Иван Васильевич – грозный царь всея Руси

А постоянных структур управления в России было всего всего две — государев двор и Боярская дума. Она сложилась исторически — совет при государе для решения важных вопросов. Хотя сам термин «боярство» в XV–XVI вв. стал неоднозначным. С одной стороны, это было аристократическое сословие Руси. Но в состав Боярской думы входила далеко не вся знать, а только те, кого государь пожаловал в окольничие или в бояре. Это были чины, а не титулы, по наследству они не передавались. Однако представители самых знатных семей попадали в Думу и по своему происхождению, поскольку роду на Руси придавалось первостепенное значение.

Двор в узком смысле представлял собой личное хозяйство и персональное войско великого князя. Но ведь и вся Русь была его большим хозяйством. И те же лица, которые входили в состав государева двора, составляли аппарат его власти. Придворные должности — постельничий, оружничий, казначей, кравчий, ловчие, ясельничие и др. — превратились в иерархическую лестницу чинов. Если постельничий ведал государевой спальней, а кравчий на пирах выступал виночерпием, то этим их обязанности не ограничивались. Такие чины знаменовали степень доверия государя, их обладатели получали важные назначения по военной или административной части. Самым высшим считался чин конюшего. Он заведовал государевыми конюшнями, но при этом инспектировал всю конницу, занимался закупками лошадей для армии. Важным был и пост дворецкого. Это был начальник канцелярии великого князя, глава администрации.

Важное место при дворе занимали и дьяки, профессиональные чиновники незнатного происхождения. Они служили секретарями, делопроизводителями, были специалистами в области дипломатии, финансов. А воинским сословием на Руси были дети боярские. С боярами они ни в каком родстве не состояли. Просто в прежние времена основой русской армии были дружины бояр. Рядовых дружинников называли «отроками» — или «детьми». Ликвидируя удельные княжества, а вместе с ними и удельное боярство, Иван Великий перевел бывших дружинников на собственную службу, обеспечил им коней, оружие за казенный счет. Создал из них многочисленную конницу.

Основой боярских хозяйств были вотчины — наследственные земли. А дети боярские стали получать земельное жалованье от великого князя. Но не вотчины, а поместья. В качестве оплаты за службу. Каждые 2–3 года они приезжали на смотр, и им переверстывали земельные оклады. По призыву государя они обязаны были явиться сами, привести с собой вооруженных слуг, в военных походах им платили денежное жалованье. Лучших из детей боярских великий князь приближал, давал им назначения при дворе, и для них появилось еще одно обозначение — «дворяне».

Василий Иванович пробовал на них опереться в противовес боярам. Одним из его ближайших помощников стал незнатный Шигона-Поджогин. Государь назначил его дворецким и даже ввел в Боярскую думу, но для этого пришлось учредить новый чин — думного дворянина. Потому что пожаловать Шигону в бояре из-за его происхождения было невозможно. А простые люди искренне любили Василия Ивановича, он даже обходился без личной охраны, считал это лишним. Хотя он мог быть и строгим. Например, псковичи завалили его жалобами на великокняжеского наместника. Но Василий Иванович разобрался и пришел к выводу, что обвинения ложные и инспирирует их городская верхушка, недовольная московским контролем. Клеветников он арестовал, а вместо восстановления былой самостоятельности окончательно ликвидировал ее. Потребовал от Пскова упразднить вече, снять вечевой колокол и признать полную власть великого князя.

Но ведь и это касалось «сильных». Простонародье только страдало от вечевых «свобод». А вот в Новгороде ситуация казалась похожей, поступали жалобы на несправедливый суд наместника. Но великий князь счел их оправданными и ввел здесь новую систему. Велел избирать 48 целовальников (тех, кто целовал крест, давая присягу). Они должны были по очереди осуществлять суд вместе с наместником и его тиунами. Как видим, Василий Иванович к каждому вопросу подходил внимательно и объективно. Если кто-то был недоволен действиями его администрации, решениями его судей, то мог апеллировать к самому Государю. Он был верховным судьей и, когда находился в Москве, лично «судил и рядил» каждый день до обеда [63]. Очевидно, судил справедливо, если заслужил такую любовь подданных.

Он считал своим долгом поддерживать общественный порядок, ограждать народ от нездоровых соблазнов. Еще его отец запретил на Руси пьянство — возможно, в последние годы жизни, по инициативе сына. При Василии Ивановиче употреблять хмельное дозволялось только по большим праздникам под страхом серьезного наказания [64]. Правда, пришлось сделать исключение. К этому времени на русской службе появилась постоянная воинская часть из иностранцев, ее поселили в особой слободе в Замоскворечье. Но европейские солдаты без спиртного жить не могли, и им дозволили гнать вино. Поэтому немецкую слободу люди красноречиво прозвали «Налейки».

А в противостоянии с Казанью Василий Иванович нашел очень выгодный ход. Главным источником доходов казанских ханов была транзитная торговля через их владения со странами Азии. Но каждая война начиналась резней русских купцов, приехавших на казанские рынки. Государь запретил своим подданным ездить туда с товарами. Вместо этого учредил Макарьевские ярмарки — возле монастыря преподобного Макария Унженского под Нижним Новгородом. Тем самым вынудил восточных купцов везти свои товары в нашу страну. Но и золотой ручей пошлин потек уже не в ханскую, а в великокняжескую казну.

Православие Василий Иванович отстаивал жестко. Жидовствующие через некоторое время после разгрома снова активизировались. В 1511–1512 гг. Иосиф Вролоцкий указал государю на эту опасность: «Ради Бога и Пречистой Богородицы, попекись и промысли о Божественных церквах и православной вере… Как прежде, Боговенчанный владыко, ты поревновал благочестивому царю Константину и вместе с отцом своим до конца низложил скверных новгородских еретиков и отступников, так и теперь, если ты, Государь, не позаботишься и не подвигнешься, чтобы подавить их темное еретическое учение, то придется погибнуть от него всему православному христианству». Предупреждал великого князя, «чтобы лестному покаянию их не верил, велел бы их держати неисходны ис темницы, чтобы иных людей не прельстили». Василий Иванович согласился с ним, «повелел всех еретиков побросать в темницу и держать там неисходно до конца их жизни» [65].

Но в это время в Москве уже появился «старец» Вассиан Косой. Это был не кто иной, как князь Василий Патрикеев, входивший в ближайшее окружение Елены Волошанки, участник того самого заговора, когда были оклеветаны Софья Палеолог и ее сын. Напомним, что Патрикееву вместе с отцом смертную казнь заменили на пострижение, в 1499 г. он стал Вассианом, иноком Кирилло-Белозерского монастыря. Эта обитель была большой, богатой, и пребывание там не было тяжелым. Но в 15 верстах от монастыря основал новую пустынь в лесах очень известный в то время подвижник Нил Сорский. Он проповедовал нестяжательство, его община не владела деревнями, жила в скитах, собственным трудом.

Через какое-то время Патрикеев тоже решил уйти в скит недалеко от Ниловой пустыни. Был он там совсем не долго. В 1508 г. преподобный Нил Сорский преставился, и сразу же после этого в 1508–1509 гг. Вассиан перевелся в Москву, в весьма привилегированный Симонов монастырь [66]. У исследователей это давно вызывает вопросы. Вассиан был не простым монахом, а политическим ссыльным. И в опалу угодил за заговор против нынешнего великого князя Василия Ивановича. Правда, миновало 10 лет, но без согласия государя вернуть его в столицу было никак нельзя. Обращает на себя внимание и Симонов монастырь. Тот самый, которым когда-то руководил жидовствующий Зосима. Очевидно, он успел внедрить ересь в своей обители.

Известно, что возвращению Вассиана в Москву поспособствовал настоятель Симонова монастыря Варлаам [67]. Но кто-то еще должен был находиться в ближайшем окружении Василия Ивановича, походатайствовать, что 10 лет монашеской жизни совершенно изменили его бывшего врага. Выдающийся историк Игорь Яковлевич Фроянов, детально проанализировав свидетельства, пришел к выводу — в перемещениях Вассиана просматриваются признаки спланированной операции: «По-видимому, эти “благородные” или “вельможи”, не расставшиеся в душе с “ересью жидовствующих”, и вытащили Вассиана из заволжской глуши в Москву, сумев убедить великого князя в необходимости возвращения князя-инока» [68].

