ОКБ

На фоне подобных измышлений я вдруг почувствовал себя человеком пустым и никчемным. Несколько раз я пытался вставить свои замечания, она досадливо отмахивалась и продолжала вещать, не удостаивая меня ответом. Это еще больше подбросило угля в горнило самоуничижения. Впервые женщина заставила меня усомниться в интеллектуальном превосходстве над ней. Мне случалось застесняться чего-то в обществе прекрасной дамы, почувствовать себя неловко, но дураком никогда! Разве что в пору совсем уж щенячьей юности… И опять, как на нашем первом свидании, мне показалось, что у нас ничего не будет, да и быть не может… Я скис и перестал контролировать мышцы лица. Она наконец заметила это, остановилась на полуслове и потребовала откупорить бутылку.

Расслабившись я спросил:

– Как ты представляешь себе свою смерть?

– Да никак… – И замолчала. Я уже думал, что больше она ничего не скажет, но она продолжила. – В моем случае это нестрашно, на самом деле… Из-за постепенно нарастающей интоксикации сознание станет спутанное, потом начну периодически его терять, потом впаду в кому. Или меня введут в искусственную… И уже не выйду…

Не страшно. Как умереть во сне. А ты?

Я подумал, что в моем случае, из-за близости опухоли к мозгу, возможны самые разнообразные варианты. Может, как у нее, через интоксикацию. А может, будут какие-нибудь ужасные боли неподдающиеся самыми сильными наркотиками, потом шок и смерть. Или слабоумие, потом идиотизм полный, потом кома. Или постепенное отключение зрения, слуха, всех остальных чувств. Или нестерпимая боль в тишине и темноте. Или постепенно захватывающий все тело паралич и в самом конце паралич сердечной мышцы. Или паралич и боль. Или вообще все вместе… Судороги еще какие-нибудь клонические могут быть… К черту!

– Я думаю так… Первый же метастаз попадет в лимбическую систему, где образует очаг патологического возбуждения, который многократно усилит половое влечение, – я медленно придвигался к ней с нарочито демоническим выражением лица, и закончил хрипло. – Сначала затрахаю тебя до смерти, чтоб ты в кому не впадала, а потом буду иметь твое бездыханное тело, пока сам не сдохну от истощения.

И, словно мстя за пережитое ранее унижение, взял ее за горло (шея была такая тонкая, что казалось, ее можно обхватить рукой полностью) и положил на траву. Она не сопротивлялась, только напряглась вся…

– Дурак! – сказала она после, отряхивая приставшие к влажной коже былинки. – А впрочем… такая эвтаназия меня устраивает.

– А если окажется, что ничего страшного? Что тогда? – спросил я с притворным безразличием.

– На самом деле это наилучший вариант. Я, разумеется, буду только рада.

– Ну… А мы тогда сможем быть вместе?

– Послушай, я же тебе все уже сказала по этому поводу… Ни мне, ни тебе это не будет нужно, – строго ответила она.

– Тогда я не хочу, чтобы ничего страшного.

– Какой же ты глупец! Давай пока не думать об этом?

* * *

Я проснулся от того, что ее не было рядом. Опять почувствовал это на уровне искривления пространства. Я огляделся, прислушался – как будто один на планете. Солнце поднялось уже довольно высоко и начинало припекать. Спросонок я чего-то страшно напугался, а при ярком солнечном свете напугаться чего-то особенно страшно… Вскочил на ноги.

Где она? Сбежала? Утонула? Утопилась?

Выбежал на берег. Она была там. Первобытно нагая стояла по колени в воде, вся в слепящих бликах, набирала в ладони воду и прикладывала к лицу. Я замер, любуясь ею. Потом она выпрямилась и просто стояла, глядя через реку. Ее тонкая спина, острые плечи, круглая голова были мучительно трогательны. Мне стало жаль ее, но в этой жалости не было ничего унизительного для нее, ведь мы умирали вместе… Я подошел к воде и стал, стараясь не плескать, приближаться к ней. Если она и услышала меня, то виду не подала. Я обнял ее сзади, она ничего не сказала, повернула голову, подставив губы… Мимо проплывала баржа, на мостике буксира нам кто-то замахал, заревел гудок.

Перед тем как уплыть с острова мы легли напоследок прямо на траву в тени огромной плакучей ивы. Мы были нежны и неторопливы, в какой-то момент и вовсе остановились. Мы приникли друг к другу, ощущая наши тела единым живым и горячим целым. Вдруг я почувствовал на спине как мне показалось, ледяные капли. Это не могло быть дождем, на небе не было ни облачка, да и в такую погоду дождь мог быть только теплым. Старое дерево оплакивало нас своими неожиданно холодными слезами.

