Все равно

— Кто? Кого?

— Тонька, — бабка выплюнула это слово так, что мне ясно вспомнилось её неожиданное «сука» там, в прогаре у забора. — Свету твою видала? Что спрашивала?

— Видела вроде… — наша мимолетная встреча почти вылетела у меня из головы. — Ну да, видела, Света как раз вышла меня домой позвать. Спрашивала вроде, кого ждем мальчика или девочку. Или нет… — воспоминание вдруг обожгло меня. — Нет. Она спросила, как назовем девочку. Будто знала. Это она, да? Ведьма?

— Вить, ты постой, — заторопилась старуха, но у меня за спиной уже прорастали темные крылья, приподнимая над землей. — Ты погодь, Вить, я ж такого не говорила, погодь…

— Она сказала «берегите себя»… Это сглаз, да? Сглазила, тварь? Съехала с катушек на старости лет, после смерти мужа, запала на молодого мужика и сглазила «соперницу», так, что ли?!

— Витенька, Витюша, ты не горячись, ты послушай, Витька! Стой же ты, оголтелый!

Крики баб-Маруси летели уже мне в спину — темные крылья ярости несли меня над полом и ступенями, вон из дому, в сторону полей, к дому ведьмы. На улице стемнело, в небе ярко сиял рогатый месяц, я несся не разбирая дороги, чувствуя только ярость и боль в груди. Заросшие голыми кустами палисадники, старые домишки вокруг, месяц над головой, да и сама цель ночного похода — дом деревенской ведьмы на отшибе — все это окунало меня в какое-то давно ушедшее прошлое, сносило тонкий налет цивилизации, делало ярость дикой, звериной. Так, наверное, шли обезумевшие крестьяне в давние времена, чтобы поднять на вилы очередную зарвавшуюся зеленоглазую тварь, рыжеволосую суку, потерявшую осторожность и слишком уж распоясавшуюся. Яркий молочный свет с неба и багровые всполохи ярости в глазах освещали путь. Не знаю, что я мог сделать с ней в тот вечер, вполне возможно, что и поднять на вилы — темные крылья ярости за спиной, багровая пелена в глазах, наличие четкой цели, несомненной виновницы кошмара, приключившегося со мной — все это кружило голову и сносило стопоры. Но судьба распорядилась иначе.

Точнее, тогда я думал, что это судьба.

Калитка была заперта изнутри на засов, но я сходу сорвал с гвоздей деревянные ушки ударом ноги.

— ВЕДЬМА!!! — я орал, не помня себя, и бил ногой в тяжелую дверь дома. Она открывалась наружу, и высадить её с разгону, как ворота, мне не удалось.

— ВЫХОДИ, ТВАРЬ!!! ВЫХОДИ!!! — в удары я вкладывал всю силу и ярость, в старых деревянных рамах звякали стекла, в темных сенях что-то металлическое сорвалось со стены и загремело по полу.

Потом в маленьком сенном окошке вспыхнул свет.

— Кто там? — донесся изнутри слабый испуганный голос. — Уходите, я сейчас в полицию позвоню!

Меня будто ледяной водой окатило, сбивая ревущее пламя, пригибая к земле распростёртые темные крылья, смывая багровую пелену с глаз. Голос. Испуганный, дрожащий, женский… Молодой.

Молодой.

Я потерянно стоял перед дверью старого дома, пытаясь понять, что на меня нашло. Я серьёзно хотел убить бабку? Потому что восьмидесятилетняя соседка считает её ведьмой? Потому что бабка сказала нам вслед «Берегите себя»?

Ого.

Ого-го.

— Кто это, что вам надо?! Я звоню в полицию! — в дрожащем женском голосе из сеней слышались слезы. — Уходите, я звоню, слышите?

— Не надо, — каркнул я хриплым от недавнего крика голосом и повторил, прокашлявшись: — Не надо, я… Простите. Я что-то… Немного… Простите, ради бога, я не хотел пугать! Наверное, — последнее слово я пробормотал себе под нос, поражаясь тому состоянию, в котором был минуту назад.

— Вы кто? Что вам надо? — голос за дверью ещё подрагивал. — Ночь на дворе, с ума, что ли, сошли? Тут не варят самогон!

У меня вырвался невольный смешок.

— Мне не нужен самогон, — я опустошенно привалился к стене. — А Антонины Петровны нет дома? — ну и на кой черт она мне сдалась? «Простите, а баб-Тони дома нет? Я её на костре сжечь хочу, ведьму старую».

— Нашли время бабушку искать! — уже совсем окрепший женский голос приблизился к двери. — В больницу её забрали, в райцентр. Сердце прихватило.

— Ясно. Вы простите, пожалуйста, на меня накатило что-то. Помрачение какое-то, нервный срыв, может. Я жену недавно похоронил, — вдруг, само собой вырвалось у меня.

