Потом приходит равнодушие. Накрывает куполом, глушит все чувства.

Я старалась не поддаваться равнодушию. Мой сын – алкаш. Но от этого он не перестал быть моим сыном.

И уговаривала, и ругалась, и на принудительное лечение отправляла. Он соглашался, даже подшился один раз. «Дисульфирам» чертов чуть его не угробил. Пить же нельзя совсем. А он не смог. Три месяца всего продержался. Я тогда велосипеды купила, мы с ним по окрестностям ездили. Как нормальные люди. Церкви наши знаменитые смотрели, пикники устраивали. А потом сорвался. Я с работы пришла – он на полу лежит без сознания, весь заблеванный, а рядом малек валяется, пустой. Я – «Скорую»! Откачали, слава богу, успели. Через пару дней он велики продал. И пропил.

Все из дома выносил. Для начала мои белендрясы сбагрил не разбирая – и цепочку золотую, и колечко с пятью брюликами – дореволюционное, дорогое, еще прабабкино, за него, пожалуй, машину можно было купить, – и дешевую бижутерку, что я по молодости насобирала. Все ссыпал в карман и унес. Потом более крупные вещи стали уходить: куртка его кожаная турецкая, шуба моя, пароварка, утюг, сервиз… Тогда я поняла, что ничего не смогу изменить, надо приспосабливаться.

Я приспособилась. С работы, из проектного бюро, ушла. Все дорогие вещи, что Сережа еще не вынес, продала через «Авито», что продать не удалось – подругам раздарила. Тогда у меня еще были подруги. В доме осталось все самое дешевое: мебель, одежда, все старое или с китайской барахолки. Я админом-модератором устроилась. Веду несколько сайтов плюс их странички в сетях. Ноутбук себе купила маленький, дорогой, «Фуджицу». Я с ним не то что за хлебом – я с ним в туалет хожу, никогда без присмотра не оставляю. Это единственная приличная вещь в нашем доме. И деньги на водку даю всегда, когда просит, даже сама покупаю. Им с Элкой на двоих – бутылка в обед уходила и бутылка вечером, иногда еще одна, но это без меня, плюс пиво утром на опохмел. Такая вот норма выкристаллизовалась.

Элка когда у нас появилась, у нее даже паспорта не было, утратила где-то посреди своей загульной жизни. Я погнала ее документы восстанавливать. Прописала в нашей квартире. Упросила начальницу нашего ЖЭУ – мы с ней когда-то работали вместе – взять Элку дворником, сказала, что она Сережина жена.

От нее ведь родные отказались. И мать, и отец, и брат старший. Неудачная получилась, лучше вычеркнуть и забыть. Элка, потеряв голос, заметалась: как жить, что делать? Она же рассчитывала на оперную карьеру, ей уже в Питере место предложили. Не в Мариинке, конечно. Но все равно, это же Питер! Сначала там, а потом, глядишь, и Москва, и Европа. А теперь что остается? Место аккомпаниаторши? А она гордая была, заносчивая. На фоно тапершей лабать, других певцов обслуживать не желала. Ну, и понеслась душа в рай, полетели клочки по закоулочкам. Сначала со своими «артистическими» пить стала, потом уже с кем попало. За год превратилась в хабалку. Напьется – в драку лезет. Один привод, другой, за коллективный дебош огребла пятнадцать суток. Когда вышла, не смогла попасть домой – замок в дверях поменяли. Семейка ее из квартиры выписала, взятку дали, и в одночасье стала Элка жительницей деревни Толсть километров за сто с лишним от города. Она в замке поковыряла, постучала, поорала и ушла. А через пару часов вернулась уже хорошая и с приятелями-собутыльниками: «Ломайте, мужики, дверь!» Им что, они дверь в пять минут монтировкой отжали. У нас в городе у многих еще старые деревянные двери стоят. Они крепкие, массивные, чего их на металл менять. Мать Элкина полицию вызвала и сдала дочь. Она-то сдала, да Элка не сдалась, давай кулаками махать. Еле упихали ее в воронок. Тут уж она по полной программе огребла: и за то, что вломилась в чужую (подумайте только – в чужую!) квартиру, и за сопротивление при задержании…

И поехала Элка на два года в Карелию, в город Сегежа на исправительные работы.

