Бледная поганка

— О, да, — он развёл руками и издевательски усмехнулся. — Я, видимо, заслужил.

— Да ну тебя, Варя, — отмахнулась я.

— Позвони в следующий раз, прежде чем заявиться, — крикнул он мне вдогонку.

Если бы я позвонила в тот раз, то мы бы передумали: или я, или он. И ничего бы не было.

Но да, я знала его номер. И собиралась им пользоваться.

8

Я вздрогнула от телефонного звонка.

Словно сидишь на приёме у психолога, рассказываешь о себе, погружаешься в прошлое, вспоминаешь, но жизнь при этом идёт своим чередом. Так и у меня.

То ли блог, то ли дневник, то ли исповедь.

Хочется рассказать всё сразу: и про себя, и про Варю, и про Сомова.

Память мечется, петляет, перескакивая от события к событию, но жизнь идёт своим чередом.

Пальцы бегают по клавишам, дождь льёт, стиральная машина громыхает, отжимая бельё.

Телефон звонит.

Это был не номер Вари, хотя и через десять лет он его не сменил.

Его уже и Варя давно никто не звал, да и про Чпокера забыли.

Кирилл Варицкий стал серьёзным человеком. Уважаемым, состоятельным, влиятельным.

Женат, двое детей… правда, чужих, но для того, кто сам был «неродным», чужих детей не бывает.

Но мне звонил не Кирилл.

«Объявилась, тварь», — усмехнулась я и ответила на звонок.

— Надо поговорить, — сказала она без ненужных вступлений из «аллё» и «здрасьте».

— В кафе у моего дома. Через час, — ответила я и положила трубку.

Уж сколько их было за его жизнь: девочек, девушек, женщин, павших жертвами обманчиво мужественной, благородной красоты Андрея Сомова (даже я когда-то на неё купилась). Скольким удалось добиться его благосклонности, скольким — затащить в постель.

А уж сколько их пыталось его у меня отбить!

За него шла война. И я билась не на жизнь, а на смерть: отражала атаки, отвечала на провокации, побеждала в сражениях.

Сколько шрамов оставила эта битва — и не сосчитать!

Но Тварь зашла дальше всех.

Месяц назад она бросила мне в лицо: «Он любит меня! А с тобой разведётся!»

Месяц назад ещё было лето. Беззаботно светило солнце. На балконе цвели гортензии.

В тот день Андрей уехал на работу, а она осталась и ходила по квартире хозяйкой.

В его рубахе (до чего ж они любили пачкать своими голыми пёздами его рубахи, которые я стираю и глажу), босая, с чашкой кофе, она вышла на балкон понежиться в лучах солнца.

Никому до неё он не говорил, что я его жена, никого не оставлял утром в квартире, никому сам не приносил кофе, не позволял… впрочем, это он ей вряд ли позволил: смотреть на меня как на грязь и переставить в гостиной вазу, как ей нравилось — это была исключительно её инициатива.

Но я не простила ей не рубаху, не вазу, не цветы, в которые она залезла своим длинным носом, вдыхая запах моих гортензий (которые, кстати, не пахнут, тупая ты сука). Я не простила ей балкон.

Осквернять своей вонючей мандой мой балкон я не позволю никому.

— Слышь ты, — распахнула я балконную дверь. — Давай вали отсюда.

— Фи, — скривилась Тварь. Передразнила, поморщив носик: — Слышь, вали. Тебя зэки, что ли, воспитали? Или ты сидела? — смерила меня взглядом.

— Угу, вечер в хату, — кивнула я. А когда она нарисовалась в комнате, швырнула ей шмотки. — С вещами на выход.

— Где он тебя только нашёл? — хмыкнула она с презрением превосходства красивой женщины над некрасивой. И ничуть не стесняясь стоять передо мной голой, стала натягивать лифчик. — Под каким забором?

Я сколько раз слышала про забор и вот это всё, что даже зевнула со скуки.

Но её я недооценила. Точнее, неверно оценила момент, в который она подвернулась Сомову.

Он был зол. Рвал и метал.

Он обещал превратить мою жизнь в ад.

И сдержал своё обещание.

Эти бабы, которых он таскал каждый день, не так уж были ему и нужны. Он хотел, чтобы я сорвалась, сдалась, психанула. Как максимум, умоляла его остановиться. Как минимум, хотя бы признала, что была не права. В идеале — подала на развод.