А потом я сел на землю и заплакал. Я сидел, привалившись спиной к дощатой стене дома «ведьмы», стоявшего неподалеку от деревни, смотрел на яркий рогатый месяц в небе и тихо плакал. Слезы стекали по щекам и щекотали губы. Мука комкала лицо, кривила рот, хотелось скулить. В сенях за спиной с минуту было тихо, потом стенка тихо скрипнула, будто с той стороны кто-то прислонился к ней плечом.

— Мне жаль очень, — вздохнула девушка в сенях. — Только я вас все равно не впущу, я боюсь.

— Не впускайте, — невольно улыбнулся я сквозь слезы. — Не надо никого ночью в дом пускать, это правильно. А калитку я вам завтра починю.

— Ага, почините. Вы днем приходите, я днем не так боюсь одна. И давайте на «ты», что ли. Я Марина, внучка бабы Тони.

— Давай, — легко согласился я, не спуская глаз с сияющего месяца. — Вить… Виктор. А почему ты в полицию не позвонила? Надо было.

— Надо, — вздохнули за стенкой. — Только мой телефон не ловит тут, а проводного и не было никогда. Ой… Вот это вот не надо было, наверное, говорить. Вдруг ты теперь в окно полезешь.

— Не полезу, — я рассмеялся, вытирая ладонями слезы. — Я домой пойду, спать. Спокойной ночи, Марина.

— Спокойной ночи, Вить… Виктор, — я не понял, случайно он так сбилась или решила меня подразнить, но опять улыбнулся. — Ты приходи в гости, хорошо? А тот тут старики одни. Да и смотрят как на больную какую. Только днем приходи.

— Приду, — согласился я. — Завтра приду. Засов чинить.

Обратный путь, по ощущениям, оказался чуть ли не вчетверо длиннее. «Отшиб» ведьмы (тьфу, вот привязалось слово-то) был и в самом деле в стороне от Речиц, в полях. И как только нашел так быстро? Я ж тут и не был ни разу. Вот что злость делает.

Баб-Маруся сидела у меня в передней и смотрела телевизор. Увидев меня заквохтала, будто наседка:

— Вернулся, оглашенный, куда ж ты в ночь-то, к ведьме-то?

— Ой, баб-Марусь, ну вас с вашей ведьмой. И я тоже хорош…

— Чего сотворил, голова садовая? — испугалась бабка.

— Да ничего не сотворил, нет её там, в больницу её увезли. Сердце. А вы не говорили, что у Антонины Петровны дочка есть и внучка.

— Когда увезли? Не слыхала я никаких скорых помощей.

— Ба-а-аб-Марусь, вы дежурите, что ли, у окна весь день, все машины слушать? Да и по дальней улице проехать могли. Так что про внучку?

— А что про внучку… Кто ж её, сучку блудливую, знает, когда и где помет метнула. Может, и есть кто. Рыжее семя, прости господи, — бабка торопливо перекрестилась на старые иконы в красном углу.

— Бабуль, я спать лягу, ладно? — я уже устал от стариковских заскоков и обвинений. — И вам спокойной ночи.

— Спокойной, спокойной, — забормотала баб-Маруся, зашаркав к сеням. — И то правда, темень уже. Ты меня, старую, вполуха слушай, не варит голова-то уже, совсем поглупела. А ты бежать куда-то на ночь глядя…

Покряхтывая и бормоча, старушка спустились по короткой лестнице в сенях. Хлопнула дверь на крыльце, затем ворота. Баб-Маруся шаркала домой вдоль палисада, продолжая бормотать что-то под нос.

Я выключил свет и упал, не раздеваясь, прямо на скрипучий диван в передней. Дом привычно потрескивал и поскрипывал, нагоняя воспоминания о лете и дурнотную тоску.

Уже на границе сна и яви я осознал, что меня беспокоило что-то ещё. Мелкая заноза в голове, еле заметная неправильность чего-то в сегодняшнем вечере. Но вечер сегодня и без мелких заноз был достаточно безумным, так что я не стал зацикливаться на мелочах и позволил сознанию скользнуть в сон.

Утром я прихватил из машины ящик с инструментами, нарыл в подызбице каких-то дедовских гвоздей и шурупов, пару брусков на всякий случай и потопал к Марине.

Она уже ждала, сидя на скамейке у калитки. Густые волосы до плеч цвета роскошной яркой меди сияли на солнце и бросались в глаза издалека. Вблизи образ дополняли изумрудно-зеленые глаза под густыми, явно своими — не накрашенными — ресницами, точеные тонкие черты бровей и носа, красивого рисунка губы — нижняя чуть по-детски припухлая, с ложбинкой посередине. Глядя на девушку, я понял, почему её семью тут считают ведьмами. Шел и невольно любовался ей, никогда не думал, что женщины могут быть настолько красивыми.