Но его не просто выручали, ему предназначили важнейшую роль. В Москве он приобрел вдруг репутацию «старца», начал выступать в качестве «ученика» и «преемника» преподобного Нила Сорского! Мало того, он очутился при дворе государя (который приходился ему троюродным братом), втерся к нему в доверие и стал одним из ближайших советников. Василий Иванович сам говорил, что Вассиан «подпор державе моей», что он «любви нелицемерной наставник ми есть» [69].

А когда подбирали кандидатуру очередного митрополита, «старец» помог провести на этот пост своего покровителя Варлаама из Симонова монастыря. Стал и защитником еретиков. Именно с его появлением при дворе источники связывают новый всплеск их активности: «Тако же новгороцкие еретики начя каятися лестно, а не истинно. И старец князь Вассиян поверил им и учал за них печаловатися великому князю». Правда, в этот раз, в 1512 г., еще переборол Иосиф Волоцкий, «и князь великий Иосифа послуша» [70].

Но уцелевшие еретики перекрасились в «нестяжателей», или, как они себя называли, «заволжских старцев». А Вассиан в тесной дружбе с новым митрополитом Варлаамом повел атаку на преподобного Иосифа. Источники сообщают, что в митрополичьих палатах «старец» сиживал, как у себя дома. Без всякого стеснения поносил «иосифлян», обзывал их «отступниками Божьими». Государю внушал, что карать сектантов нельзя, «обращающихся и приходящих на покаяние, волею или неволею, принимать подобает». Иосифа Волоцкого он обвинял в нарушении Божьих заповедей. Вливая клевету, сумел настроить против него государя. Дошло до того, что Василий Иванович запретил преподобному отвечать на нападки «старца»! [71]

А в 1515 г. Иосиф Волоцкий преставился, и Вассиан вообще перестал стесняться. Он породил легенду о вражде между преподобными Нилом Сорским и Иосифом Волоцким. Громил позицию «иосифлян», якобы защищавших богатства монастырей и требующих уничтожать еретиков, противопоставляя им позицию преподобного Нила — против церковной собственности и против казней. Лжи здесь предостаточно. Иосиф Волоцкий никогда не выступал за обогащение монастырей — но земельные владения помогали монахам вести просветительскую работу, лечить больных, помогать бедным и сиротам, кормить голодающих во время неурожая (что и делал святой Иосиф в своей обители).

А Нил Сорский хотя и основал пустошь, где монахи жили своим трудом, но никогда не требовал отказаться от церковной собственности. Он не был и защитником еретиков. Когда открылась ересь жидовствующих и Новгородский владыка Геннадий обратился к авторитетным церковным деятелям за поддержкой, среди них был Нил Сорский. Он участвовал в расследовании и проклял ересь. И с Иосифом Волоцким он никогда не ссорился! В настоящее время однозначно доказано, что преподобный Иосиф в своем «Просветителе» использовал работы святого Нила. А Нил Сорский, в свою очередь, очень уважал его, держал в обители многие его труды, а «Просветитель» ценил настолько высоко, что собственноручно переписал половину книги! Но Вассиан даже расписал, будто Иосиф Волоцкий на Соборе 1504 г., осудившем ересь, одновременно нападал на преподобного Нила и самого Вассиана! Чего никогда не было и не могло быть, в то время «старец» был еще опальным монахом и на Соборе не присутствовал [72].

В Церкви Вассиан развил очень бурную деятельность. Заявлял, что в святых правилах есть противоречия с Евангелием и Апостолом. Сообщник-митрополит Варлаам поручил ему отработку новой Кормчей книги. Доктор исторических наук И.Я. Фроянов отметил много общего между Кормчей Вассиана Косого и Кормчей, составленной еретиком Иваном Волком Курицыным, делая вывод: «Относительно мировоззрения Вассиана Патрикеева заметим, что оно являлось смягченным и, так сказать, укороченным (что зависело от конкретных условий времени 1510–1520-х гг.) вариантом “ереси жидовствующих”» [73]. Или, уточним, более скрытным вариантом.

Несомненный талант публициста Вассиан нацелил на расшатывание Церкви. Монашество он вообще ненавидел. Бичевал его пороки — праздность, обжорство, пьянство. Хотя для подавляющего большинства русских монахов, получавших весьма скудное монастырское содержание, это было совершенно чуждо. В отличие от самого Вассиана. Зиновий Отенский, тоже монах, не без оснований обличал его: «Когда жил Вассиан в Симоновом монастыре, то не изволил он есть симоновского брашна, хлеба ржаного и варенья из капусты и свеклы. Млека промозглого и пива чистительного желудку монастырского не пил. Ел же мних Васиан брашно, приносимое от трапезы Великого Князя — хлеба пленичные и чистые и крупичатые и прочие сладкие брашна. А пил сей нестяжатель романею, бастр, мушкатель, рейнское белое вино» [74].

И с особенной яростью он обрушивался на церковное землевладение, подталкивая Василия Ивановича к секуляризации. Впрочем, вопрос это был очень неоднозначный. Митрополичьи, владычные, монастырские земли действительно имели тенденцию разрастаться. Часто бояре жертвовали села и деревни, чтобы монахи молились о душе вкладчика или его близких. Завещали свои владения хозяева, не имеющие наследников. В результате к XVI в. Церкви и монастырям принадлежало около трети обрабатываемых земель! Все труднее было наделять поместьями детей боярских, снижался приток податей в казну. Но Василий Иванович, взвешивая «за» и «против», все-таки не поддался на уговоры отобрать землю.

Хотя «старец» при нем вошел в огромную силу. Переводчик богослужебных книг Максим Медоварцев характеризовал его: «Он был великий временной человек у великого князя ближний» [75]. Преследования еретиков под его влиянием совсем свернулись. Но объяснять это гуманизмом Вассиана нет никаких оснований. Из Заволжья священник Серапион встревоженно написал государю, что среди местных сторонников Вассиана гнездится ересь. Но «старец» добился, чтобы священника представили ему на допрос: «И поп сказал так, как в грамоте писано. И старец Васьян князь просил попа на пытку, и попа пытали, и ногу изломали, и поп и умер» [76].

Однако духовенство озаботилось опасными тенденциями. Архиереи сорганизовались и в декабре 1521 г. добились «сведения» с престола митрополита Варлама, на его место избрали игумена Иосифо-Волоцкого монастыря Даниила. В его лице Косой получил серьезного противника, борца за чистоту Православия. Но «старец» набрал такое могущество, что еще несколько лет оставался неуязвимым даже для митрополита. В 1526 г. ересь обнаружил архиепископ Ростовский. Его нельзя было уничтожить, как безвестного попа Серапиона. Но Косой добился от великого князя грамоты о неподсудности «заволжских старцев» архиепископу [77].

Он обзавелся и помощниками. Одним из них стал Максим Грек (Михаил Тиволис), личность с очень бурным прошлым. В юности он жил в Париже, учился в Италии, постигал науку «гуманистов», неоплатоников, а заодно астрологию и порочие оккультные дисциплины. Перешел из православия в католицизм, принял постриг в доминиканском монастыре. Но, как свидетельствовал боярин Михаил Захарьин, оказался в числе 200 человек, обучавшихся «любомудрию философьскому и всякой премудрости», которые «уклонилися и вступили в жидовский закон и учение» [78]. Уличенный в этом, он бежал на Афон, постригся во второй раз, в православные монахи.

В 1515 г. великий князь направил на Афон посольство с просьбой прислать ученого инока Савву для перевода греческих книг на церковнославянский язык. Но неведомым образом вместо Саввы командировали Максима, хотя он не знал ни церковнославянского, ни русского. Историки обратили внимание еще на ряд загадок. Посольство почему-то задержали в Константинополе, а потом Максим Грек на целых два года остановился в Крыму. И.Я. Фроянов показал, что за этим стояли некие внешние силы: «Таким образом, Максим Грек приехал в Москву отнюдь не новичком, которому нееизвестно было положение дел на Руси, а осведомленным человеком, прошедшим специальную подготовку. Логично предположить, что все это он получил в Крыму» [79].

Великий князь и митрополит приняли его радушно, но он сразу стал нащупывать связи с оппозиционными боярами, «нестяжателями», с неофициальным представителем Ватикана в Москве, доктором Николаем Немчином. Поселили Максима в Чудовом монастыре, но вскоре он перебрался в Симонов, к Вассиану. «Едва появившись в Москве, Максим Грек стал сподвижником Вассиана Патрикеева. Между ними установилась идейная близость. Необходимо еще раз подчеркнуть, что с приездом Максима Грека заметно активизировалась деятельность Вассиана Косого, получившего новый (и что важно отметить) внешний импульс, источник которого находился за пределами Руси» [79].

