Помоги проекту - поделись книгой:
Дж. Бакан
РОЩА АШТАРОТ[1]
Мы сидели возле костра, где-то в тридцати милях севернее местечка по названию Таки, и Лоусон объявил, что собирается подыскать дом. Пару дней он уже говорил о каком-то своем желании, и я видел, что он решительно настроен что-то предпринять. Я думал, это будет новый рудник или система орошения, и был удивлен, что речь зашла об усадьбе.
— Не думаю, что возвращусь в Англию, — сказал он, пнув ногой отскочившее полено обратно в костер. — Не вижу для этого причины. Я более полезен фирме в Южной Африке, чем на Трогмортон-стрит[3]. Никакой родни, кроме троюродного брата, у меня нет, и я никогда не стремился жить в городе. За мой мерзкий дом на Хилл-стрит я получу столько же, сколько за него и отдал — Айзексон телеграфировал на днях, что купит его с мебелью. Я не хочу ходить в Парламент, не люблю стрелять в птичек и ручных оленей. Я один из тех, кто должен жить в колонии, и не вижу причин не устроить эту жизнь так, как пожелаю. Кроме того, за десять лет я по уши влюбился в эту страну.
Он откинулся в раскладном стуле, так что холстина заскрипела, и смотрел на меня из-под полуприкрытых глаз. Помню, глядя на него, я подумал, как прекрасно он сложен. В серой рубашке, бриджах и грубых полевых сапогах он выглядел прирожденным диким охотником, хотя всего лишь два месяца назад ездил каждое утро в город в унылой униформе, положенной его классу. Светлокожий, он великолепно загорел, и полоска от воротничка рубашки подчеркивала границу загара.
Когда я познакомился с ним несколько лет тому назад, он служил брокером. Затем уехал в Южную Африку, где, как я слышал, стал партнером в горнодобывающей фирме, разбогатевшей на северных золотых приисках. Следующим шагом стало возвращение в Лондон здорового телом и духом красивого молодого миллионера, вожделенного объекта девушек на выданье и их матерей.
Мы вместе играли в поло, немного охотились, но мне было понятно, что он не станет обычным английским джентльменом. Он не купил себе поместье, хотя половина домов в Англии была в его распоряжении. Он слишком занят (заявлял он) и не имеет времени сделаться сквайром. Кроме того, несколько месяцев в году он проводил в Южной Африке. Я помню, как он горячился, соблазняя меня отправиться на большую охоту куда-нибудь в отдаленный край земли. Это отражалось в его глазах, отличавшихся от обычных глаз наших светловолосых соотечественников: они были большие, карие, таинственные, и свет другой расы горел в их странной глубине. Впрочем, любой намек на это означал бы ссору: Лоусон очень гордился своим происхождением.
Сколотив состояние, он обратился в геральдическую палату для установления своего рода, и там его снабдили родословной. Оказалось, он являлся потомком рода Лоусонов или Лоуисонов, древнего и довольно сомнительного шотландского клана. Поэтому он обучался стрельбе в Тевиотдейле[4] и распевал длинные шотландские баллады. Но… я знал его отца, финансового газетчика, не преуспевшего ни в чем, и слыхал о дедушке, антикваре из Брайтона. Последний, я думаю, не изменил своего имени и все еще посещал синагогу. Отец был добрым христианином, а мать — белокурой саксонкой из Мидлэндса[5]. Без сомнения, подумал я, поймав взгляд полуприкрытых глаз Лоусона, мой друг принадлежал к более древней расе, чем род шотландских Лоусонов.
— Где ты думаешь найти дом? — спросил я. — В Натале или на Капском полуострове? Ты мог бы купить, например, Рыбачью ферму, если сговоришься.
— Рыбачья ферма пусть вешается! — ответил он сердито. — Я не хочу лепной замшелой голландской фермы. С таким же успехом можно купить дом в Роухемптоне, как и в Капской провинции.
Он встал и пошел прочь от костра по тропинке, бегущей сквозь терновник к оврагу. Луна серебрила кустарники в округе сорока милях и на три тысячи футов ниже.
— Я собираюсь обосноваться где-нибудь поблизости, — обернувшись, сказал он.