Марина поднялась мне навстречу, и я недоверчиво качнул головой — высокая грудь и узкая талия, отчетливо обрисованные облегающей футболкой, широкие бедра, не то чтобы очень уж длинные, но пропорциональные, стройные ноги в джинсах — такое вообще законно? Если её бабка была в молодости хотя бы вполовину столь же красива — неудивительно, что за ней вся мужская половина деревни бегала. А женская — ненавидела.

— Здравствуйте, Виктор, — она неловко протянула ладошку, и я так же неловко её пожал. — Это, значит, вы ко мне ночью… стучались?

— Был грех, — повинился я. — Бес попутал. Вот, пришел возместить ущерб. А мы же вроде на «ты» перешли?

— Ой, точно. Ты не представляешь, как напугал меня ночью.

— Да нет, почему, представляю примерно, — я занялся засовом, стараясь не слишком часто и заметно коситься на Марину. — Ты тут одна, и какой-то алкаш в двери ломится.

— Да если бы только это, — улыбнулась она, садясь на ступеньки крыльца. — У меня шокер есть, я всегда в сумочке таскаю. Приходилось уже в городе успокаивать… кавалеров. Тут просто… Страшно так по ночам. Скрипы, шорохи, вокруг никого… Сижу, трясусь, сплю плохо. И тут ты ещё, грохот, крик. Думала, сердце из груди выскочит.

— А чего ты тут одна-то?

— А кто ещё? Папа с мамой давно умерли, я и не помню их почти. Баб-Тоня с дедом меня и воспитывали, потом вот в городе в универ поступила, окончила этим летом. Только начала работу искать — звонок, приступ у бабы Тони. Из города не наездишься, в больнице навещать. Так что я тут пока.

— Как она там?

— Плохо. Сердце слабое, да и вообще возраст. И дома по хозяйству все одна в последнее время.

— Привет передавай, пусть выздоравливает, — я поднатужился, старый ржавый гвоздь со скрипом поддался, но тут шляпка сорвалась, и я больно содрал костяшки о забор. Чертыхнувшись, я слизал выступившую кровь.

— Поцарапался? Дай сюда, — Марина легко вспорхнула с крыльца и протянула мне руку.

— Да ну, ерунда, заживет, — отмахнулся я.

— Дай, говорю. У меня быстрее заживет, — девушка лукаво глянула на меня зелеными глазами. — Или боишься?

— Чего? — хмыкнул я, протягивая руку.

— Того, что о нас тут болтают. — Марина взяла мою руку в свою и начала отряхивать костяшки, будто я не поцарапался, а в пыли извозился.

— Я ж ведьма, как и баба Тоня. Ведьмовство, оно через поколение передается, это все знают.

— Глупости, — я ожидал саднящей боли, но вместо этого руке стало просто тепло. — Не бывает ведьм… — и осекся глядя на руку.

Костяшки выглядели так, будто были ободраны пару дней назад. Я поднял удивленные глаза на точеное лицо новой знакомой.

— Это как?

— Не знаю, — вздохнула Марина. — Само собой получается. Ведьма же.

— Тьфу, — досадливо поморщился я. — Что за бредни. Но это… необычно. Антонина Петровна тоже так умеет?

— Баба Тоня? Ого! Куда мне до неё. У одного мужика в деревне однажды топор сорвался, когда дрова колол. Ногу себе рассадил, даже кость видно было, так баба Тоня зашептала за пару минут, только шрамик остался. Я ещё маленькая была, но хорошо помню.

— Понятно, из-за чего деревенские вас не любили.

— Да нет, — засмеялась Марина. — Из-за этого они нас терпели. А не любили, потому что она по молодости у кого-то из здешних парня увела. Ну и другие за ней бегали, она красивая очень была.

— Ты тоже красивая, — вырвалось у меня, и Марина лукаво прищурилась. — Ну, вроде все. Теперь, наверное, так просто не выбить.

— Спасибо. Пойдем чай пить. Мне хоть поговорить теперь есть с кем, даже аппетит проснулся.

За чаем болтали о всяком — о деревенском житье, о бабе Тоне, о предрассудках и экстрасенсах. Марина, видимо, и правда боялась в старом доме одна, так что радовалась возможности поболтать и отвести душу. А я просто любовался ей, как красивой картинкой. Боль и тоска по Свете немного отступили, напоминая о себе лишь нечастыми уколами совести — несколько месяцев прошло с того дня в больнице, а ты уже с новой крутишь. Я отметал эти мысли, ну не в постель же я её тащу. Просто пьем чай, болтаем. Опять маячила на границе сознания какая-то мелочь, неправильность, но её я тоже отметал. Я устал от тоски и боли, а с Мариной впервые за месяцы смог вздохнуть спокойно.