* * *

Мишка передал, что куратор меня искала. Я пошел в сторону ее кабинета. И вот тут мне, наконец, стало по-настоящему страшно. Я взмолился в душе, что если только есть хоть единственный шанс из тысячи, что это не рак, то пусть он выпадет. С каждым шагом мне становилось все страшнее. Вот иду сейчас и еще ничего не знаю, а через несколько мгновений мне скажут: «У вас неоперабельная опухоль». И жизнь моя на этом кончится. Начнется подготовка к страшной смерти… Не хочу!!! К черту все! Эти совместные увядания, любовь эту на краю могилы… Лишь бы жить. Двадцать, тридцать, пятьдесят лет. И не думать, засыпая, каждую ночь, сколько еще осталось. В господа бога уверую, если надо, в монастырь уйду. Пить брошу, мясо жрать… Скажите только, что нужно сделать!

– Что это с вами? – куратор посмотрела на меня настороженно. – У вас нет ничего страшного. Киста. Доброкачественная опухоль. Попейте-ка воды, отдышитесь.

И после того, как я выполнил ее рекомендации:

– Операция сейчас не нужна. Будет беспокоить, удалим.

* * *

Памятуя свой позор возле фикуса, ей я решил ничего не говорить. Ждал, что она позвонит сама. Но она так и не позвонила… До сих пор не могу простить себе того, как предал ее по пути за диагнозом.

Эпизод 3. Светило

На четвертом курсе нас допустили к изучению акушерства и гинекологии. Кафедра располагалась на базе одноименного отделения ОКБ. Практические занятия у нас вел доцент Мочаловский – восходящее светило кафедры. Самая способность, светиться на темном фоне невежества, передалась ему, надо полагать, от родителя (профессора, заведовавшего этой же кафедрой) вместе с невероятными способностями к карьерному росту. К двадцати шести годам он уже был кандидатом наук, а через пару лет стал доцентом. Когда он просвещал нас, ему было тридцать, и он писал докторскую. Роста доцент был среднего, был смазлив, элегантен и пах дорогим одеколоном. Студенточки источали эстроген при его появлении в аудитории в разы интенсивнее, но он не снисходил до них; у него были жена и любовница – аспирантка на кафедре. Все знали о любовнице, а Мочаловский особенно и не скрывался, даже как будто бравировал этим. А аспиранточка была очень даже ничего, и накачанные тестостероном по уши студентики единодушно готовы были ей вдуть, но она их не замечала, и так же, как и он, не скрывала связь с восходящим светилом и даже, как будто, гордилась. Переглядывания, прозрачные интимные намеки при посторонних, а особенно совпадающий график ночных дежурств выдавали их с головой.

Мне этот преподаватель тоже нравился и служил примером того, как должен выглядеть и вести себя настоящий доктор. Накрахмаленный халат, обязательные сорочка с галстуком под ним, щегольская пилотка вместо банального колпака. Факт обладания двумя роскошными самками (говорили, что супруга Мочаловского также была очень красива) вызывал неконтролируемую животную зависть. Занятия он вел с явным удовольствием, в предмете разбирался глубоко, умел легко и удачно пошутить.

Когда пришло время отвести нашу группу на первые роды, он предварил экскурсию в родильное отделение короткой, но содержательной речью о чуде человеческого рождения и жреческой роли в этом процессе врача-акушера.

В родильном зале стояли три стола, занят был только один. Рожала совсем молодая девчушка, как рассказал Мочаловский, было ей всего семнадцать, и в браке она не состояла. Такие чаще всего, по его словам, оставляют детей на попечение государства. Последняя подробность мне показалось лишней и к учебному процессу отношения не имеющей. Акушерка, принимавшая роды, явно тоже была в курсе девчушкиного грехопадения. Ее приказания дышать и тужиться были полны плохо скрываемого презрения. Девчушка истошно орала, глаза ее были круглы и дики. Преподаватель объяснил, что в этом случае ожидались тяжелые роды – узкий таз, плюс неудачное предлежание плода. Пациентке предложили сделать кесарево сечение, но она отказалась.

– Как же, шрам останется, в бикини перед парнями не подефилируешь… – брезгливо прокомментировал наш гуру.

Ребенка наконец достали, через томительную паузу он закричал. Извлекли послед. Акушерка снова начала что-то делать между ног новоиспеченной мамаши, та опять истошно закричала.