Я присвистнул:
— Тогда ты должен запустить поглубже руку в карман, старина. Здесь надо делать всё, начиная с картографии.
— Я знаю, — сказал он, — но это будет развлечение. В конце концов, почему я не могу потворствовать моему воображению? Я очень богат, и у меня нет ни ребенка, ни цыпленка, кому это все оставить. Допустим, здесь сотни миль до центрального снабжения, что с того? Я проведу дорогу, протяну телефон, предоставлю много работы местному населению. Тогда ты приедешь ко мне, у тебя будет лучшая в мире еда и питье — все, что можно положить в рот. Я запущу лох-ливенскую форель[6] в эти воды — на 6000 футах можно сделать что угодно. У нас будет свора собак для загона кабана, а если захотим поиграть, у наших ног — игорные дома. Говорю тебе, я создам такую «усадьбу», о которой никто даже и не мечтал. Представь: человек внезапно попадает из совершенной дикости в розарии и сады! — Лоусон снова уселся на стул и мечтательно улыбнулся, глядя на огонь.
— Но почему здесь, в этих местах? — упорствовал я, не предвидя ничего хорошего.
— Я не могу точно объяснить. Думаю, это — та земля, которую я всегда искал, всегда представлял: дом на зеленом плато в тропиках, в хорошем климате. Мне нравятся, ты знаешь, тепло и яркие цвета, но я также люблю холмы и растительность — всё, что переносит меня в Шотландию. Дайте мне нечто среднее между Ориноко[7] и Тевиотдэйл — и с Богом! Я думаю, это будет здесь!
Я с любопытством наблюдал за своим другом, вдохновенно рассказывающим о своей новой причуде, посверкивающим глазами. Две расы проявлялись в нем: одна жаждала великолепия, другая — спокойствия северных мест.
Он начал планировать, как поручит Адамсону спроектировать дом, растущий из ландшафта, словно камень из горы. В нем будут широкие веранды и прохладные залы, но с большими каминами для зимнего времени. Всё это будет очень простым и свежим («чистым, как утро», поэтично выразился он). Потом последовала другая идея, и он заговорил о перевозе Тинторетто с Хилл-стрит. «Ты понимаешь, я хочу, чтобы это был цивилизованный дом. Никакой глупой роскоши, только лучшие картины, фарфор и книги… Я выпишу простую английскую старинную мебель из натурального дерева. Ей-богу, Тинторетто — прекрасная идея, как и купленные мною вазы периода Мин. Я хотел продать их — но лучше привезу сюда».
Он говорил с добрый час о том, что сделает, и его мечты становились все интереснее и фантастичнее. Перед тем как лечь, он набросал на бумаге что-то, похожее скорее на дворец, чем на деревенскую усадьбу.
Лоусон никогда не был любителем роскоши. Сейчас он был весьма доволен чемоданом «вулзли» и беспечально брился, взбивая пену в оловянной кружке. Мне казалось странным, что столь простой в привычках человек может иметь вкус к старинным безделушкам. И подумал, что его саксонка-мамаша из Мидлэндса немного подмешала своей крови к сильному вину Востока.
Утром, когда мы поднялись, моросило, и я сел на лошадь в плохом настроении. Меня немного лихорадило, и я ненавидел это великолепное, но холодное плато, продуваемое всеми ветрами. Лоусон был, как обычно, в приподнятом настроении. Мы не охотились, лишь объезжали наши охотничьи угодья, и направились на север по краю возвышенности.
К полудню небо очистилось, и во второй половине дня цвета природы вовсю соревновались в своей первозданности. Ветер преобразился в легкий бриз; солнце освещало бесконечные зеленые равнины, и влажный лес был подобен украшенной драгоценными камнями короне. Лоусон с придыханием восхищался всем этим, проезжая с непокрытой головой, галопом, по одетому папоротником склону. «Божья страна! — повторил он раз двадцать. — Я нашел ее!»
Возьмите часть саксонской низины, пустите по ней ручей в ложбине и киньте лоскуток рощи; на краю, где утесы падают в море, расстелите плащ голубого леса перед ним на тысячи футов. Возьмите алмазный воздух Горнерграта[8] и буйство красок Западного Шотландского нагорья в конце сентября. Раскидайте повсюду цветы, что мы выращиваем в оранжереях — зонтики гераней и трубочки аронников. Это даст вам представление о местности, где мы очутились. Я начал понимать, что она была совсем не обычной.