А я улыбалась его мартышкам, стирала его рубашки, готовила обеды, сдавала его костюмы в химчистку и сводила его с ума.

— Мы встречаемся, — заявила Тварь уходя.

И выплюнула мне в лицо то самое, не чуя опасность, не видя во мне не то что соперницу, даже преграду:

— Он любит меня. А ты… жди развода, — смерила брезгливым взглядом и ушла.

Почему Сомов решил превратить мою жизнь в ад? Хороший вопрос. И простой.

Потому что я ему изменила.

То есть я и раньше ему изменяла, всегда, но сейчас он узнал. И узнал с кем.

Зачем я ему изменяла? Тоже хороший вопрос. И тоже простой.

Потому что в постели он полный ноль (и теперь доказывает мне, что это не так).

Вот такая ирония.

А с кем изменила?

С тем же, с кем «всегда».

С тем, кто несколько дней назад орал:

— Блядь, Юна! Определись уже! Ты с ним или со мной. Я жене изменил ради тебя, — размахивал он руками. — Я… в общем, да. Да, чёрт побери!

Понимаете? Да. Он — да.

Впрочем, вы, конечно, и так всё поняли.

Одна я даже не подозревала. Не подумала, что меня можно любить. Не понимала, что такое любовь.

Я и сейчас не понимаю. Не понимаю, почему восхождение на Эверест — блядь, цель. Благородная, возвышенная, похвальная. Переплыть в одиночку океан — цель (А чего дома сидеть?). Преодоление, мужество, смелость.

А мужик не цель.

Мужик — это зависимость, унижение, потеря самооценки и саморазрушение.

А если он от меня зависим? Если не чувствуешь унижения? Если нечего ни рушить, ни терять?

Почему поставить на карту всё ради него — не любовь?

Дурость, глупость, молодость, безответственность.

А что же тогда любовь?

А, может, любовь бывает разной? И это уже сложный вопрос.

А ещё сложнее: что мне теперь с этим делать?

Он — да. Он любит, разведётся, женится.

Он жене изменил. Ради меня.

А я… я не могу даже развестись.

Не потому, что «нет». Потому что не знаю. Люблю, не люблю — не понимаю. Хочу — да, скучаю — очень, думаю о нём — постоянно, но люблю ли?

А ещё потому, что поставить-то я поставила, но второй козырь разыграла неудачно.

Мы до него ещё дойдём, вернее, я подведу, и вы сами всё поймёте.

А пока…

Стоя среди мокрых отцветающих гортензий, я закурила и посмотрела на соседский балкон.

Сейчас там тоже стояли цветы, плетёная мебель.

Дорогие цветы в дорогих горшках. Дорогая мебель.

А когда-то валялся всякий хлам.

Почти двадцать лет назад — точно валялся всякий хлам.

Почти двадцать лет назад здесь мы познакомились…

9

— Эй, привет! — он окликнул меня с балкона.

Худощавый парнишка в белой майке. Волосы выгорели на солнце, словно он всё лето провёл на улице. Кожу покрывал тёмный загар, а ещё всякие ссадины. Локоть разбит. На скуле синяк. Но это я рассмотрела потом. Сначала со своего балкона мне показалось, что это грязь.

— Привет, — ответила я.

— Тебя как зовут? — крикнул он.

Ветер уносил слова. Уличный шум, что без труда долетал до пятого этажа, тоже мешал.

— Юна, — ответила я.

— Как?

— Юна. Юнона, — сказала я громче.

Исполосованная очередной раз бабкиной скакалкой, я сидела в углу с книжкой. И отложила её, чтобы встать и подойти ближе к ограждению.

— Сейчас, — сказал пацан. Издалека он показался мне моложе, но что пятнадцать, что семнадцать, одиннадцатилетней девочке всё равно.

Он оглянулся. Загремел каким-то хламом (санки, банки с краской, старый велосипед — это то, что увидела я) и принёс из комнаты доску.

— Ты что собира… — опешила я, когда он положил её на перила и стал двигать к моему балкону — между ними было метра четыре, ну не меньше трёх с половиной.

Доска буквально повисла над пропастью.

Я обмерла, затаив дыхание, когда он бесстрашно на неё шагнул.

И оглянуться не успела, как оказался на моём балконе.