Чай мы с ней пили в ту осень не раз. Бабу Тоню перевели в другую больницу в райцентре и оставляли там ещё на месяц, и ещё на месяц, и ещё. Марина моталась навещать её, получала её пенсию и жила в её доме. А я все чаще сидел у неё в гостях. Ездил я к ней теперь по дальней улице, чтоб не тревожить чуткий слух баб-Маруси, машину загонял во двор Маринкиного дома. Сказать, что девушка была привлекательной, значит не сказать ничего. Марина тоже особо своей симпатии не скрывала, так что как-то само собой вышло, что Новый год мы встречали уже вместе, в одной постели. Я, как ни странно, оказался у неё первым, но она быстро сократила разрыв в опыте — её тяга к экспериментам была неуемной, а фантазия, казалось, не знала границ. К весне в доме, кажется, не осталось ни одного места, где мы бы не пробовали заниматься любовью, а сам секс становился все более диким. Раньше я не замечал такого за собой, но с ней оценил прелесть умеренного насилия. Шлепки и укусы, оскорбления и царапины — это, как оказалось, заводило обоих.

Как-то ночью её коготки слишком уж глубоко впились мне в лопатку, и я в запале влепил ей полновесную пощечину тыльной стороной ладони. Она неудачно дернула головой навстречу в этот момент, и удар вышел куда более сильным, чем я хотел. Голова Марины мотнулась, взвихрив ореол темной меди, на подушку брызнули густые капли крови из рассечённой губы. Я отпрянул, схватил её лицо в ладони, собираясь успокаивать и утешать, но вместо этого окунулся в бездонные зеленые омуты звериной страсти, которые, казалось, мерцали в темноте. Она впилась своими губами в мои, а я, почувствовав вкус крови во рту, окончательно потерял голову.

Когда насилие и избиение окончилось, мы, постанывая, лежали среди измятых, испачканных простыней и одеял, не в силах шевелиться. Потом она скатилась с кровати, прошлась, потянулась в лучах лунного света, падающего из окна. Я не мог оторвать глаз от её нереально красивого тела, залитого молочным, каким-то мистическим сиянием. Тут и там гладкую кожу пятнали кровоподтеки и ссадины, кое-где из ранок текла кровь, чёрная в свете луны. На лице крови было больше всего, кроме губы я, похоже, рассек ей бровь. Это было дико, я никогда и подумать не мог поднять руку на женщину. На меня нахлынул мучительный стыд и страх, что между нами все кончено. А ещё — вожделение. Я понял, что хочу её сейчас. Опять так же дико, по-звериному.

Она глянула не меня искоса и пригрозила пальчиком:

— Хватит, хватит. Хорошего помаленьку. Успеем ещё, — Марина опять сладко, по-кошачьи, потянулась, согнув ногу и вскинув над головой сплетенные руки. — У нас вся жизнь впередиииии…

А потом начала стряхивать с себя синяки и кровоподтеки, будто пыль. И они сходили на глазах, оставляя только темные разводы крови на гладкой коже.

— Ведьма, — простонал я, моя собственная спина горела огнем, болели искусанные губы, саднили царапины на бедрах и лице, почему-то болело ухо.

— Ага, — легко согласилась она, слизывая кровь с губы вместе с рассечением. Миг — и губа снова стала целой, по-детски припухшей, с такой знакомой ложбинкой посередине.

— Сядь, горе луковое. С тебя стряхну. Ой, Вить…

— Что?

— Витька прости, я тебе вроде немножко… мочку немножко откусила, — зеленые глаза были полны раскаяния. — Вить, я не хотела… Ну, то есть, хотела, наверное, тогда, но сейчас что-то ой…

— Так зарасти, делов-то, ты же умеешь. У тебя вроде все лучше и лучше получается, вон как себе губу с бровью затянула.

— Так то себе, себе всегда легче. Да и практики у нас много в последнее время, — хитро улыбнулась она. — Зарастить-то заращу, только я ранку могу затянуть, а кусочек мочки отрастить не умею.

— А обратно прирастить? — волшебные теплые ладони Марины стряхнули с тела всю боль и сейчас невесомо скользили по груди и бедрам, прогоняя тревогу, потеря кусочка уха не казалась такой уж трагедией.

— Ты откуда его достать хочешь? — засмеялась она. — Из меня? Я обратно никак.

— Ты его проглотила, что ли?

— Я, думаешь, помню? Нет, блин, спрятала. Засушу — амулет сделаю. Я ж ведьма.

— Ты теперь формально ещё и людоедка, между прочим.

— А ты упырь! Кто у меня кровь с груди слизывал?

— Я тебе сам сейчас что-нибудь отгрызу, — её ладони на бедрах сделали свое дело. Я с рычанием сбросил её с кровати на пол и вновь окунулся в дикую круговерть того, во что превратился теперь наш секс.

Эта зима была самой жаркой в моей жизни.