Позже было доказано, что взгляды афонского гостя явно еретические. Он, например, утверждал, что пребывание Христа на небе такое же временное, как и Адама. Что вознесся только Дух Христа, а Тело где-то бродит в горах. На последующем суде Максим признался, что занимался даже волхованием, пытался воздействовать на великого князя, рисуя «водками» некие тайные знаки на своих руках. А проекты Косого о конфискации церковных земель он стал подкреплять подтасовками переводов греческих текстов. В Москве появился и некий Исаак. Впоследствии Максим Грек дал на него показания, называя «волхвом, чародеем и прелестником», проповедником ереси жидовствующих [80]. Но это было несколько десятилетий спустя, в 1549 г. А сперва Исаак Собака стал переписчиком книг, сподвижником Грека и Вассиана.

Келья Максима превратилась в подобие политического клуба. К нему приходили князья Иван Токмак, Андрей Холмский, бояре Василий Тучков, Иван Сабуров, Юшко Тютин, дьяк Федор Жареный. Обсуждались и богословские темы, и текущие события. Но с одним собеседником, Иваном Беклемишевым по прозвищу Берсень, Максим обычно оставался «долго один на один», без свидетелей. Когда он появлялся, келейников выставляли «тогды всех вон» [81]. А Берсень при Иване Великом был видным дипломатом, одним из помощников еретика Федора Курицына, приближенным Елены Волошанки. После ее падения звезда Беклемишева закатилась, он ненавидел Василия Ивановича и хаял его.

Грек был согласен с ним, называл государя «гонителем и мучителем нечестивым» [82]. Поносил и Русскую Церковь, не признавал ее самостоятельность. Говорил, что «митрополит здесь сам поставляется на митрополию без благословения патриаршего, не по правилам святых отец. Поэтому князь великий и митрополит сами ся прокляли и со всеми последующими им». Зато к унии Максим относился очень почтительно, изгнанного униатского митрополита Исидора называл «учителем истины» [83].

В Москве снова формировался заговор знати, связанный с еретиками, и вдобавок симпатизирующий католическому Западу. И эта возня оппозиции подпитывалась реальными надеждами на грядущие перемены! Василий Иванович был уже 20 лет женат на Соломонии Сабуровой, а детей у них не было. После смерти государя престол должен был перейти к кому-то из братьев. К 1525 г. их осталось двое — Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий. Оба по завещанию отца получили большие уделы, содержали собственные дворы, войска. Но были постоянно недовольны, что старший брат не делится с ними властью, казенными богатствами — и оппозиция тянулась к ним.

Да и не только оппозиция. Еще в 1507 г. польский посол передавал Юрию «тайные речи» короля Сигизмунда — тот предлагал князю вооруженную помощь в борьбе за московский престол [83]. После этого Юрий был замешан в заговоре Шуйских. А Андрей Старицкий женился на Ефросинье из рода Патрикеевых-Хованских [84]. Родственнице Вассиана Косого! Мало того, отец Ефросиньи был ближним боярином умершего в темнице князя Дмитрия — сына Елена Волошанки [85]. Соответственно, и ее доверенным лицом. Спрашивается, могли ли он и его семья остаться в стороне от ереси?

Наследование престола кем-то из братьев великого князя влекло за собой не просто передачу власти ближайшему родственнику, оно грозило для Руси очень крутыми переменами. Первым забил тревогу митрополит Даниил, организовал бояр и священнослужителей, чтобы отстоять прежний курс государства. Государю для продления рода он предложил пойти на развод. Так считал предстоятель Русской Церкви, невзирая на то, что как раз Церковь признавала брак незыблемым. Развод допускался в единственном случае — если один из супругов принимает постриг. Причем в подобной ситуации второй супруг, как правило, тоже уходил в монастырь. Но Даниил заранее разрешал Василия Ивановича от такого шага. Как видим, опасения митрополита за будущее страны и Церкви были и впрямь очень весомыми. Столь крайнее и рискованное решение предлагалось всего лишь ради попытки зачать наследника. Ведь никто не мог гарантировать, что ребенок родится во втором браке, что это будет сын, а не дочь…

Великая княгиня Соломония (вероятно, после бесед с Даниилом) тоже прониклась ответственностью за судьбы страны. Летопись отметила, что она добровольно согласилась принести себя в жертву и попросилась в монастырь. Сама уговаривала любимого мужа, чтобы следовал своему служению и отпустил ее [86]. Но вопрос о разводе великого князя вызвал бурю при дворе и в Боярской думе. Братья Василия Ивановича благоразумно остались в стороне от споров. А партию противников развода возглавил князь Семен Курбский. К нему примкнули родственники Соломонии — Сабуровы, Вельяминовы, Годуновы. Мощно поддержали и Вассиан Косой, Максим Грек. Шумели, что это недопустимый, страшнейший грех.

Но удар по ним нанес митрополит. Косой был еще недосягаемой персоной, однако он выбрал цель поскромнее — Максима. Сохранившиеся документы показывают, что Даниил уже собирал улики против него. Теперь его привлекли к суду Освященного Собора, предъявили обвинения как духовные, в ереси, так и политические — в хуле на государя, злоумышлениях на государство и Церковь. Он выкручивался как мог, но ересь была доказана, и волхование он сам признал. Причем все афонские монахи, приехавшие в Москву с Максимом, его келейник Афанасий, сербы Федор и Арсений, охотно дали показания против него. Очевидно, считали его «чужим» для себя [87].

На допросах Грек выдал одного из главных соучастников, Берсеня-Беклемишева. Помог изобличить его на очных ставках. Арестовали членов их кружка дьяков Жареного и Долматова, князя Холмского. Только Вассиана его помощник не назвал. Очевидно, из-за его особого положения, надежды на его помощь. Сотрудничество со следствием Максиму учли, казни он избежал. Его отлучили от Причастия и отправили в заточение в Иосифо-Волоцкий монастырь под надзор старцев Тихона Ленкова и Ионы, призванных наставлять его в вере и наблюдать за его исправлением. Митрополит Макарий (Булгаков) отмечал: «Отнюдь не в вымышленных каких-то заблуждениях и погрешениях обвинили Максима, а в действительных. И если некоторые из них он отклонил от себя, зато в других, и немаловажных, сознался перед лицем Собора» [103]. Его сообщников передали светскому суду. Берсеня-Беклемишева обезглавили, дьяка Жареного били кнутом и урезали язык. Холмский и Долматов попали в темницу.

Оппозиция примолкла, и в ноябре 1525 г. Соломония приняла постриг. В Суздальском Покровском монастыре она прославилась монашескими подвигами, посмертными чудесами, была канонизирована как преподобная София Суздальская. Хотя побывавший в данное время в Москве австрийский посол Герберштейн изложил совершенно другую версию. Будто митрополит постригал Соломонию насильно, она сопротивлялась, вырывала и топтала рясу, и сдалась лишь после того, как дворецкий Шигона ударил ее плетью. Герберштейн передает и слух, якобы в монастыре вдруг обнаружилась беременность Соломонии. Она, к раскаянию мужа, родила сына Георгия, но никому его не показывала. Предрекала, что он явится «в мужестве и славе» и станет мстителем за мать [89]…

Но стоит иметь в виду, что записки Герберштейна — документ крайне ненадежный. Его миссии в Москву дважды провалились, русские обмануть себя не позволили, и озлобленный дипломат в воспоминаниях, специально написанных для западной публики, постарался погуще полить нашу страну грязью, даже не заботясь о правдоподобии. Писал, например, что русские — рабы по натуре. Калачи любят из-за того, что они по форме «напоминают ярмо», а кулачные бои устраивают, «чтобы люди привыкли переносить побои». Да и в описании развода хватает грубых нестыковок. Ведь целью второго брака было рождение наследника. Мог ли государь при этом гневить Бога откровенным беззаконием? Предложение о разводе рассматривалось весной и летом. А постриг совершался в ноябре. Гипотетическая беременность уже проявилась бы. Да и как могла бы монахиня не показать ребенка, если бы государь этого потребовал?

Зато по запискам Герберштейна очевидно, каким силам симпатизировал католический Запад в разыгравшейся схватке. Сплетни о насилии над Сабуровой посол мог услышать только от оппозиционных бояр. Мы уже отмечали, что одним из его информаторов, передававшим географические секреты, был Семен Курбский — и он же возглавлял кампанию против развода. Кстати, упоминание о «тайном» сыне Соломонии может свидетельствовать, что уже в те времена возникала идея использовать самозванца, хотя еще не была реализована.