– Разрывы шейки матки третьей степени… А как она хотела? – сказал Мочаловский, и ухмыльнулся. Потом с энтузиазмом продолжил. – Обратите внимание, у хирургов много традиций, но у гинекологов еще больше. Так, например, все остальные хирурги шьют режущими иглами только кожу, мы же шьем ими все ткани, и внутренние в том числе.

Я удивился:

– Но ведь это более травматично и заживает дольше?

Преподаватель не удостоил меня ответом, лишь загадочно улыбнулся в ответ. Тем временем, зашиваемая наживую девчушка докричалась до хрипа. Акушерка раздраженно предложила ей вместо того чтобы орать, лучше подумать, о том, стоит ли давать кому попало. Я не выдержал:

– Скажите! А что обезболить никак нельзя?

Мочаловский, как бы слегка возмущенный такой наивностью, ответил:

– Ну это же надо сейчас идти, анестезиолога искать… Кто же будет этим заниматься?

Я предложил:

– Давайте я схожу. Где он может быть?

– Да бросьте. Дело уже к концу идет… Вернемся в аудиторию.

Через несколько месяцев в курсе судебной медицины у нас было практическое занятие по теме «Врачебная ошибка». Пожилая преподаватель раздала нам папки с реальными делами по этой теме. Фамилии фигурантов не были замазаны, и кому-то досталась дело, в котором главными действующими лицами были наш учитель акушерства и гинекологии и его пассия. Судмедэксперт решила таким образом решила сделать это происшествие достоянием общественности…

Произошло это примерно за два года до нашей незабываемой экскурсии в родильный зал. В отделение акушерства и гинекологии ОКБ пришел новенький аппарат для эндоскопического исследования. Весь персонал гордился тем, что их отделение стало первым в городе после диагностического центра, в котором появилось это инновационное для того времени оборудование.

В дежурство Мочаловского и его подруги и соратницы в отделение поступила пациентка с подозрением на внематочную беременность. После осмотра наши специалисты пришли к выводу о необходимости эндоскопического исследования. Оба были в состоянии тяжелого алкогольного опьянения. Эндоскописта в больнице не было, и Мочаловский взял на себя ответственность провести процедуру самостоятельно. Дескать, что нам, кандидатам наук такие пустяки…

Впоследствии вскрытие обнаружило одиннадцать проколов брюшной аорты, каждый из которых в отдельности мог стать причиной смерти. Жертва врачебной ошибки скончалась от массивной кровопотери еще до того, как Мочаловский прекратил неудачные попытки сделать прокол в брюшной стенке для введения зонда. Пациентке было двадцать два года, ее муж остался с трехлетней дочерью на руках. А беременность, как оказалось, протекала без патологии.

Мочаловский получил строгий выговор, но, наверное, более тяжелым наказанием для него явилось то, что его наперсницу отстранили от работы на целый год, и он вынужден был проводить ночные бдения в менее приятной компании.

Эпизод 4. По медицинским показаниям

Через несколько лет я оказался в ОКБ уже в качестве пациента. За это время произошли глобальные перемены как в жизни страны, так и в мой собственной. Это было удивительное время – бестолковое, но замечательное своей лихостью и новизной. Сейчас я понимаю, что тогда и только тогда мы были по-настоящему свободны. Старый режим рухнул, а новый еще не зародился. Вскрылась огромная историческая флегмона, а новая государственность, смертоносная как рак и смердящая как гангрена, еще не успела развиться в организме страны. Это было как мнимое облегчение, которое бывает у неизлечимо больных незадолго перед смертью. Когда кажется, что болезнь отпустила, что восстанавливаются силы и аппетит, что все еще впереди… Но болезнь возвращается в гораздо более жутком виде и очень быстро забирает все, что осталось. Но, когда еще кажется, что болезнь проиграла, хочется дышать полной грудью и совершать что-то необычайное и безрассудное…

В общем все эти глобальные перемены в обществе косвенным образом привели меня к тому, что я бросил институт на пятом курсе и подхватил где-то гемофильную палочку. Эта инфекция даже не считается венерической по классификации, но тем не менее, если ее не лечить, то и она может привести к очень неприятным последствиям. В моем случае таковым последствием стало сужение крайней плоти, которое можно было вылечить только хирургическим путем, то есть обрезанием.

Мишка на тот момент уже год как работал хирургом-урологом в ОКБ. Трудно представить себе молодого человека, который мечтает стать урологом. Так вот Мишка стал урологом, потому что кто-то вовремя подсказал его тетке – врачу из железнодорожной больницы, что если ее племянник пойдет специализироваться на эту специальность на последнем курсе, то к окончанию института у него будет гарантированное место в одном из самых престижных лечебных учреждений города.