Только перед закатом мы прибыли к горному хребту. И увидели здесь кое-что замечательное. Это была небольшая лощина, в полмили шириной, по дну ее бежал голубой ручей с водопадом, напоминающим Спин — на краю плато он рассыпался снежным каскадом в сумраке леса. Противоположная сторона бежала в пологих склонах к скалистому пригорку, открывавшему глазу благородную перспективу равнин. Ниже в лощине стояли рощицы высоких тонких деревьев, зелеными полумесяцами обрамлявшими серебристый берег и кивающие холму. Место было так приятно глазу, что мы остановились и долго любовались им.
Потом я сказал: «Дом?» И Лоусон мягко повторил: «Дом!»
Мы медленно ехали по долине в густой тени тутовых деревьев. Наши фургоны двигались за нами в получасе приближения, и у нас было время для обозрения окрестностей. Лоусон спешился и сорвал охапку цветов с заливного луга, напевая старинную французскую песенку о Кадэ Русселе и его trois maisons[9].
— Чье это все? — спросил я.
— Моей фирмы, как бы то ни было. Нам принадлежат все земли вокруг. Кто бы ни был владелец, он продаст это место. Здесь я поставлю мой шалаш, старина. Здесь, и нигде больше!
В самом центре долины, где ручей изгибался, была одна роща, даже в этом освещении отличавшаяся от других. Там были высокие, тонкие, какие-то волшебные деревья, похожие на те, что рисовали монахи в старинных книгах. Но я отклонил эту мысль: они не казались «христианскими» деревьями. Это был не «лесок», а «роща», в которой кто-то, как Диана, возможно, мелькал в лунном свете. Увиделось что-то маленькое, с темным основанием — на секунду мне показалось, что это дом.
Мы проезжали между стройными деревьями и — что за фантазии? — священный трепет объял меня. Я ощутил, что проник в теменос[10] таинственной и прекрасной богини этой роскошной долины. Казалось, сам воздух был заклят — стояла странная мертвая тишина.
Внезапно моя лошадь встрепенулась от шелеста легких крыльев. Стайка голубей вспорхнула с ветвей, и я увидел зеленый отлив их перьев на фоне опалового неба. Лоусон, казалось, не заметил их. Я увидел, как его привлекло что-то в центре рощи.
Это была коническая башенка, древняя, заросшая мхом и, насколько я могу судить, безупречная в своей архитектуре. Вы знаете знаменитый Конический храм в Зимбабве, его изображения имеются в каждом путеводителе. Это башня была такого же типа, но совершенней в тысячу раз: высотой около тридцати футов, цельной кладки, без дверей, окон и щелей, прекрасная, словно только что вышедшая из рук старых мастеров. Снова я ощутил себя вторгшимся на священную территорию. Какое право имею я, обычный современный невежда, созерцать это совершенство среди изящных деревьев, выбранное белой богиней для своей святыни?
Лоусон прервал мои размышления.
— Давай пойдем отсюда, — сказал он хрипло, взял мою лошадь под уздцы (свою он оставил перед рощей) и вышел на открытое пространство. Я заметил, что он постоянно оглядывался, а руки его дрожали.
— Это решает дело, — сказал я после ужина. — Чего ты теперь хочешь со своими средневековыми венецианцами и китайскими вазами? Ты будешь иметь лучший в мире раритет в своем саду — храм, старый как мир, в краю, не имеющим, наверное, истории. Вдохновение не зря посетило тебя.
Я сказал уже, кажется, что у Лоусона были жадные глаза. Обычно ясные и светящиеся, сейчас же, когда он глядел на оливковые оттенки лощины, они пылали хищным огнем. Лоусон не произнес почти ни слова, с тех пор как мы вернулись из леса.
— Где я могу прочесть об этом? — спросил он, и я назвал ему несколько книг. Потом, через час, он спросил, кто были строители. Я рассказал ему немного, что знал о финикийских и сабинянских скитальцах, о ритуалах Сидона и Тира. Он повторил эти названия и вскоре отправился спать.