Но оппозиция проиграла. Семен Курбский попал в опалу — впрочем, мягкую, поехал воеводой в Нижний Новгород. Наставлениями Вассиана государь на этот раз пренебрег. А для поисков невесты он обратился к древнему византийскому обычаю. Все знатные семьи должны были представить своих дочерей подходящего возраста и здоровья. Лучших привозили в Москву. Здесь их изучали доверенные боярыни, осматривали знахарки и повивальные бабки на предмет способности к деторождению. И уже сам великий князь выбирал — какая приглянется. Для остальных девушек он выступал сватом, выдавал их замуж за придворных. Но выбор Василия Ивановича многих удивил, он пал на Елену Глинскую. Ее отец Василий служил на невысоких должностях и уже умер. Дядя, Михаил Глинский, сидел за измену в тюрьме. Никакого рассчета в таком браке быть не могло. Летописи называют единственную причину — Елена привлекла государя, «лепоты ради ея лица и благообразия» [90]. Она была редкой красавицей. Судя по всему, пятидесятилетний Василий просто влюбился в нее.

На свадьбе три дня гуляла вся Москва. Ради супруги великий князь простил и освободил ее дядю Михаила. А предположение о влюбленности подтверждается тем, что сам государь стал молодиться, даже сбрил бороду, хотя церковными правилами это не приветствовалось. Но возраст мужа, видимо, сказывался. Зачать ребенка не получалось три года. Оппозиция опять оживилась. Распускались слухи, что брак обречен на бездетность из-за греха развода. Великого князя снова обрабатывал Вассиан. Чтобы отвратить его от молодой супруги, запустили грязные сплетни о ней.

Но противники Елены просчитались. За ее честь Василий Иванович вступился решительно и яростно. Клеветников и сплетников одним махом раскидал по ссылкам. В опалу попали князья Щенятев, Горбатый-Суздальский, Плещеев, Ляцкий, боярин Морозов, даже бывший любимец дворецкий Шигона. Обвалилось влияние и другого приближенного, Косого. Василий Иванович стал избегать общения с ним. А у Даниила давно уже копились материалы на «старца». Теперь им дали ход.

В 1531 г. вчерашнего временщика привлекли к суду Освященного собора вместе с помощником, Исааком Собакой. Повторно вызвали на суд и Максима Грека. По свидетельствам надзиравших за ним монахов, он «покаяния и исправления не показавше». Теперь перепугался, просил прощения, но признавал себя виновным только в «неких малых описях» в переводах церковных текстов, происходивших случайно или «по забвению», «по излишнему винопитию» [91]. А Исаака он сам обличил, оценив его вставки в переписываемые книги: «То, господине, ересь жидовская, а яз так не переводил, и писати не веливал… Аще ли буду таков хулу мудрствовал или писал, да буду проклят» [92].

Вассиану на суде предъявили серьезнейшие обвинения. Христа он называл «тварью», отрицая Божественную природу Спасителя (это полностью совпадало с учением жидовствующих), хулил Деву Марию, призывая не называть Ее Богородицей. Русских святых чудотворцев издевательски обзывал «смутотворцами», а церковные правила «кривилами». О трудах Святых Отцов отзывался, что они «диаволом писаны» [93]. Все это было доказано свидетелями на очных ставках, Косого отправили в заточение в Иосифо-Волоцкий монастырь, где он и умер через некоторое время.

Исаака Собаку отлучили от Церкви и сослали в Волосов монастырь под Владимиром, предписав его «в крепости велицей держати». Максима Грека Собор тоже осудил «аки хульника и Священных Писаний тлителя», его сослали в Тверской Отрочь монастырь. Но Тверской епископ Акакий счел образованного узника интересным собеседником (а может, сочувствовал еретикам). Улучшил содержание, снял оковы, дозволил писать, приглашал к себе за трапезу.

А тем временем Василий Иванович и его супруга горячо молились о ребенке. И не только они, а вся страна! Моления о наследнике возносились на каждой службе во всех храмах, в монашеских кельях. Господь услышал их. Елена почувствовала, что «затяжелела». Обрадованный муж повез ее в паломничество по святым местам — побывали в монастырях Переславля, Ростова, Ярославля, Вологды, на Белом озере. А юродивый Домитиан предсказал Елене, что она родит «Тита широкого ума» [94].

Это предвидение оказалось очень точным. Наследник появился на свет 25 августа 1530 г. (по новому календарю — 7 сентября), когда Церковь отмечает день святого апостола от семидесяти Тита. Государь с женой в это время находились в своей подмосковной резиденции, Коломенском. А летописи отметили, что рождение ребенка сопровождалось сильнейшей грозой, хотя сезон летних гроз уже миновал. «В настоящий час рождения его бывшу внезапу бысть гром страшны зело, и блистанию молний бывшу по всей области державы их, яко основанию земли поколебатися, таковому страшному грому». «Гром страшен зело и блистание молний по всем областям Земли Русской. Подобного грома и трясения воздуха не было от сотворения Земли» [95, 96]. Само Небо приветствовало младенца и свидетельствовало: в мир пришел Грозный Царь! Подтверждало его грядущую мощь и славу.

Долгожданное рождение наследника стало великим праздником и для родителей, и для всех русских людей. Крестить ребенка Василий Иванович повез в Троице-Сергиев монастырь. Восприемников выбирал сам. Ими стали преподобный Даниил — игумен Троицкого монастыря в Переславле, очень почитаемый старец Иосифо-Волоцкого монастыря Кассиан Босой — ему было уже сто лет, его привезли «яко младенца». А после крещения отец положил малыша на гробницу Сергия Радонежского. Молил, чтобы святой был наставником и покровителем сына. Его нарекли Иваном — в честь святого Иоанна Предтечи.

Великий князь не знал, как выразить переполнявшую его радость. Простил и освободил преступников, Мстиславского и Шуйских, вернул ко двору опальных Горбатого, Плещеева, Морозова, Ляцкого, Шигону. Поздравить государя приходила не только знать. Шли простые москвичи, приезжали люди из далеких городов — и всех принимали в Кремле, всем дозволяли увидеть великого князя. Приходили пустынники и отшельники, благословляли дитя, и Василий Иванович угощал их за собственным столом. Он раздавал милостыню, вклады в монастыри, велел изготовить драгоценные раки для мощей московских святителей Петра и Алексия — для одного золотую, для другого серебряную.

Государь повелел строить два храма в Кирилло-Белозерском монастыре (он верил, что вымолить сына помог преподобный Кирилл Белозерский). А на месте рождения, в Коломенском, начал строить храм Вознесения Христова. Дивный и прекрасный, какого еще не бывало на Руси. Величественный и одновременно изящный, вздымающий с высокого берега Москвы-реки белокаменный шатер прямо к облакам. Как бы соединяющий земное и Небесное и возносящий к престолу Господа благодарственную молитву. Заложил и храм Усекновения Главы Иоанна Предтечи в Дьякове, рядом с Коломенским. А младенец мирно спал в пеленках и не знал, что он уже спас Православную Церковь и Россию! В первый, но далеко не последний раз. Спас их самим фактом своего рождения!

Потому что Европу в это время охватил пожар Реформации. Она начиналась под теми же самыми лозунгами, которыми оперировали русские «нестяжатели», — секуляризации церковной собственности, борьбы за «оздоровление» церкви. Но разброд в умах порождал все более радикальные лжеучения, и все выливалось в резню, погромы, свирепые религиозные войны. Центров Реформации было много, вроде бы независимых друг от друга. И течения возникали разные. Но в них обнаруживается общая основа — отрицание церковной иерархии, собственности, иконоборчество, отвержение Святых Таинств — или выхолащивание их сути, низведение до чисто символического обряда. Такое сходство и синхронность в разных странах позволяют предположить, что за процессами Реформации стояли некие скрытые силы, сумевшие подготовить общеевропейскую катастрофу.

Но в России рождение наследника не позволило оппозиции перехватить власть. Избавило нашу страну и Православную Церковь от такого бедствия. Впрочем, ереси не были уничтожены, и следы их воздействия можно обнаружить вплоть до наших дней! Например, в исторические труды, в том числе и церковные, внедрилась ложь Вассиана Косого о вражде преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, о борьбе чистых и благородных «нестяжателей» с корыстолюбивыми и жестокими «иосифлянами». Осуждение и заточение Максима Грека преподносится как безвинное, результат мести «иосифлян» и политических интриг.