– Говно-вопрос! – сказал Мишка по телефону, после того как очень непрофессионально проржался. – Отрежем. Хоть сегодня. А нет, давай завтра, у меня дежурство будет.

– Тебе какой наркоз: общий, местный? – спросил он, когда на следующий день я приехал к нему в больницу.

– Блин, ну общий, конечно. Зачем мне эту экзекуцию наблюдать?

– Тогда калипсол, – он ухмыльнулся.

А ухмылялся он потому, что с этим самым калипсолом мы на пятом курсе как бы это дело назвать… экспериментировали. Дело в том, что калипсол, он же кетамин – средство для кратковременного наркоза, побочным эффектом которого являются сильнейшие галлюцинации. Именно поэтому он наиболее востребован в ветеринарии, а в человеческой медицине в то время использовался в основном для обезболивания искусственного прерывания беременности. Видимо, еще одна из милых, трогательных традиций акушеров-гинекологов: надо же добавить к сему постыдному действу воспитательный момент. Блудниц, не пожелавших иметь потомство, после потрошения грубо распихивали и отправляли в палату своим ходом… Я видел как-то такую, ползущую вдоль стены с полными сумасшедшего ужаса глазами. «А. Это зомби. После аборта…» – прокомментировал кто-то из бывалых медиков. К калипсолу быстро развивается привыкание, и каждый раз, чтобы увидеть «мультики» нужно значительно увеличивать дозу.

– Окей. Только ты же знаешь, мне много надо…

– Пару кубов по вене хватит?

– Всяко.

Во время операции я таки проснулся. Я этого не помню, это мне Мишка потом рассказал. Проснулся такой, сел. Глаза выпучил: «Вы что это, суки, делаете?!» И давай домой собираться. А в операционной он да медсестра. Еле успел мне еще два куба закатать. Я опять уснул, на этот раз надолго. Очнулся, как потом выяснилось, около двенадцати ночи, в палате темно. Не сразу вспомнил, где я: просто открываю глаза, а ничего не меняется, как было темно, так и осталось. Состояние на отходняке от калипсола такое, как бы это объяснить… квадратное. Нихрена не понятно. Только что на сгибе полураскрытой шахматной доски лежал, она вроде как обычная, восемь на восемь, а тянется во все стороны в пространстве бесконечно… Казалось, если понять, как это возможно, тогда и бесконечность вселенной осознать можно, а там и до разгадки всего сущего рукой подать. И вот уже почти все понял, увидел… и как всегда на самом интересном месте проснулся.

Начал припоминать кто я, где. Вспомнил. Не сразу, но вспомнил. Стало мне интересно, как прошла операция. В темноте не разглядеть ничего… Решил я на ощупь разобраться, а сам ни рук, ни ног и между ног не чувствую. А любопытство прямо-таки маниакальное: вдруг что лишнее отрезали? Сконцентрировался до предела, пошли импульсы от кончиков пальцев. И вдруг я понимаю, то, что я пытаюсь осязать, к моему туловищу никак не прикреплено. Свободно болтается у меня в руке и ничего движению последней не мешает. «Отпал!» – приходит кошмарное осознание произошедшего. Хоть и незаконченное, но медицинское образование подсказывает, что если быстро, то еще можно пришить. Неимоверным усилием заставляю себя подняться с кровати, все кружится, шатается. Вижу электрическую полосу под дверью, двигаюсь к ней. Вокруг с грохотом рушится мир. В одной руке член, другой хватаюсь за какие-то предметы, за воздух. Вываливаюсь в коридор. Помню глаза медсестры на посту: «Что вы делаете?! Пройдите в палату, нельзя в голом виде по отделению!» «Какой, мать, в палату?! Ты что, не видишь? – разжимаю кулак, подношу к ее носу. – Где Миша???» Она, понимает, что самостоятельно ей проблему не решить, ведет меня в ординаторскую держа под локоть руки, в которой зажат член, другой цепляюсь за стену. Мишка сидит за столом перед монитором. Сестра отпускает меня. Молю: «Скорее!» и валюсь на пол, потеряв опору, вперед вытянута рука с остывающей плотью… Он таращится на меня с ужасом.

Потом лицо его расслабляется:

– Братан, ну на хрена ж ты повязку-то снял? Давай-ка в перевязочную. Сестра, пижаму больному принесите, пожалуйста.