Обернувшись, я бросил еще раз взгляд на долину, светящуюся в темноте под луной цветом слоновой кости. Казалось, я услышал слабый шелест крыльев и увидел над рощицей стайку голубок. «Голуби Аштарот возвратились, — сказал я себе. — Это хорошее предзнаменование. Они принимают нового владельца». Но, засыпая, меня неожиданно пронзила мысль, что я произнес нечто кощунственное.
Три года спустя, в один прекрасный день, я приехал посмотреть, как же претворились идеи Лоусона в жизнь. Он часто приглашал меня в Вельевонден (так он назвал это) — не знаю, почему он дал голландское имя своему поместью, где никогда не ступала нога бура. В последнем приглашении была неясность в датах, я уточнил время моего прибытия, но ответа не получил. Все же автомобиль встретил меня на маленькой станции Таки; после долгого путешествия по сомнительному шоссе, я подъехал к воротам парка и попал на восхитительную дорогу.
За три года пейзаж немного изменился. Лоусон что-то перепланировал, посадил кусты и цветы, но мудро решил, что природа многое предусмотрела сама. Все равно, он должен был потратить кучу денег.
Когда мы подъехали к краю холма, я увидел таинственную долину и не смог подавить восторженный возглас. Дом стоял на самом высоком месте, открытом взорам, и его коричневые деревянные балки и белые отштукатуренные стены врастали в гору, будто были здесь испокон века. Долина ниже была обустроена лужайками и садами. Быстрый ручей втекал в голубое озеро, и его берега обрамляли великолепные цвета различных оттенков. Я обратил внимание, что рощица, которую мы когда-то обследовали, стояла отдельно, вдалеке за лужайкой — так, что ее совершенство было изящно подчеркнуто. Лоусон имел превосходный вкус (или воспользовался хорошим советом).
Дворецкий сообщил, что хозяин вскоре будет, и пригласил меня выпить чаю в библиотеке, куда Лоусон в конце концов привез своих Тинторетто и вазы династии Мин. Это было длинное низкое помещение, облицованное тиковыми панелями и увешанное множеством изящных полок. Чудесные ковры на полу, но без всякого орнамента, только предохраняли паркет. На резной каминной доске стояли две старинные стеатитовые птицы из Зимбабве, а между ними на эбонитовом постаменте — алебастровый полумесяц, окруженный зодиакальными фигурами.
Он возвратился около половины седьмого — я успел выкурить две сигары и едва не заснул. Три года, конечно, меняют многих, но я не был готов к таким переменам в Лоусоне. Во-первых, он разжирел. Вместо стройного молодого человека, каким я его знал, я увидел тяжелое, вялое и обрюзгшее существо. Потом, куда-то девался загар с его теперь одутловатого лица городского клерка. Он носил бесформенную фланелевую одежду, висевшую свободно даже на его жирной фигуре. Хуже всего было то, что он не был рад встрече со мной. Пробормотав что-то о моем приезде, он плюхнулся в кресло и уставился в окно.
Я спросил, не болен ли он.
— Болен? Нет! — ответил он раздраженно. — Ничего подобного, я совершенно здоров.
— Ты выглядишь не так, как должен бы здесь. Что с тобой? Хороша ли охота?
Он не ответил, но, кажется, я услышал бормотанье: «будь проклята охота». Тогда я переключился на дом. Я похвалил его несколько двусмысленно: «Нет в мире места подобного этому».
Он наконец взглянул на меня своими беспокойными глазами — они выглядели удивительно семитскими на бледном лице. Я был прав по поводу его происхождения.
— Да, — медленно проговорил он, — нет в мире места подобного этому. — Он поднялся и произнес: — Пойду переоденусь. Обед в восемь. Позвони Трэверсу, он покажет тебе твою комнату.
Я переоделся в милой спальне с видом на нижний парк и долины, окрашенные лучами заката в шафрановый и голубой цвета. Переодевался я в плохом настроении, всерьез оскорбленный обращением Лоусона и очень этим обеспокоенный. Либо он не здоров, либо выжил из ума; но ясно, что он обидится на это. Я порылся в памяти — не было ли на его счет каких слухов, но ничего не вспомнил, за исключением того, что во всех его начинаниях ему сопутствовал успех. Если Лоусон был болен или безумен, об этом никто не знал.