Не только в светской литературе, но даже в житиях святой Софии Суздальской отразилась вовсе не правда, зафиксированная в русских летописях, а клеветническая версия иностранного дипломата Герберштейна о насильственном пострижении, причем тоже со ссылками на «старца Вассиана»! Такие истины внушаются верующим даже невзирая на то, что умаляют подвиг преподобной Софии, подвиг добровольного отречения от мира ради продления династии. Святитель Даниил, разгромивший очередное гнездо ереси, выставляется лукавым царедворцем, готовым ради личных выгод совершить страшный грех. Великий князь Василий — бездушным тираном и сластолюбцем. А рождение Ивана Грозного, благословленное Самим Господом, — актом вопиющего беззакония. Что ж, заказчики этой клеветы очевидны. Но ведь до сих пор находятся и исполнители.

Глава 4

Мать

Еще одно символичное совпадение — Иван Васильевич родился во время очередной войны с Казанью. Хан Сафа Гирей нарушил клятву о мире и подчинении Русскому государю. Позвал крымских советников, 30 тыс. ногайцев и готовился напасть. Василий Иванович упредил его. Летом 1530 г. русское войско вторглось в ханство и осадило Казань. Она была сильно укреплена, отбивалась. Но воевода передового полка Иван Оболенский-Телепнев по прозвищу Овчина обнаружил, что защитники по ночам спят. Подобрались с воинами к деревянным стенам, обложили их хворостом и соломой, подожгли. С криками ворвались в Казань, там поднялась паника. Хан услышал, что русские уже в городе, вскочил на коня и помчался спасаться. Телепнев-Овчина погнался за ним.

Но главные воеводы Иван Бельский, Горбатый, Кубенский не поддержали успешную атаку. Даже охрану собственного лагеря не организовали. Из соседних лесов за ним наблюдали подданные хана, черемисы. Когда запылали казанские стены и закипел бой, среди ратников началась суматоха — и черемисы напали, захватили обоз и утащили 70 пушек. А после обмена ночными ударами Бельский вступил в переговоры с ханом. Точно так же, как в прошлом своем походе, согласился снять осаду, если Сафа Гирей принесет повторную присягу великому князю, вернет русским их артиллерию и отпустит пленных. Современники подозревали, что Бельский уже во второй раз получил от казанцев отступного в собственный карман [97].

Хотя Сафа Гирей вовсе не собирался соблюдать мир. Как только государева армия ушла, он все договоренности отбросил. Московских послов, приехавших к нему принимать присягу, грубо обругал. Пленных и пушки не вернул, призвал своих подданных убивать русских. Василий Иванович за такое командование разгневался на Бельского, грозил серьезным наказанием. Но родился наследник, и на него распространилось общее прощение для всех опальных. Кто же знал, что это появился на свет настоящий покоритель Казани?

Впрочем, и Василий Иванович все-таки выиграл войну. Его войска крепко разорили ханство, увели немало пленных. Казанцы забеспокоились, что Сафа Гирей своей наглостью навлечет на них новый поход. Не освободив русских, он и их родных со знакомыми обрек на неволю. Московская дипломатия поддержала недовольных, и в Казани произошел мятеж. Сафа Гирей сбежал в Крым, ногайцев выгнали. Городская верхушка вступила в переговоры с великим князем, и он послал ханом в Казань своего подданного, татарского царевича Джан-Али.

Все эти события пока не касались женской половины государева дворца. Здесь шла своя жизнь, и центром ее был младенец, сопевший в колыбельке. Как было принято, для него сформировали собственный штат придворных и прислуги. «Мамкой» стала боярыня Аграфена Челяднина, она руководила няньками, кормилицами, слугами. И все они несли важнейшую государственную службу. Растили будущее страны — нового государя. Василий Иванович, находясь в отъезде, регулярно писал жене трогательные письма и всегда вспоминал сына. Интересовался каждой мелочью: «Да о том ко мне отпиши, как тобя Бог милует, и как Бог милует сына Ивана… Да о кушанье о Иванове и вперед мне отписывай, что Иван сын коли кушает, чтоб то мне ведомо было» [98]. Когда у мальчика на шее появился нарыв, государь взволновался. Требовал сообщить ему, «ныне ли что идет у сына Ивана из больного места или не идет» и «каково то у него больное место, уже ли поопало или еще не опало» [99].

А своих братьев, Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого, великий князь в 1531 г. привел к новой присяге — быть верными не только себе, но и наследнику. Что ж, это было совсем не лишним. Государь не принадлежал самому себе и семье. В первую очередь он исполнял долг, оберегая свою державу. Как ее называли тогда, Русию. Чуть позже святитель Макарий введет в оборот другое произношение — Россию. Но в те времена опасности подстерегали ее в любой момент.

В 1532 г. ничто не предвещало бури. Со всеми соседями был мир. Правда, на южных рубежах появлялись отряды крымцев — а эти рубежи лежали совсем близко от столицы. Калуга, Тула, Кашира, Серпухов, Рязань уже считались приграничными крепостями. Но наскоки мелких банд были обычным явлением, их даже не считали войной. С ними отлично справился воевода Каширы Иван Овчина-Телепнев. Он приходился родным братом «мамке» маленького Ивана Аграфены Челядниной, и его подвиги не оставались незамеченными. За казанский поход государь пожаловал его чином окольничего, молодой воевода вошел в Боярскую думу. За отражение крымцев он стал боярином.

Но в целом лето прошло спокойно, и великий князь засобирался на охоту в Волоколамск. Это было давней традицией. Выезжали осенью — как раз из-за того, что крымцы обычно нападали весной или летом. По современной терминологии, это был отпуск великого князя. Охоты верхом, на свежем воздухе помогали укрепить здоровье перед зимой, когда придется подолгу находиться в закрытых помещениях. С государем отправлялся весь его двор, личная дружина — охоты были и тренировками, сплачивали людей, помогали выявить их качества. Но они были и просто красивы, скакать на коне по лесам и лугам, наслаждать взор великолепием родной природы.

Уже грузили в обозы припасы, и вдруг с границы прилетели донесения — идет крымский хан Сахиб Гирей со всей ордой! Решил нагрянуть неожиданно, в необычное для татар время. Когда о набеге узнали в Москве, крымцы уже обложили Рязань. Сожгли посады, полезли на городские стены, но гарнизон и жители отбили штурм. Василий Иванович велел готовить Москву к осаде, жителям укрываться в Кремле — память о нашествии 1521 г. была еще свежей. Сам он выехал в Коломну. Разослал приказы войскам из разных городов собираться к себе. Решил встретить врагов на Оке, перекрыть путь к столице.

Отряды конницы он выслал на разведку, навстречу хану. Телепнев-Овчина с московскими дворянами обнаружил авангарды крымцев возле Зарайска. С ходу бросился в атаку, многих порубил и потопил в реке Осетр. Погнался за удирающими неприятелями — и нарвался на всю орду. Его отряд окружили тучи татар. Однако Телепнев дрался яростно, умело, а московские дворяне — воины государева двора — были лучшими. Удалось вырваться назад. Сахиб Гирей встревожился. Счел, что встретился с передовым охранением, а за ним идет вся рать Василия Ивановича, которой ещё не было — она только собиралась. Но хан решил не рисковать, повернул обратно в степи. Окраины он опустошил изрядно и хвастался, будто угнал 100 тыс. пленных. Конечно, преувеличивал. От центральных, самых густонаселенных областей его отпугнули.

За это великий князь опять наградил Телепнева, пожаловал ему высший придворный чин конюшего. У самого Василия Ивановича добавилась семейная радость. 30 октября супруга принесла ему второго сына, Георгия. Династия укреплялась! А старший, Иван, уже начал вставать на ножки, делал первые шажки по русской земле. Но государь с женой еще не знали, что Георгий окажется глухонемым. Может быть, сказался испуг Елены от крымского нашествия, может — какие-то иные причины. Не знали они и другого. Что жить всей семьей им осталось совсем мало.

Следующее лето выдалось мирным. Великий князь собрался на охоту, не удавшуюся в прошлом году. Сперва с женой и детьми поехал в Троице-Сергиев монастырь. У гробницы Сергия Радонежского помолились в день его памяти, 25 сентября. А потом направились в Волоколамск. Но на бедре Василия Ивановича появилась болячка, беспокоила. Он не придавал значения, надеялся перетерпеть. Пригласил отдохнуть вместе брата, Андрея Старицкого. В селе Колпь выехали поохотиться, но государь смог проскакать лишь две версты, боль заставила его вернуться.

