Бледная поганка

Бледная поганка

Елена Лабрус

1

— Ой, простите, э-э-э… — залетев в кухню, смущается полуголая девица, — водички можно?

— Вам тёплой, холодной? — отложив лопатку, я вытираю руки о фартук. — Может, кофе?

— А что, можно кофе? — смелеет она, очевидно, приняв меня за прислугу.

За окном мелкий дождь. В кухне запах котлет. На девице рубаха моего мужа.

Иногда они принимают меня за его прислугу, иногда за больную страшненькую сестру (младшую, конечно), иногда за бедную родственницу из деревни, пущенную пожить в шикарной «сталинке» в центре из милости.

— Можно, — достаю из кофеварки колбу с только что сваренным кофе. — Андрей по утрам любит чёрный, а вам? Сливки, сахар? Молоко? Соевое, безлактозное?

— М-м-м… — переминается смазливая дамочка с ноги на ногу, покачивая стройными бёдрами.

Под рубашкой на ней ничего нет. Соски торчат. Выбритый лобок мокрый и влажно поблёскивает смазкой. В ванной шумит вода — муж принимает душ. Обычно он трахает их утром напоследок, выпроваживает, а потом идёт мыться. Но эта что-то задержалась.

— Так что? — достаю я чашку.

— Э-э-э… — мучается мадам, помахивая искусственными ресницами.

Желание выбрать то, что она обычно пьёт, борется в ней с желанием понравиться перспективному мужику, то есть выпендриться и попросить какой-нибудь макиато на ореховом молоке (она не какая-то там простушка, и вкус имеет, и все семь чакр назовёт не запнётся, и в кофе разбирается — что там у этих, с накачанными скулами, обычно в голове насрано?)

«Расслабься, милочка! — вздыхаю я. — С Андреем Сомовым тебе ничего не светит. Да, он охуителен: молод, высок, красив и не хреново зарабатывает. Но, во-первых, женат. Во-вторых, не разведётся (уж сколько вас пыталось). А в-третьих, если бы ты ему действительно понравилась, он бы принёс тебе кофе сам».

— В овсяном меньше калорий, — с улыбкой облегчаю я её страдания и доливаю в кофе овсяное.

— Да я, вроде не слежу, — поджимает она пухлые губёшки, имея в виду «за фигурой».

Врёшь, следишь, ещё как. И в спортзал ходишь не для сэлфи на тренажёре, а до седьмого пота, и каждая калория на счету. Это я не слежу — астеник: высокая, тощая, ни сисек, ни жопы.

Взяв чашку, девица оттопыривает мизинчик. А услышав звук босых ног по коридору, поаппетитнее оттопыривает крепкую задницу.

— Юна, а где… — застывает в дверях Андрей.

На бёдрах полотенце. На руках мышцы. На животе кубики пресса. На широких, покрытых веснушками плечах капли воды. А Юна — это я.

— М-м-м… — кокетливо поворачивается к нему девица, призывно поглядывая на полотенце.

— Ты что здесь делаешь? — возмущённо мерит её взглядом Сомов.

— Кофе… пью, — давится она. Сдавленно кашляет.

— Дома попьёшь. Одевайся, я опаздываю, — небрежно кивает ей на дверь, руша все её блестящие планы. — Давай, давай, шевелись! Подвезу тебя.

— Ой, я кружку домработнице забыла отдать, — разворачивается она, выскочив в коридор.

— Кому?! — таращится на неё Андрей.

— Домра… — она растерянно смотрит на меня.

— Это моя жена, — ставит её на место Сомов.

— Жена?! — столбенеет та, глядя на меня, как на шкаф с посудой, который вдруг заговорил. И всё, что она думает, написано у неё на лице: «Вот это… чучело… твоя жена? Твоя?!»

— Я же сказал, поторопись! — Сомов забирает у неё кружку.

И убийственный взгляд, что на неё бросает, значит: или ты немедленно отсюда уберёшься, или я выкину тебя в чём есть.

— Ты что-то потерял? — спокойно спрашиваю я, когда девица бежит одеваться.

— Синий костюм, — выдыхает Андрей.

— Он в чехле, я только забрала его из химчистки, — иду в комнату.

— Точно, я же залил его вином, — идёт он следом.

Я с улыбкой подаю ему костюм. Строгий, тёмно-синий. Рубашку: белую или в цвет глаз? Он выбирает белую. С моего плеча падает тонкая бретелька топа. Он замечает.

Смотрит долго. Взгляд темнеет.

Я задерживаю дыхание. Сердце мучительно замирает…

Сомов опускает глаза.

«Нет. Не сегодня», — выдыхаю я. Он ещё не простил.

И, может, не простит никогда.

И секса у нас опять не будет.

Он пуст, сыт. Наебался. Сегодня я ему без надобности.

А завтра появится новая девица, послезавтра новая.

Дурак! Ты же знаешь, я выдержу.

— Буду поздно, — бросает он уходя. — Скорее всего, не один.

Это значит: не путайся под ногами.

Девица выскакивает за дверь перед ним. Сомов задерживается перед зеркалом.

Задрав подбородок, проверяет всё ли в порядке, привычным движением поправляет волосы, одёргивает галстук, запахивает пальто — хорош.

Высокий, стройный, подтянутый. Голубоглазый. Русоволосый. Принц.

А нашёл себе лягушку, которую сколько ни целуй, не превратится в принцессу.

Я покорно закрываю за ним дверь. Упираюсь лбом в холодный металл.

Нет, слёз не будет — я давно разучилась плакать.

Я беру ноутбук и иду работать.

Хотите знать, что происходит?

Что за брак у нас такой странный?

Что я за баба такая, что позволяю подобное?