Обед обернулся мучительной церемонией. Лоусон, обычно не претендующий на классику в одежде, заявился в смокинге с фланелевым воротником. Со мной он почти не говорил, зато зверски орал на слуг — что меня поразило. Несчастный напуганный лакей пролил соус ему на рукав, и Лоусон выбил блюдо из рук и энергично выругался. Также он, всегда раньше воздержанный, явно злоупотреблял количеством шампанского и старого бренди.
Курить он бросил и через полчаса объявил о своем намерении лечь спать. В замешательстве я глядел, как он проковылял наверх, потом я отправился в библиотеку и раскурил трубку. Я был настроен уехать утром. Но пока я сидел, разглядывая каменных птиц и алебастровую луну, мой гнев сменило беспокойство. Я вспоминал, каким прекрасным парнем был Лоусон, как здорово мы вместе проводили время. Вспоминал тот вечер, когда мы обнаружили эту долину и мечтали о будущем. Какая безумная алхимия превратила джентльмена в скота? Я думал о напитках и наркотиках, о бессоннице и безумии — но ничего не подходило моему другу. Я не отменил решения уехать, но намеревался немного повременить.
Сонный дворецкий встретил меня, когда я направлялся в спальню.
— Комната мистера Лоусона в конце вашего коридора, сэр, — сказал он. — Он плохо спит, и вы можете услышать его ночью. В котором часу вы изволите завтракать? Мистеру Лоусону подают в постель.
Моя комната располагалась в самом начале большого коридора, тянувшегося через весь дом. Спальня Лоусона находилась через две комнаты от меня, после свободной комнаты и комнаты камердинера. Утомленный, я разделся и быстро бросился в постель. Обычно я сплю хорошо, но тут сон все никак не мог прийти. Я встал, ополоснул лицо, взбил подушки и приготовился считать овец, прыгающих через изгородь, облака, плывущие по небу, но ни один из старых способов не помог. Через час я сдался и просто лежал, уставившись в потолок и разглядывая лунные блики на стенах.
Да, это была поразительная ночь. Я встал, набросил халат и пододвинул стул к окну. Луна была почти полная; плато купалось в сиянии серебра и слоновой кости. Берега были темны, но озеро светилось большой дугой, словно горизонт, огибающий землю. Вдалеке справа я видел тонкие стволы деревьев, которые я назвал рощей Аштарот. Я вслушивался. Не доносилось ни звука. Земля, казалось, мирно уснула под луной — но все же этот мир представлялся иллюзией. Место было пронизано каким-то лихорадочным волнением.
Никакого объяснения этому впечатлению я не мог привести, но это было так. Какое-то движение происходило в этом залитым лунном светом пейзаже под маской глубокой тишины. Я чувствовал то же, что и три года назад в этой роще. Не уверен в том, что это нечто было пагубным — оно было странным и держало меня в напряжении.
Вскоре я подумал о книгах. Свет в коридоре не горел — дом был наполнен лунным светом. Я спустился по лестнице и пробрался через зал в библиотеку. Я включил было свет, но тут же и выключил: нужды в нем не было. Взял французский роман, но что-то удерживало меня, и я остался. Я расположился в кресле перед камином с каменными птицами. Очень странно выглядели они в лунном свете, напоминая доисторических больших гагарок[11]. Алебастровый полумесяц мерцал подобно прозрачному жемчугу, и я вспомнил его историю. Древние сабиняне использовали этот камень в своих обрядах в роще Аштарот.
Тут я услышал шаги за окном. Такой огромный дом должен был охраняться, но эти торопливые шаги не имели ничего общего с мерной походкой сторожа. Шаги отдалились от окна и замерли. Я подумал возвратиться в спальню. В коридоре я заметил, что дверь Лоусона приоткрыта, и в комнате горит свет. Движимый непростительным любопытством, я заглянул внутрь. Комната оказалось пустой, кровать не расстеленной. Теперь я знал, чьи шаги слышал за окном библиотеки.
Я зажег настольную лампу и попробовал сосредоточиться на «Жестокой загадке»[12], но мой ум был сосредоточен на другой загадке, и глаза бессмысленно скользили по странице. Я отбросил книгу и снова уселся перед окном. Возникло ощущение, что я сижу в зрительном зале, а долина реки представилась огромной сценой, на которой вот-вот должны были появиться актеры. Нервы были напряжены до предела. Я словно ждал появления всемирно известной актрисы. Но никто не появился. Только поднявшаяся луна удлинила тени.