Поляков

Затопить свой корабль

Она перескакивала с пятого на десятое то про сына своего, то про Элку, Эллу Яновну Валевскую. Вот уж кто не был похож на свое имя, так это мертвая дворничиха. Это уж точно, пани Валевску там ни в микроскоп, ни в телескоп не разглядишь.

Елена пила свое пиво мелкими глоточками, то поднимала бокал на просвет, то ставила его обратно на стол, передвигала с места на место. Неподвижное лицо и множество мелких движений руками. Скрытая тревога, беспокойство… Что-то было в ней, там, внутри, глубоко. На меня она не смотрела, будто сама с собой говорила.

Я спросил:

– А почему ваш сын не пришел? Вы можете его привести? Мне обязательно с ним поговорить надо.

Она помолчала, покрутила в ладонях ножку бокала. По столу рассыпались рубиново-золотые сполохи. Подняла на меня глаза:

– Нет. Не смогу. Он не придет.

– Почему?

– Он умер… Сережа не захотел жить без своей Элки. Даже не дождался, когда нам ее тело отдадут. Он повесился через два дня после того, как ее убили. На том самом шарфике, что она ему подарила. Привязал его к дверной ручке. У нас на двери в туалет ручка старая, скобой, вот к ней и привязал. Я из дома ушла часа на два, в магазин надо было выйти. Вернулась, а он на полу в коридоре, как-то полулежа. Я даже не поняла сначала. Он еще теплый был. Разве можно удавиться вот так, сидя? Оказывается, можно. Так что я хоронила их обоих в один день.

Она помолчала еще, отхлебнула пива. Лицо ее было абсолютно спокойно, даже как-то безмятежно. Только зрачки расширены, словно она в темноте.

Добавила:

– Вы знаете, чем я перед похоронами занималась? Я в парикмахерскую пошла. И по магазинам – пальто это купила, шляпу, платье. У меня пятнадцать лет приличных вещей не было. Я решила, что должна сына в последний путь проводить красивой. В форме парадной, как адмирал, что затапливает свой корабль. – Она усмехнулась одним уголком рта. – Пошла и свой ноут с собой взяла, дома не оставила. По привычке, понимаете? Я раньше думала, живу в аду. Пьянки, скандалы, драки, соседи ментов – простите, полицию – вызывают среди ночи. Каждый день ждешь, начнется великий ор или пронесет и в доме будет тихо. Теперь знаю, ад только начался. Ад – это когда остаешься одна в пустой тишине. Всегда.

Мне казалось, все, что хотела, все, что могла, она сказала. И не было там для меня ничего, ни одной торчащей наружу ниточки, за какую можно было бы потянуть. Ничего. Пусто. Можно расходиться. Я подозвал официантку, расплатился. Поднялся из-за стола.

– До свидания, Елена Васильевна.

Она не ответила, продолжала таращиться на свой полупустой бокал. Я взял куртку. Собрался уходить.

– Я знаю, кто убил… Знаю, кто сожрал их обоих – Элку и Сережу. И других тоже. Ведь были и другие? Были…

Ничего не говоря, сел обратно на стул – побоялся спугнуть ее. Может, конечно, ерунду скажет. Но мало ли. Вдруг хоть что-нибудь.

– Про Иру Поспелову писали в новостях, я читала. – Она опять помолчала, будто собираясь с мыслями. – Ее так же убили, как Элку, растерзали когтями, загрызли… Тогда полнолуние было. Я специально лунный календарь посмотрела. Время оборотней. Их Волчица загрызла. Волчица-оборотень. Я думаю, были и другие жертвы. Тоже в полнолуние. Информации нет, я весь наш интернет перелопатила, не поленилась. Ничего не нашла. Но именно потому, что ничего не говорили… Наверняка она еще кого-нибудь сожрала. Она не остановится. Просто не сможет.

Тьфу, провались, плохая жизнь, так и знал, что чушь какую-нибудь услышу! Оборотень! Перевертышей нам только не хватало. Ох уж эти любительницы частного сыска, чего только не наворотят. Ну у Елены, понятно, сейчас крыша набекрень – невестку убили, сын с собой покончил. Съедешь тут с панталыку.

– Елена Васильевна, вы это серьезно? Вы в оборотней верите?

– Нет. Я в них не верю, я их знаю. Их полно в городе. Вервольфы, волколаки, ликантропы.

В кафе шумели, смеялись, гремели тарелками нормальные обычные люди. А передо мной сидела сумасшедшая. То-то зрачки у нее расширены, как от атропина. Белладонна, прекрасная госпожа. «Тра-та-та, вспыхнет мечтой полусонной, кто расцветет белладонной – ты или я?» Чье это? Бальмонт, что ли? Светка моя любила стихи, читала мне вслух. Ай-ай, Елена Васильевна… А я сразу не сообразил. Симпатичная женщина. Не старая еще. Волосы светлые, прядь за ухом завивается. Красивая даже. И с приветом. Жалко.

Опять поднялся, хотел уйти, а она продолжила:

– Я сайты веду: «Эгладор», «Монстериум», еще другие – у меня их восемь штук, я вам говорила, что админом работаю. На «Эгладоре» наши толкинутые собираются, чатятся, квенты свои вывешивают, фанфики пишут – это их виртуальный клуб. А на «Монстериуме» – там любители темного фэнтези живут, у них конкретной привязки нет, там и «Ведьмак», и «Игра престолов», и всякая самопроизвольная нечисть, много всего намешано. Кто во что горазд. Я думаю, это кто-то из ролевиков, из тех, кто себя оборотнем мнит, заигрался. И еще мне кажется, это женщина, волчица.

– А женщина почему?

– Понимаете, мужчины – они обычно воинами стараются быть. Светлыми, темными – по-разному, но воинами или охотниками. Что-нибудь прямое и маскулинное. Однозначное. Есть, конечно, и другие, кто слабаков выбирает. Певцы бродячие, ремесленники, разная мелкая шантрапа – гномы, гоблины. Но таких меньше. А вот женщины чаще что-нибудь хитро-коварное, обманное выбирают: колдуньи, феи, ведьмы, оборотни. Оборотень – это двойственность, трансформация, текучесть образа. Сейчас я слабая и красивая, а потом – сильная, хищная, опасная. Сейчас подчинюсь, потом отомщу. Мужикам так играть неинтересно, сложно слишком.

А вот это уже кое-что. Ролевики. Вон Костик на фотке – зверюга. Через секунду меч свой обрушит на шею жертве. А она покорно ждет, знает, что сейчас – жжих! – и голова ее покатится. Готова. Смирилась.

Они играют.

А если бы не играли? Если бы она, жертва, не была так покорна? Если бы сопротивлялась, визжала, царапалась, отбивалась? Смог бы Костя ее схватить, мечом своим тыкать, ножом резать, руки ей выкручивать, зубами грызть, убивать долго и самозабвенно? Костя бы не смог. А другой? Возможно, кто-то может. Может статься, Ганнибал – действительно спятивший ролевик. Возможно.

– Вы слушаете меня, Поляков? – Только что тихий монотонный голос вдруг возвысился, перекрыл окружавший нас гомон, ударил кнутом: «Как смел ты отвлечься?!»

А я и правда отвлекся, начал выстраивать в голове схемы: Семенов – ролевики – оборотень – Ганнибал.

– Да, я вас услышал, Елена Васильевна. Спасибо. Эту информацию мы обязательно проверим. Только… – Не знаю, почему я не остановился там, где должен был, почему продолжил. – Только это не женщина. Это мужчина. Анализ ДНК. Это бесспорно.

– Странно…

Она словно обдумывала что-то еще, обдумывала, но не хотела говорить.

Я ждал. Не дождался. Понял, разговор наш закончился. Распрощался и ушел.