Вы просто не знаете мою историю.

Но я расскажу, если у вас есть желание слушать.

Не осуждать, не учить меня жизни (поверьте, у меня по ней одни пятёрки, а уроки были трудными), не рассказывать мне сказки о добре и зле, справедливости и любви, презрительно не фыркать.

Да, вы, конечно, не такие, как я.

А я — такая. Я плохая девчонка. Я — Бледная поганка. И это моя история.

2

Не помню кто и когда первый раз назвал меня Поганка.

Может, бабка, когда гоняла меня по комнатам скакалкой, приговаривая: «Посмотрите на неё, она ещё уворачивается, поганка!».

Может, директор школы. Та ненавидела меня куда сильней.

«Ах ты, поганка!» — шипела она, раздувая от злости ноздри.

А может, первым был кто-то из одноклассников, что, толкнув рюкзаком, небрежно бросил:

— Подвинься, Поганка!

Так и повелось: Поганка то, Поганка сё.

Ну а бледная — потому что бледная. Худая, сутулая, с неестественно белой кожей. Нездоровой, бескровной. Мертвецкой.

Так и понеслось.

— Спросите вон у той бледной поганки.

— Эй, бледная поганка, ты сегодня дежурная.

— А пошли все к Бледной поганке, она в центре живёт.

Говорят, если в детстве тебя не любили, то и потом ничего путёвого не выйдет.

Не знаю, почему, когда моей матери принесли в роддоме пищащего красного червячка в пелёнках, у неё не проснулся материнский инстинкт. Тогда я точно была не лучше и не хуже других таких же червячков, только ими умилялись, восхищались, баюкали, целовали в пухлые щёчки. Меня — кормили. Ну и на том спасибо.

Не знаю, чем я не понравилась матери тогда. В тридцать два вроде уже не выбирают. Ждут, надеются, радуются тому, что дают. Это не случайная беременность в восемнадцать. Не залёт на взлёте карьеры. Не обуза — пятый рот в многодетной семье. Я была первой, единственной и… нелюбимой. Но точно знала, за что мать ненавидела меня потом.

За некрасоту.

— Господи, у других дети как дети, а у меня чистая лягушка, — приговаривала она, с брезгливостью срывая с меня бант.

Наверное, это было моим первым осознанным воспоминанием — ощущение собственной непривлекательности. Понимание, что именно со мной не так, пришло потом.

Большеротая, с широко расставленными глазами, длинным утиным носом.

— Ну и нос, — приговаривала бабка, — на семерых рос, да одной достался.

Нет, это была не та большеротость, что с возрастом превратится в шикарный голливудский оскал Джулии Робертс, Энн Хэтэуэй или Камерон Диас. Не широко расставленные глаза Кейт Мосс или Натальи Водяновой. Не властный характерный нос Барбары Стрейзанд или Мэри Стрип.

Это были некрасивый большой рот. Некрасивые маленькие глаза. Некрасивый нос уточкой. И некрасивая девочка, которую стеснялась даже собственная мать.

Зачем она решила меня родить, когда ей припеваючи жилось и без меня? Инфантильная, легкомысленная, по-детски эгоистичная, всю жизнь прожившая на содержании у жестокой властной матери, внучки знаменитого адмирала, наверное, она решила, что я буду живой куклой, которую она будет наряжать и хвастаться.

Что я буду такой же темноволосой красавицей с газельими глазами, как она.

И эта идея так ей понравилась, что она быстренько с кем-то переспала в своём «Национале» (по знакомству бабка устроила её администратором в гостиницу, и это была единственная работа моей матери за всю жизнь), придумала мне, как ей казалось, шикарное имя — Юнона (Юнона Тарханова ну, звучит же?), легко и без проблем родила. Но что-то пошло не так.

Что такое быть некрасивой, я поняла в три года.

Не обманывайте себя, что красота — это относительно. Не говорите мне: «Вот я тоже…». Нет, вы не тоже, если в три года мальчик не вырвал свою руку из вашей и не сказал: «Я с ней танцевать не буду, она страшная». Даже трёхлетние дети понимают, что красиво, а что нет.

С этим бесполезно бороться. На это бессмысленно обижаться. Это не имеет никакого отношения к самооценке. Это всё равно, что родится без рук или без ног. Некрасивая — это объективно. Это диагноз. Это приговор.

У девочек симпатичных, хорошеньких, ангелообразных есть масса способов проявить себя: они могут стать хорошими или плохими, милашками или стервами, могут мнить о себе слишком много или ни в грош себя не ставить — это их выбор.

У девочек некрасивых выбор невелик: всем угождать или всех презирать.

Никто не хочет дружить с некрасивой одноклассницей. Чуточку менее привлекательной — да, но с уродиной — нет. Это как ходить с пятном блевотины на нарядном платье (фу, это что, твоя подруга?)

Никто не будет добиваться внимания некрасивой девушки. Вожделеть, мечтать, искать благосклонности — если выражаться высокопарным языком. Если простым — мечтать выебать.

У девочек некрасивых только два пути: довольствоваться тем, что есть, и не хватать звёзд с неба, или доказывать всему миру, что красота не главное.

Но знаете, что больнее всего? Что некрасивых девочек награждают тем же набором чувств, что и красивых. Ну зачем нам жирным, уродливым, кривоногим, тощим, большеротым лягушкам и бледным поганкам, например, любовь? Ну, сделайте нас в качестве компенсации бездушными. И мы пойдём осваивать целину и Северный полюс, укладывать шпалы и асфальт, выносить судна из-под лежачих больных, переставлять баки с пивом и не будем чувствовать себя ни несчастными, ни полноценными. Но нет. И меня тоже угораздило влюбиться.

Угадаете в кого?