Тогда он вызвал к себе иноземных врачей Николая Булева и Феофила, а вместе с ними князя Михаила Глинского. И.Я. Фроянов обращает внимание на этот факт — никакого отношения к медицине Глинский не имел, после освобождения из тюрьмы не занимал важных постов. Видимо, теперь великий князь рассудил, что родственник жены будет гарантированно верным, не предаст. Вызов Глинского свидетельствует, что обстановка при дворе была очень сложной, и Василий Иванович знал — у него есть враги, которые не остановятся перед любыми средствами [131].

Врачи начали прикладывать к больному месту «муку пшеничную с медом пресным и лук печен», но после двух недель лечения становилось только хуже, бедро стало краснеть и загнивать. Государя перевезли в Волоколамск, и здесь неизвестным образом появилась некая мазь. Нарыв от нее прорвался, но облегчения это не принесло, а только новое ухудшение. Гноя выходило все больше, Василий Иванович перестал есть, в груди появилась «тягость велика». Было ли это неспособностью тогдашней медицины справиться с заболеванием? Или ошибкой врачей? Или?…

И.Я. Фроянов, анализируя документы, пришел к мнению, что «залечивание» великого князя было совсем не случайным [131]. Он был сильным и мужественным человеком, стойко переносил страдания. И приближение смерти воспринял как истинный православный человек. Но по его действиям опять видно — он прекрасно осознавал, что рядом есть скрытые враги. В Волоколамске с ним находились брат Андрей Старицкий, князья Дмитрий Бельский, Иван Шуйский, Иван Кубенский. Но великий князь скрывал от них, что собирается предпринять. В курсе был только Шигона. Стряпчего Мансурова и дьяка Путятина послали в Москву — привезти духовную грамоту (т. е. завещание) отца государя и его собственную старую духовную грамоту, она составлялась еще до рождения наследника. Гонцов отправили в строгом секрете, разглашать цель поездки им запрещалось.

Как только грамоты доставили, Василий Иванович сразу же, без промедления, «свою духовную велел сжещи» [101]. Уничтожил опасный документ, согласно которому престол переходил к брату Юрию. После этого так же, без промедления, ночью 26 октября государь стал совещаться с Шигоной и дьяком Путятиным, кого «пустити в думу к духовным грамотам и приказати свои государев приказ» — кого из присутствующих в Волоколамске допустить к составлению нового завещания. Этот вопрос оказывался совсем не простым. Его и не решили — появилось новое лицо. Невзирая на все меры секретности, кто-то сообщил о болезни государя Юрию Дмитровскому, и он примчался в Волоколамск. Великий князь не желал, чтобы он находился здесь. Заверил его, что выздоравливает, и велел уехать. Но тот не выполнил приказ.

Доктор исторических наук Фроянов объясняет столь дерзкое упрямство тем, что Юрий «был посвящен в тайны московского двора» и ему «было кое-что известно насчет исхода болезни» старшего брата [102]. Но тогда сам Василий Иванович отказался от составления духовной в Волоколамске, велел везти себя в Москву. Мало ли что могло произойти в здешней глуши? С Юрием была дружина слуг. Свои отряды были у Андрея Старицкого, у бояр. Как они себя поведут в случае смерти государя? И какая духовная грамота потом может быть предъявлена?

Но перед отправлением в столицу, невзирая на самочувствие, Василий Иванович решил заехать «в Осифов монастырь ко Пречистыя молитися… Иосифа игумена гробу поклонитися» [103]. Это свидетельство чрезвычайно важно. Государь знал о связях оппозиции с еретиками. Наказал он не только Вассиана Косого, впоследствии изменник Андрей Курбский обвинял его, что он «и других святых мужей, овых заточил на смерть, а других погубити повелел» [104]. Великий князь явно подозревал, что его болезнь исходит из тех же кругов, и молил о помощи в признанном центре борьбы с ересями. Он хотел и покаяться, попросить прощения у Иосифа Волоцкого за то, что поверил в свое время Косому, позволил ему клеветать на святого.

Но и в Москве было кое-что необычное. Там вдруг очутились «многие людие иноземцы и послы». С какой стати? Вероятно, тоже услышали о скорых переменах на Руси [105]. Это еще одно свидетельство не случайного характера болезни и еще одно доказательство связей оппозиции с заграницей. Василию Ивановичу было уже очень плохо, он остановился в своем подмосковном селе Воробьеве. Сюда к нему прибыли митрополит, духовенство, бояре. Лед на Москве-реке был еще тонким, и государь повелел прорубить его, навести мост. И опять произошел очень подозрительный случай.

Мост делали для больного государя! Но когда по нему двинулись лошади, впряженные в зимнюю повозку, он провалился… Кони ухнули в воду, потянули повозку за собой. Спасли положение дети боярские из свиты Василия Ивановича. Не растерявшись, обрубили гужи, а повозку удержали на руках. Снова — случайно ли? Момент был самым подходящим, новая духовная еще не составлена. Если бы не расторопность детей боярских, великий князь в закрытой повозке ушел бы под лед. Как минимум, окунулся бы в ледяную ванну, вполне способную добить больного. Но Василий Иванович уже прощался с миром, поэтому запретил наказывать строителей моста.

А в Кремле, едва лишь государя принесли в его покои, он сразу собрал у постели митрополита, бояр и велел дьякам составлять новую духовную. При всех! Чтобы никто не мог оспорить! Наследником назначил трехлетнего сына Ивана. До 15-летнего возраста он должен был находиться на попечении матери и совета опекунов. В их состав сам Василий Иванович определил Михаила Глинского. Но и бояре подали голоса. С их подачи в число опекунов включили Василия Васильевича и Ивана Васильевича Шуйских, Михаила Тучкова. Также в регентский совет попали Андрей Старицкий, бояре Захарьин-Юрьев, Михаил Воронцов. И многозначительный факт — бывшего заговорщика Юрия Дмитровского в этот совет не включили, хотя он был старше брата Андрея.

Судя по поведению государя, он ознозначно опасался за судьбы страны и маленького наследника. От братьев Юрия и Андрея, уже принесших в 1531 г. присягу на верность ему и княжичу Ивану, потребовал еще одной, повторной присяги. Мало того, при этом заклинал братьев, что надеется на их честь и совесть, убеждал исполнять крестное целование. То есть, не был уверен, что исполнят. Сбивчивые речи выдают его переживания и растерянность. Он призывал бояр «блюсти крепко» сына и державу, просил «не оставлять» его племянников Бельских. Но тут же убеждал и Бельских, чтобы были верными наследнику. А особенно надеялся на Михаила Глинского, внушал, что он должен за ребенка и Елену «пролить всю кровь свою и дать тело свое на раздробление» [106]. Да, Василий Иванович предвидел, что они будут в опасности.

3 декабря 1533 г. государь опять собрал бояр, четыре часа говорил с ними «об устроенье земском, како бы правити после его государству» и «како без него Царству строитися» [107]. Из этих слов видно, что Василий Иванович уже помышлял об официальном превращении России в Царство. Обсудив дела, он велел привести жену и детей — попрощаться. Ивана принес на руках Иван Глинский, брат государыни, отец благословил наследника крестом святого митрополита Петра. Елена рыдала, ее привели под руки. А муж даже нашел силы успокаивать ее, уверял, что чувствует себя лучше. Но мамке Аграфене Челядниной великий князь приказал «ни пяди не отходить» от ребенка. Он боялся за наследника. Супруга хотела остаться с ним до конца, но муж понимал, насколько это будет тяжело, и велел уйти.

Он давно решил принять перед кончиной монашеский постриг, и чувствовал — пора. Государь ненадолго забылся, а когда проснулся, стал рассказывать, что ему явилась святая великомученица Екатерина. Принесли ее икону и Святые Дары, чтобы причастить Василия Ивановича. Но он еще не ушел из жизни, когда его опасения стали сбываться. С ним уже перестали считаться! Он просил пострижения, митрополит хотел начать обряд. А группа бояр во главе с Андреем Старицким внезапно воспротивилась, старалась не допустить этого. Государь отходил, над ним читали канон на исход души, он шептал молитвы немеющими губами, целовал простыню, ожидая обряда. А рядом с ним разыгрывалась безобразная сцена. Бояре орали, спорили, не обращая на него внимания.

Казалось бы, какая им была разница, умрет Василий мирянином или монахом? Столь странное поведение находит только одно логичное объяснение — если вспомнить, с какой ненавистью относились к монашеству Вассиан Косой и прочие еретики. А ведь Андрей Старицкий через жену Ефросинью породнился и с Косым, и с окружением Елены Волошанки. Дошло до того, что Андрей и Воронцов принялись вырывать у митрополита монашескую ризу. Даниил усмирил их только угрозой проклятия: «Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий!..» После этого пострижение пришлось производить спешно. В суматохе обнаружили, что забыли мантию для нового инока, и троицкий келарь Серапион отдал свою. Великий князь Василий, ставший иноком Варлаамом, ушел в мир иной.

Митрополит сам омыл его тело и облачил в монашеское одеяние. Но и он тревожился о будущем. Прибрав покойного, вывел в «переднюю горницу» братьев государя и снова, уже в третий раз (!) привел их к присяге верно служить наследнику и его матери, не изменять им ни словом, ни делом и «не искать великого княжения». Причем Юрий Дмитровский упирался, пытался уклониться от целования креста. Но митрополит и поддержавшие его бояре настояли на клятве. К аналогичной присяге Даниил привел всех собравшихся и лишь потом пошел к Елене сообщить о смерти мужа…

На похоронах скорбела и рыдала не только вдова. Ей вторила вся Русь. Василия Ивановича любили, жалели о нем. Русские источники единодушно называли его «добрым», «ласковым». А отношение простонародья кратко и образно передал летописец: «Дети хоронили своего отца» [108]. Отныне их государем стал несмышленыш Иван. Он и начал свое служение. Еще не осознанно, символически. Уже через несколько дней после отцовских похорон малыш принимал гонцов от Крымского хана, «подавал им мед» [99]. То есть, сидел на престоле под присмотром опекунов. От его имени говорили нужные слова, подносили угощение.

Хотя Василий Иванович был прав, и место на этом престоле оказалось чрезвычайно опасным. Миновал лишь месяц, как обнаружился заговор. Летопись сообщает, что боярин Андрей Шуйский «помысли к князю Юрью отъехати, и не токмо отъехати, но и на великое княжение его подняти» [109]. В московском доме Дмитровского князя собирались его сторонники. Обсуждали, что присягу маленькому Ивану вынудили силой. Что новый государь и его опекуны должны были дать Юрию взаимную присягу соблюдать его права. А если не дали, то клятва недействительна. Отметим, что такое понимание взаимных обязательств вассала и сюзерена было совершенно не характерным для Руси. Оно соответствовало западной традиции. Обоснование для мятежа подводили или дипломаты, знакомые с европейским правом, или «многие людие иноземцы и послы», собравшиеся в Москве к моменту смерти Василия Ивановича.

Но когда Андрей Шуйский попытался вовлечь в измену князя Горбатого, тот не поддался, доложил в Боярскую думу и государыне Елене. Обратим внимание, даже ее покойный муж, явно подозревая Юрия, не мог себе позволить наказать брата, не имея прямых доказательств его вины. А уж Елене с ее шатким положением у власти вообще нельзя было подставляться под обвинения в беззаконии. Но доказательства измены были настолько весомыми, что бояре поддержали правительницу. В начале 1534 г. Юрий Дмитровский с Андреем Шуйским и прочими соучастниками были арестованы и заключены в тюрьму. Никаких протестов не выразил даже брат Юрия Андрей Старицкий. Впрочем, он-то оказался в выигрыше. Теперь на роль ближайшего кандидата на престол выдвигался он сам.

До нас не дошло портрета Елены Васильевны, описаний душевных и деловых качеств. Из летописей мы знаем лишь о ее красоте. Вероятно, и умирающий муж не верил, что жена сможет править государством, поэтому старался подкрепить ее опекунами. И бояре поначалу не видели в ней полноправную властительницу. Но факты показывают, что она была очень умна. Елена сама пришла к выводу, что опекуны ненадежны и полагаться на них нельзя. Следующий конфликт назрел как раз с Андреем. В его удел, кроме Старицы, входили Верея, Вышегород, Алексин, Любутск, Холм. Арестованному Юрию принадлежали куда более крупные и богатые города — Дмитров, Звенигород, Кашин, Руза, Брянск, Серпейск. Андрей подал челобитную государю Ивану Васильевичу и его матери, требуя отдать ему владения брата или, по крайней мере, их часть.

Но Елена уже раскусила — это потенциальный соперник сына. А увеличив владения, он усилится. Она отказала, хотя и ссоры хотела избежать. Дала богатую компенсацию из наследства покойного мужа: золото, драгоценности, шубы, кони. Однако Андрей, видимо, понял подоплеку отказа. Оскорбился, демонстративно покинул Москву, уехав к себе в Старицу. Принялся распространять всевозможные сплетни в адрес Елены. Все это оставалось безнаказанным. Власть матери и ребенка была слишком хлипкой. Она не считала себя достаточно сильной, чтобы за оскорбления привлечь князя к ответственности.

Но государыня разобралась, что различные группировки знати соперничают между собой. Боярская дума была легитимным, признанным органом власти, в нее входило 20 вельмож. Выдвижение семерых из них в качестве регентов многие восприняли болезненно. Считали себя по знатности рода ничуть не ниже. Елена стала пользоваться этим, проводя через Думу собственные решения. Она нашла себе и персональную опору. Ею стал вовсе не дядя Михаил Глинский, которого она в своей жизни почти не знала (и о котором летописи не сохранили ни единого доброго слова). Мамка великого князя Аграфена Челяднина стала теперь «ближней боярыней» государыни, а ее опорой — брат Челядниной, Иван Федорович Телепнев-Оболенский по прозвищу Овчина. Конюший, боярин, любимец военных, безудержно храбрый и умелый командир.

Иностранные авторы, изменники типа Курбского и опирающиеся на них либеральные историки впоследствии постарались посильнее опорочить мать Ивана Грозного. Совершенно игнорируя реальные факты, на нее навешивали обвинения в преследовании и гибели «невиновных» Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого. А уж любовная связь с Телепневым среди «преступлений» Елены заняла центральное место. Хотя в данном отношении не мешало бы внести определенность. Да, об отношениях Елены Васильевны и Телепнева ходили слухи. Он был любимцем правительницы. Но между терминами «любимец» и «любовник» — огромная разница. А доказательств их связи не было и нет. Зато имеются факты, противоречащие данной версии.

Ни один из источников, в том числе враждебных к правительнице, не упоминает, что она одаривала своего фаворита вотчинами, наградами, драгоценностями. Такого не было. В случае, если бы Телепнев стал «гражданским мужем» государыни, вторым человеком в стране, он смог бы претендовать на самые высокие назначения в войсках. Русская армия традиционно делилась на полки (корпуса) — Большой (главные силы), Правой руки, Левой руки, Передовой (авангард), Сторожевой (арьергард). В каждый полк назначались два воеводы, командир и его заместитель. Первый воевода Большого полка являлся главнокомандующим. Но Телепнев всегда возглавлял лишь Передовой полк. Уступал первенство более родовитым боярам, и «местничать» с ними, спорить о старшинстве никогда не пытался (хотя и сам был из Рюриковичей). Точно так же и в Боярской думе, имея высший чин конюшего, Телепнев никогда не метил на первое место, там заправляли Шуйские и Бельские.

Кстати, само отсутствие доказательств его любовных отношений с правительницей — тоже примечательный факт. Враги Елены Васильевны после переворота имели полную возможность получить их (например, показания слуг), обнародовать пошире. Но не получили и не обнародовали… Впрочем, если даже допустить, что между овдовевшей Еленой и Телепневым возникла любовь, ничего ужасающего в этом быть не могло. Красавице-государыне исполнилось лишь 27 лет. Иван Федорович тоже был молод, удалой рубака, рвавшийся самолично водить воинов в сечи, нестись в бешеные атаки. В такого и впрямь можно было влюбиться. Авторы XIX в. во главе с Карамзиным, вовсю возмущаясь «преступной связью», лицемерно умалчивали, что в их собственной среде амурные похождения были в порядке вещей. Но умалчивали и о том, что в XVI в. на Руси подобная связь не считалась «преступной».

Во многих европейских странах в ту пору действительно существовали законы, предусматривавшие за незаконное сожительство суровые кары вплоть до смертной казни. Но они почти никогда не исполнялись. В нашей стране было иначе, и Герберштейн отмечал: «У них нет законов для обуздания блуда, прелюбодеяния и других вопросов». Охрана нравственности оставалась в ведении Церкви, и как раз к вдовам, вдовцам отношение было довольно снисходительным. Общественная мораль смотрела на их грех сквозь пальцы, он влек церковное покаяние, но не очень строгое. Митрополит Даниил был жестким поборником православных канонов, но ни одного его конфликта с правительницей по поводу близости с Телепневым не зафиксировано. Значит, греха вообще не было или он был незначительным, и его отпустили.