Силы оставили меня. И тут же тишину нарушил крик петуха и шелест деревьев. Сон овладевал мною, я вернулся в постель и снова услышал шаги снаружи. Какая-то фигура двигалась из парка к дому: это был Лоусон в пляжном халате. Он передвигался мучительно медленно, словно в изнеможении. Я не видал его лица, но вся фигура являла собой воплощение чрезмерной усталости и уныния.
Я бросился в постель и погрузился в глубокий сон до рассвета.
Разбудил меня камердинер Лоусона. Пока он помогал мне одеваться, я справился о здоровье хозяина и узнал, что тот плохо спал и скоро не поднимется. И камердинер с чисто английской заботливостью добавил от себя еще немного информации. У мистера Лоусона очередной приступ (сказал он) и, пока он не закончится через пару дней, хозяин не способен ни к чему. Он посоветовал мне увидеться с мистером Джобсоном, управляющим, кто может меня развлечь в отсутствие хозяина.
Джобсон появился до завтрака. Самое его явление оказалось первым положительным моментом в Вельевондене. Большой суровый шотландец из Роксбургшира, с короткими седыми бакенбардами, обветренным лицом и проницательными спокойными голубыми глазами, нанятый, безусловно, в подтверждение родословной Лоусонов. Я понял, почему имение в таком совершенном порядке.
Мы начали со спорта, и Джобсон рассказал мне о способах рыбной ловли и охоты. Его рассказ был деловым и четким; я видел, как он ищет глазами мои глаза. Стало ясно, что он может ответить и на другие вопросы, помимо спорта. Я сказал, что был здесь с Лоусоном три года назад, когда тот выбирал участок. Джобсон продолжал оценивать меня с любопытством.
— Я слышао пр’вас от мистера Лоуисона. Я знаю, вы его старый дроуг.
— Старинный, — сказал я. — И я с сожалением вижу, что это место ему не подходит. И почему — не могу представить. Он такой уже давно?
— Да, — сказал мистер Джобсон. — Раз в месяц емоу ст’новится дурна. Но и так всео плох’. Он стал с’всем другим с тех пор, как переехао сюда.
Джобсон казался очень серьезным и искренним. Я рискнул спросить:
— Так что же здесь происходит?
Он сразу не ответил, наклонился и дотронулся до моего колена.
— Я п’лагау, это не исцеляоется д’ктоурами. Взгл’ните на меня, сиа. Я всегда считался разумным челоуекоу, но если я роусскажу вам, что доумаю по этому поводу, вы сочтете меня сумасшедшиу. Но кое-что я вам скажу: п’дождем до сегодняшней ночи, и тогда снова задайте ваш вопрос. Возможноу, мы придиом к одному и тому же выводу.
Управляющий поднялся. Покидая комнату, он бросил через плечо: «П’читайте оудиннадцатую главу Третьей Книги Царств»[13].
После завтрака я отправился на прогулку. Сначала я поднялся на вершину холма — моим глазам предстали несравненные очаровательные виды. Вдали, более чем за сто миль, тянулись в небо синие горы португальской территории. Легкий ветерок напоил воздух тысячью тонких ароматов. Я спустился и последовал по ручью в сад. Листва пуансетий и олеандров поблескивала в чащах; в воде царствовали водные лилии всевозможных цветов. Я видел подпрыгивающую в воде форель, но не думал о рыбалке. Я пытался вспомнить что-то, но не мог.
Вскоре я оказался за садом, на лужайке перед рощей Аштарот.
Что-то подобное я видел на старинной итальянской картине. Только, если память не изменяла мне, пейзаж был населен танцующими нимфами и подглядывающим за ними из чащи фавном. Эта милая чудесная картинка встала перед глазами в теплом полуденном освещении. Очень осторожно я пробирался через тонкие деревья к конической башне, стоявшей в полутени. Я заметил кое-что новое: вокруг башни была протоптана дорожка, которой не было три года назад. Я помнил высокую траву у стен. Башню сделали своим святилищем кафры, или здесь происходит что-то еще более странное?