Елена

Я ее вижу

Хорошо, что я ним поговорила, с этим мальчиком. Вот опять я про то же: мальчики. Никакой он не мальчик, следователь этот. Сколько ему лет? За тридцать. Может быть, тридцать пять. А мне? Сколько мне лет? Сколько времени я не задавалась этим вопросом? Сколько не смотрела на себя в зеркало по-настоящему? Последние пятнадцать лет.

Что я ему сегодня сказала? Что хотела проститься с сыном, как с кораблем, который уходит на дно. Уходит навсегда. Окончательно и бесповоротно. На следующий после похорон день я выбросила все их вещи – и Сережины, и Элкины. Тряпье, дешевую мебель, дешевую посуду – долой. Разве эти вещи могут хранить память о моем сыне? О моем ребенке? Эти шмотки? Все в пакеты – и к помойным бакам. Память – не в тряпках. Она даже не в фотографиях. Нет, конечно, я не отнесла на помойку наши семейные альбомы. Конечно, это я буду хранить вечно. Но рано или поздно они тоже окажутся на помойке. Умру я – умрет и память.

Память – это я. И я пока жива.

Я не собиралась начинать новую жизнь. Это она догнала меня, ударила по голове что есть силы. Проломила мне башку. И из дыры дымной вонючей струйкой улетучились мои последние пятнадцать лет. Приходится начинать заново. Ну-с, Елена Васильевна, Леночка Феоктистова, с чего начнешь?

Я знаю, с чего начну. С ненависти и мести. Найти эту мразь – Волчицу, сожравшую моего ребенка. Поляков найдет ее. А я ему помогу. Он не знает, где искать. Тыкается носом туда и сюда, мечется бестолково, как заблудившийся щенок. А я знаю. Она здесь, в моем ящике, на одном из этих сайтов, населенных странными существами. Людьми? Я так думала. Теперь я думаю иначе: лишь существами, а не людьми. Нелюдями.

Открываю ноут, пальцы пробегают по клаве. Что-то останавливает меня.

Неверный ход.

В этой виртуальной толпе я не найду ее, не узнаю. Мне нужно что-то от нее. Что-то более значимое, более понятное, чем цифровой код. Но где взять?

Во Власьевой роще. Там, где эта дрянь нашла свою первую жертву.

Время? Сколько сейчас? Половина седьмого. Успею.

Автобус довозит меня до конечной остановки. Стеклянный павильончик, человек пять народу, они грузятся в опустевший салон. Автобус отъезжает – я остаюсь одна. Сюда шла Ира Поспелова в тот последний свой вечер. По мощеной дорожке от проходной водозабора. Не дошла. Теперь по этому пути иду я. Но в обратную сторону.

Вот здесь она свернула. Увидела что-то страшное. Кого-то. Ее увидела, Волчицу. И побежала.

От мощенной плиткой дорожки вбок отходит тропинка, достаточно просторная. Она ведет к старой, разбитой во время войны и так и не восстановленной часовне. Глухое место. Говорят, в незапамятные времена роща была посвящена Волосу, скотьему славянскому богу, или Велесу, змеевидному антагонисту Перуна. Если такой антагонист вообще был. Хотя как же без него: хороший – плохой, бог – дьявол, плюс – минус. Вечное единство двух противоположных начал. Но никто уже ничего не помнит. Домыслы напластовываются на домыслы, миф обрастает плотью слухов: «Вы слышали? Говорят, что…» – становится похоже на правду. Но в любом случае здесь было капище. Жертвы, кровь. А потом, когда христианская традиция, подмяв под себя древних богов, превратила Велеса в святого Власия, прямо на месте жертвенного языческого алтаря построили часовню.

И снова кровавая жертва. Новый круг.

Это она, Волчица, зубастая безмозглая нежить, начала его. Сколько еще в этом кругу? Поляков не скажет. Три? Четыре?.. Четыре, пять, вышел зайчик погулять… Скольких еще зайчиков она сожрала?

Я иду по тропе. Она постепенно сужается. Такое ощущение, что идти по ней пытались многие, протаптывали спешащими ногами. Потом тормозили, поворачивали обратно. Но некоторые продолжали двигаться дальше и, не дойдя до цели, тоже возвращались. Под конец тропинка стала едва заметной, я включила фонарик на смартфоне, начала светить под ноги, чтоб не сойти с тропы. Я была уверена: Ира бежала здесь. Вот она уперлась в заросли черных кустов. Рванула сквозь них? Или побежала кругом? Я сквозь переплетение веток не полезу, сверну, обойду по кругу, выйду к часовне со стороны спуска к реке.

Вот она, развалина. Пока добиралась, промочив сапоги, вылез месяц, целится мне в спину узким прищуром, закрыв один глаз. Все вокруг кажется черным, четко очерченным в белом прицельном свете. Подхожу к стене, касаюсь рукой шершавого кирпича. Здесь, где-то здесь она стояла, Волчица. Ждала, пока несчастная, перепуганная до невменяемости девушка выскочит из кустов на плешку перед часовней. Дышала, раскрыв пасть, выкатив язык. Слюна капала на снег. Как мехи, раздувались заросшие черной шерстью бока. Переступали от нетерпения крупные когтистые лапы. Нос жадно втягивал запах загнанной жертвы. В круглых глазах – радость, предвкушение убийства, достойного завершения охоты.

«Лена, это ты дошла до невменяемости. Какая Волчица? Ты всерьез поверила в этого оборотня? Здесь стояла женщина. Сильная, уверенная в своей силе, в своем праве на убийство, хищная и безжалостная. Женщина. Человек. Не волк», – говорю себе. И киваю в ответ: «Да-да, конечно, женщина, человек, я же не сошла с ума». Но вижу Волчицу. Огромную. Гораздо крупнее, чем полагается быть простой дикой зверюге. Черную в лунном струящемся свете. Способную мыслить и испытывать радость, даже восторг от убийства.

Я ее вижу.

В руины я не пошла и даже не заглянула. Побоялась. Чего? Побоялась увидеть, как она терзает свою жертву. Хватит с меня. Надо выбираться к дороге и вызывать такси. Надо домой. Я увидела достаточно. Теперь я знаю: когда встречу Волчицу, я узнаю ее – хоть в вирте, хоть в реале. Теперь она сидит у меня в башке. Ее затянуло в ту пробитую дыру, и дверка захлопнулась. Я поймала ее.

Теперь осталось поймать ее по-настоящему. Но это уже к Полякову.

Поляков

Пройти по следу

Меня посетила гениальная мысль: пожалуй, стоит самому пройти по следу Ганнибала. Не на компьютерной карте рассматривать места убийств, а самому там покрутиться. Зачем? А черт его знает зачем. Ясно же, что я там уже ничего не найду. Но надо, надо покружить там носом в землю, понюхать. Это я, само собой, в переносном смысле.

Будем плясать в обратном порядке. От места последней смерти – к месту первой. Что у нас получается? Дворничиха – балерина – вдова – девочка – лаборантка. Во дворе, где жила и погибла Валевская, я уже нагулялся, накружился. Теперь поеду на другой конец города, туда, где отдала концы балерина-пенсионерка. Черт, вечно какая-то тавтология в голове складывается.

Вышел из автобуса. До реки тут совсем ничего. Место не самое приятное, прямо город контрастов. По одну руку – новые высотки веселеньких расцветочек, обихоженные дворы с клумбами и детскими площадками, дорожки, красной и желтой плиточкой замощенные. По другую – стройка: забор бетонный, за ним краны своими жирафьими шеями ворочают, разбитая, вся в лужах грунтовка и бетонные плиты, наскоро брошенные под колеса «КамАЗам» на растерзание. Все серое или грязно-коричневое, унылое. И такое же унылое небо серой нашлепкой сверху.

Набережная почти такая же, как у моего дома: дорожка, кусты, скамейки. Возле одной из них он, Ганнибал, убил старуху. Она стояла тут под ноябрьским дождичком, курила, ждала своего приятеля. Он должен был подхватить ее здесь после работы, потом они собирались пойти к нему, приготовить ужин. Тихий, почти семейный вечер. Не получилось. Не дождалась. Кстати, именно приятель – дядечка с импозантной внешностью старого художника, на самом деле бывший школьный учитель, а нынче пенсионер-огородник – ее тут и нашел. Сначала увидел пакет с продуктами на скамейке, потом сапог, из-за нее выглядывающий.

Если она стояла перед скамейкой, глядя на реку, например, или в сторону, откуда должен был появиться ее друг, то где был убийца? Вряд ли он шел по набережной. Его бы кто-нибудь увидел. Могли же тут быть еще люди. А его никто не заметил. Значит, он мог сидеть в кустах позади скамеек. Я нырнул под нижние ветки. Казавшиеся снаружи непроходимыми заросли изнутри оказались вполне просторными. Тонкие кривые стволы держали спутанную из мелких гибких веточек крону, но внизу, под этим переплетением, было полно места. И видно, что тут кто-то проходил и даже задерживался, вон там – пара пузырей из-под пива валяется, а там – пакетики из-под чипсов и водочная бутылка, и повсюду маленькие бутылечки с красными крышечками – достославная «Красная Шапочка». А я думал, эту дрянь уже не пьют.

Обжитые заросли оказались. Значит, отсюда он на нее и прыгнул. А сидел здесь в кустах зачем? Поджидал? Конкретно эту жертву или любую, какая под лапу подвернется? Фу, черт, приветик от Елены и ее Волчицы. Какая под руку попадет. Скорее всего, любую.

Ганнибал – не оборотень. Просто маньяк. Это мантра, не забывай повторять, Леха.

Снова на автобус – и к монастырю. Опять-таки через весь город.

Спустился с шоссе на грунтовку, она, судя по всему, к воде должна вывести, рыбаки или шашлычники прокатали. От дороги – отворотки туда и сюда. Но короткие, отъехать и припарковаться. Дальше тропы какие-то, наверное. Сейчас-то зимой не видать под липкой снежной пеленой. Я не очень понимаю, что в этих пустошах люди делают.

По дороге прошел не особо далеко, она почти не утоптана сейчас. Зря только кроссовки промочил. Постоял, поглазел на черные заросли, внутрь не полез. Тогда был сентябрь, еще зеленело вовсю. Убитая девочка была там, за кустами. У нее были спущены брюки, и она обмочилась. От страха, когда увидела убийцу? Тогда зачем он спустил с нее джинсы, ведь насилия не было? Или она просто присела пописать?

Следующая точка – почти по прямой отсюда. Вдоль реки в сторону города. Не дождавшись обратного автобуса, пошел пешком по шоссе. Через полчаса добрался.

Здесь сплошняком частная застройка, одни заборы. И тоже город контрастов. Будто перетасованы две карточные колоды: одна – новая, блестящая, вторая – старая, замусоленная, мятая, с обгрызенными краями. Особняк в два этажа, желтым кирпичиком облицованный, забор выше человеческого роста – столбы и витые решетки, ворота – въезд для автомобиля. А рядом – деревянная изба, некогда голубая, а нынче вся облезлая, и забор из профнастила зеленого. Опять же новый дом, теремок, весь в башенках-балкончиках, из свежего бревна сложен – может, и из дорогущей лиственницы, – и прямо рядом притулилась усадебка, покосившимся штакетником огороженная. Внутри бревенчатая избенка, окно чуть выше земли, крыша из древнего шифера. Вылитый сгорбленный дедок в сером картузе, на уши натянутом. Еще сараи накренившиеся, как пьяные мужики, того и гляди на землю лягут. Тряпичная неопознаваемая дрянь на веревке висит.

От этих разномастных домов летом тропинка к лодочной базе идет. Где-то на ней встретилась со смертью вдова Нефедова. Вот у нее, кстати, был сексуальный контакт незадолго до гибели, за час примерно. Мой предтеча Горшков нашел ее партнера, сторожа базы Ищука, я читал его показания в деле. Связь с Нефедовой тот не отрицал, говорил, она к нему неоднократно приходила. Так что никакой ниточки от него протянуть не удалось.

Загляну-ка я на базу. Ясное дело, не сезон, но охранять-то лодки должен кто-то. Вдруг как раз смена Ищука окажется. Я бы с ним пообщался.