Зато во главе государства Елена Васильевна всего за 4 года своего правления сумела сделать очень много. Вторжение крымцев в 1532 г., когда Москву готовили к осаде, показало, что крепость Кремля стала уже мала для разросшегося города. Возможно, расширение намечал еще покойный муж, но строить новые стены начали в мае 1534 г. повелением государя всея Руси Ивана и распоряжениями его матери. На работы мобилизовали всех москвичей, за исключением высшей знати, духовенства и чиновников — они отряжали слуг. Выкопали ров между Москвой-рекой и Неглинкой и под руководством архитектора Петрока Малого (перешедшего в Православие итальянца) начали возводить каменные стены и четыре башни с воротами — Сретенскими, Троицкими, Всесвятскими и Козмодемьянскими. Новую твердыню назвали Китай-городом, она примыкала к Кремлю и втрое увеличивала площадь защищенной части города.

Конечно же, мать брала с собой ребенка-государя на молебны при закладке стен, вывозила посмотреть, как идут работы, на освящение построек. В феврале 1535 г. он вместе с Еленой Васильевной участвовал в торжественном перенесении мощей святителя Алексия Московского в новую раку — серебряную, ту самую, которую заказал отец при его рождении [99]. А новшества правительницы не ограничились укреплением Москвы. Она организовала централизованный выкуп пленных из татарской неволи. Для этого выделялись казенные средства, собирались частные пожертвования, подключалась Церковь. Новгородский архиепископ Макарий, приславший 700 рублей (очень большую по тем временам сумму), хвалил ее начинание, писал: «Душа человеческая дороже золота» [110].

Елена осуществила и денежную реформу. Прежние удельные княжества и земли давно уже составляли одну державу, а деньги до сих пор ходили разные — московские, новгородские, псковские. Это приводило к путанице, создавало благодатные условия для фальшивомонетчиков. Теперь было указано все старые монеты изъять из обращения, они переплавлялись и чеканились новые. На них изображался великий князь на коне с копьем в руке. Этим великим князем, давшим название копейкам, был Иван Васильевич. А за подделку денег вводились строжайшие кары.

Елена Васильевна, как и ее муж, столкнулась и с несовершенством административной системы. Особенно много жалоб вызывало расследование уголовных преступлений. Наместники и волостели назначались на время, местных жителей не знали. Доверяли нечестным поручителям, лжесвидетелям, иногда арестовывали невиновных. Да и вообще они не были заинтересованы в поиске преступников. По закону, в их пользу шла «вира», штраф за преступление. Если такое случалось, они себя не утруждали. Требовали от городской или сельской общины самим найти и выдать виновных. Если же не найдут, виру взыскивали со всей общины. Елена и ее советники разработали губную реформу — чтобы жители сами выбирали губных старост для уголовного розыска [111]. Но внедрить это новшество успели только в некоторых местах, в качестве эксперимента.

Глава 5

Первая война

Перемены в России всколыхнули ее соседей. Казанский хан Джан-Али был ставленником Москвы, сразу принес присягу новому государю. Ногайцы пробовали попугать. Их князь Шийдяк и калга (главный военачальник) Мамай прислали посольство с требованием, чтобы Иван Васильевич признал Шийдяка равным ему «братом и государем», платил «урочные поминки» — то есть, регулярную дань. В противном случае угрожали, что у них 300 тыс. воинов, которые «летают, как птицы» и запросто нагрянут в Москву. Но этих степных бродяг знали как облупленных, и их похвальбу всерьез не принимали. Отлично представляли: послы приехали только для того, чтобы выклянчить подарки для Шийдяка и Мамая, а к подаркам приложили ответ — Русский государь «жалует ханов и князей по заслугам», а дани не дает никому. Хотите заработать — заслужите. В итоге ногайцы обязались помогать против Крыма, им за это дозволили свободно пригонять на продажу лошадей, и они остались очень довольны таким соглашением.

Швеция и Ливонский орден друзьями России никогда не были, но сейчас воспользоваться ее затруднениями были не в состоянии. Их захлестнула Реформация. Громили католические монастыри, храмы, убивали служителей и монахов — или они сами переходили к лютеранам. Вовсю грабили и делили церковную собственность. В Швеции лютеранство стало идейным знаменем сепаратистов, она восстала и отделилась от Дании. Королем избрали предводителя мятежников Густава Ваза. Враждовать одновременно с датчанами и русскими ему было совсем не с руки, и он прислал послов с подарками, подтверждая прежний мирный договор.

В ту эпоху основой всей дипломатии была определенная иерархия монархов. Считалось принципиально важным, чье имя в договорах указывается первым, а чье вторым, кого позволительно называть «братом», а кого нет. От этого зависел престиж всего государства. Перврстепенная важность придавалась и титулу властителя. Его искажение было не только поводом, но и весомой причиной для войны. Когда Швеция принадежала Дании, ею управлял наместник короля — и любые переговоры он должен был вести на своем уровне, с великокняжескими наместниками Новгорода. Густав был королем не «природным», а избранным, поэтому за ним сохранили тот же уровень. Обращаться напрямую к Московскому государю права ему не дали.

Ну а Ливонский орден был военизированной монашеской организацией. Братья-рыцари давали обеты нестяжания, безбрачия, послушания своим начальникам. Но Орден уже разложился. Нестяжание и безбрачие стали фикцией, рыцари содержали наложниц, гаремы крепостных девок, усыновляли незаконных детей, передавали им по наследству собственность. В лютеранство они перекинулись легко и организованно. Орден сохранил свои структуры управления, но условные рыцарские владения превращались в частные, неофициальные семьи — в «законные». До их внутренних разборок русским государям дела не было. Но после очередной войны в 1503 г. с ними был заключен договор о перемирии и свободной торговле через Ливонию. Для нашей страны он был очень важен.

В России еще не были открыты месторождения меди, селитры, свинца. А медь требовалась для изготовления пушек, селитра — для производства пороха, свинец — пуль и ядер, их закупали за границей. В оплату за свои товары в Россию шло золото, серебро, их в обороте было недостаточно. Договор поначалу выполнялся, в прибалтийских городах возникли подворья русских купцов, при них строились церкви. Но в угаре Реформации лютеране вместе с католическими храмами крушили и православные. Великий князь Василий Иванович строго одернул Орден: «Я не папа римский и не император, которые не умеют защитить своих храмов». Однако случаи вандализма продолжались. Ливонские власти стали притеснять и русских купцов. Когда послы Ордена прибыли к новому государю Ивану Васильевичу для подтверждения перемирия, им еще раз указали на требования свободной торговли и неприкосновенности православных храмов, а в договор включили суровое предупреждение: «Аще кто преступит клятву, на того Бог и клятва, мор, глад, огнь и меч» [112].

Но польско-литовский король Сигизмунд и крымский хан Сахиб Гирей едва узнали, что Василий Иванович умер, власть оказалась в слабых руках женщины и в детских ручонках, сразу возбудились — самое подходящее время напасть. Между собой они заключили союз и послов тоже прислали, с ультиматумами. Сигизмунд требовал вернуть Смоленск и прочие земли, отобранные у него прежним государем. Сахиб Гирей — платить дань, назначил немыслимую сумму, составлявшую половину великокняжеской казны. И ни тот, ни другой даже не дожидались ответа. Крымские загоны нагрянули на Рязанщину, Сигизмунд стал собирать армию.

Московское правительство разослало призывы к детям боярским садиться на коней, к удельным князьям и боярам — поднимать свои дружины. Вывозилась из арсеналов артиллерия, ее называли «нарядом». Пехота считалась вспомогательными войсками, города по разнарядке выставляли пищальников — стрелков из ручного оружия. Обращаться с ним умели многие, ведь при осадах стены обороняли все жители. Воеводами Большого полка были определены князья Иван Бельский и Иван Воротынский. Они должны были формировать войско для обороны западной границы. На южном направлении собирали вторую армию под Серпуховом, ее возглавили младший из трех братьев Бельских, Семен, и окольничий Иван Ляцкий. Но неожиданно открылось, что Литва рассчитывала не только на собственные силы и на татар! У нее имелись союзники в самой России! Командующие обеих армий поддерживали тайные связи с Сигизмундом. Готовились при настеплении врага переметнуться на его сторону, открыть дороги на Москву.