Возвратившись, я столкнулся с Трэверсом, сообщившим, что мистер Лоусон все еще у себя, но хотел бы увидеться со мной. Мой друг сидел в постели и пил крепкий чай — плохое занятие для человека в его состоянии. Я оглядел комнату, пытаясь обнаружить признаки какой-то пагубной привычки, жертвой которой он, как я думал, был. Но комната была чистой, свежей, хорошо проветренной. Я уверился, что ни наркотики, ни напитки не имели отношения к его болезни.
Он принял меня весьма вежливо. Я был поражен его видом: большие мешки под глазами, опухшая кожа как при водянке, большие глаза горят каким-то лихорадочным блеском.
— Я очень плохой хозяин, — произнес он пронзительно-тонким голосом. — Но я буду еще более неприветливым: я хочу, чтобы ты уехал. Я всех ненавижу в таком состоянии.
— Чушь, — ответил я, — тебе станет лучше. Я хочу знать, что это за болезнь. Ты показывался врачу?
Он устало улыбнулся:
— Доктора не помогут. Ничего страшного не случилось; через пару дней я буду в порядке, и тогда ты сможешь вернуться. Поезжай с Джобсоном поохотиться на равнине — это будет неплохое развлечение, а я буду чувствовать себя менее виноватым.
Я, конечно, похерил эту идею, и Лоусон разозлился:
— Черт побери, мужик, — кричал он, — почему ты здесь, если я не хочу этого? Говорю тебе, мне от этого будет только хуже. Через неделю я выздоровею и только поблагодарю тебя. Но сейчас уезжай, прошу тебя!
Я увидел, что он себя накручивает.
— Ладно, — сказал я успокаивающе, — мы с Джобсоном уедем охотиться. Но я очень беспокоюсь о тебе, старина.
Он откинулся на подушки.
— Не надо беспокоиться. Джобсон сделает, что нужно, а от Трэверса ты получишь все, что хочешь. До свидания.
Я видел, что дальше оставаться бесполезно, и вышел из комнаты. Тут я вновь столкнулся с взволнованным камердинером.
— Послушайте, — сказал я, — мистер Лоусон полагает, что я должен уехать, но я хочу остаться. Сообщите ему, если спросит, о моем уезде. И, ради Бога, держите его в кровати.
Слуга пообещал, и я увидел некоторое облегчение на его лице.
Я пошел в библиотеку, вспомнив слова Джобсона о Книге Царств. Вскоре я нашел Библию и это самое место в ней. Там перечислялись грехи Соломона — я пробежал это без всяких эмоций. Начал перечитывать и зацепился за слова: «И стал Соломон служить Аштарот, богине сидонской…»[14] Больше ничего. Очень похоже на ключ шифра. В уме пронеслось всё, что я слышал или читал о таинственном культе, совратившем Израиль с пути истинного. Я видел обожженную землю, на которой люди клялись служить Иегове. И я видел так же, как их глаза оборачиваются к одиноко стоящим рощам, башням и статуям, скрывающим злую и неизведанную тайну. Я видел суровых пророков, бичующих отступников прутами, народ, кающийся перед Богом, но снова отступающий от веры в жажде запретных радостей. Аштарот была древней восточной богиней. Возможно ли, чтобы во всей семитской крови, передаваемой через многие поколения, не осталось смутной тяги к этому? Я подумал о дедушке с глухой улочки Брайтона и обо всех тех, кто обращают взоры к небу.
Я сидел и размышлял. Взгляд мой упал на непостижимых каменных птиц, знакомых с тайнами радости и ужаса. А эта алебастровая луна! Какой-нибудь темный священник носил ее на лбу, поклоняясь, подобно Ахабу[15], «воинству Небесному». И мне стало страшно. Я, прозаичный современный христианский джентльмен, принимающий другие религии, соприкоснулся с древней греховной тайной, намного старее, чем символ веры христианства. В моем сердце возникло что-то вроде отвращения, или опасения, а вернее — жуткого беспокойства. Роща Аштарот представилась мне чем-то ужасным. Какая трагедия повисла в воздухе? Какую тайну скрывали сумерки?
Приближалось полнолуние, время экстаза и жертвоприношений.
Поделиться книгой: