Бескрылые

— Да, ваше величество, — звякнул шпорами сержант.

— Где сейчас мои шуты? — Король щелкнул золотыми перстнями на пальцах.

— На кухне, мой Король, трапезничают, — быстро отрапортовал стражник.

Его величество махнул рукой и откинулся на троне, солдат сделал шаг назад и замер у дверей.

Замок строил дед Короля, известный в свое время интриган и прохвост, весьма высоко ценивший информацию, полученную путем скрытного подслушивания, а посему спроектировавший внутренние помещения дворца необходимым для этого весьма нужного и тонкого дела образом. Его детище изобиловало тайными комнатами, скрытыми проходами, фальшивыми стенами с незаметными дверцами, сокращающими иной раз королевский маршрут из зала в покои настолько, что вышедший несколькими минутами ранее какой-нибудь советник заставал повелителя уже в постели, проходя меж этими комнатами обычным путем.

Окажись, к примеру, но не дай бог, конечно же, вооруженные до зубов заговорщики возле дверей тронного зала, Королю достаточно повернуть едва заметный рычажок в виде золотой рыбки на правом подлокотнике, и через четверть часа, не более, он, никем не замеченный, одетый в обычные одежды крестьянина, окажется за крепостным рвом, явив себя изумленным обитателям дубовой рощи из-под старого трухлявого пня, бодро отвалившегося в сторону под воздействием скрытой пружины. Прикинув мысленно количество поворотов и ступеней на пути к трапезной, Король кивнул стражникам: «Свободны» и после того, как те с благородным грохотом затворили за собой створки дверей, коснулся маленькой рыбки.

В тот самый момент, когда над круглым каменным столом трапезной, в самом центре сводчатого потолка, один из лепестков гипсовой лилии бесшумно съехал в сторону и образовавшееся отверстие заняло моргающее королевское око, шутовская братия уже пребывала в изрядном подпитии. Куски хлеба, обсосанные кости куропаток и огрызки яблок валялись под ногами, столешница была заставлена полупустыми кубками с кислым элем, а некоторые обессиленные головы неподвижно уткнулись носами в засаленные красно-зеленые рукава, издавая при этом звуки, более напоминавшие стоны, нежели храп.

Король в своем укрытии поцокал языком: и здесь напиваются, ну что за народец.

— За что, братцы, — раздался хриплый голос самого пузатого среди «кувыркающейся и гогочущей дружины», — мы еще не пили?

Король величал его Философом по причине вечной болтовни о Боге, Универсуме и прочей астрологии, хиромантии и алхимии. Рыжая растрепанная голова его соседа слегка оторвалась от стола и промычала:

— За что?

После чего с глухим звуком вернулась на место. «Похоже на Художника», — решил Король из своей засады, такова была кличка единственного из шутов, кого Создатель окрасил медью.

— За шутовской колпак, — воодушевленно воскликнул Философ и тряхнул головой, три медных бубенца веселым звоном подтвердили свою приверженность к тосту, — который дает свободу и слову, и деянию, в известных пределах.

— Ага, — бодро поддакнул чернявый, как пушечное ядро, фигляр напротив. — Пока это нравится хозяину и не трогает его.

«Похоже на Генерала», — усмехнулся Король, вспомнив курносого шута, вечно выпячивающего грудь, словно он великий полководец на параде. Философ поднял палец вверх (будь он значительной длины, уперся бы прямо Королю в зрачок).

— На сознание души Эго натягивает «шутовской колпак» с бубенцами, и желательно, для Эго, чтобы он сполз со лба на глаза, а еще лучше на подбородок; ничего не вижу вокруг, а значит, и говорить не о чем.

— А бубенцы-то зачем? — усмехнулся Генерал.

— Они подобны колокольчику в руках прокаженного, дабы окружающие были осведомлены о его приближении, а чем больше звона от бубенцов вокруг, тем меньше желание стянуть с себя колпак.

— Эка загнул, — причмокнул Художник, наполняя элем свой кубок.

— Более того, — не унимался Философ, подставляя под эль и свой сосуд, — любая душа прекрасно «видит» свое отставание через длину волочащегося за ней кармического хвоста. И если Абсолют равномерным полем Любви (с одинаковым доступом для всех и везде к нему) сглаживает разницу в «шкале присутствия», то Эго вводит элемент соревновательности, понятие «хуже-лучше», и тут же предлагает свое решение возникающего дисбаланса — колпак, отсекающий на время воплощения хвост как принцип беспамятства и самости, поворачивая спин «хуже-лучше» концом «лучше» к контролируемой душе и концом «хуже» ко всем остальным.

— А я поддержу товарища, — неожиданно пропищали тонким, почти визгливым голосом.

«Похоже, Советник», — Король невольно улыбнулся, припоминая тощего, долговязого шута, которому дал это прозвище за внешнее сходство с его собственным советником.

— Не окажись на человеке колпака с бубенцами, что уберегает, по утверждению нашего многообразованного коллеги, от излишней любви всех ближних, — советник картинно перекрестился со словами «Упаси, Боже», — то привело бы таковое мышление к безрассудному разбазариванию имущества в пользу соседей и полному собственному обнищанию.

Шутовская братия дружно разразилась аплодисментами, а Философ, обведя столь почтенное собрание осоловелым взглядом, пробормотал:

— Поклонись Богу, сиречь самому себе, и колпак слетит с головы. Челом бьют именно по этому поводу, а не чтоб угодить Небесам и выпросить лучшей доли.

— Отставить, — грохнул кулаком по столу Генерал. — Бессмысленная храбрость, отсутствие расчета и всячески недопустимая жалость к собственному солдату в отсутствие на голове полководца колпака, — тут вояка громко икнул, — не позволит вести победоносные захватнические войны, а от обороны одни убытки, в то время как взятие чужого города штурмом приносит доход казне, а воинам — славу.

Весьма довольный услышанной гиперболой Король неаккуратно мотнул головой и больно ударился подбородком, внизу же, стянув с лысой головы желтый с красными полосами профессиональный убор, поднялся шут, наделенный Творцом большими пухлыми губами и мясистым носом, и прошепелявил:

— Поставленный смотреть за златом без колпака первым вытащит сундуки из подвалов и раздаст их содержимое нищим просто из сострадания. — Губы его, такие же по размеру, как и пальцы, свернулись бантиком. — И взойдет на эшафот со счастливой улыбкой на блаженной физиономии спасителя мира. Тьфу, тьфу, тьфу… За колпак.

Он до дна осушил свой кубок.

— Колпак экранирует связь с Высшим Я, пока человек занят собой, ему не до Бога, а ведь он и есть Бог, познанный через любовь, вместо иллюзии, что я Бог, навеянной самостью, — задумчиво произнес Философ и безвольно уронил отяжелевшую голову на стол.

— Важное замечание, — прозвучал хорошо поставленный, бархатный голос.

«Ученый», — безошибочно на этот раз определил Король, потирая синяк.

— Однако есть несомненные плюсы в наличии шутовского колпака на голове человека. Посудите сами, ученый без «таковой защиты» вряд ли решится вмешиваться в мир Божий: вспарывать брюшко лягушки, дабы увидеть ее устройство, цеплять на ствол древа одного вида ветку с другого и ждать нового плода, совать в огонь для расплавления иные материалы или замерять лунные фазы, чтобы понять связь приливов водных у берегов и эмоциональных в человеке с ее движением вокруг земной сферы.

— Пожалуй, и я соглашусь с коллегой, — поднялся с места самый старый седовласый шут, — ну представьте себе — врачеватель без колпака вместо решительных действий (смешать микстуру, наложить компресс или отрезать гниющую кость) начнет читать проповедь страдальцу о недопустимости его поведения либо тайных его помышлений, приведших к подобному плачевному результату: хвори, ране или проказе.

Шуты громко наперебой загалдели, вспоминая свои болячки и вывихи, прыщи и нарывы, а также многочисленные синяки на пятых точках, получаемые регулярно от железных сапог охранников.

— Надо жаловаться Королю, — раздавались пьяные голоса, — просить прибавки к жалованию или, на худой конец, мягких накладок на рыцарские башмаки.

Король, лежа на животе, трясся от смеха, конечно же угадав в последнем выступающем Врача, странноватого, но беззлобного шута, а дискуссия на предмет медицинских страховок разгоралась все сильнее, но обычного катарсиса, с битой посудой и банальным мордобоем, достичь не успела. Очнувшийся, видимо от шума, Философ громовым басом возвестил:

— Энергетически шутовской колпак — это двойник Высшего Я, смоделированный Эго, куда и перенаправляется сознание души. Я не должен подниматься на вершину, я уже на ней, по праву «рождения» от Бога, по наличию в моей сути Божьей искры. Путь к Высшему Я — поток любви от себя, дорога к его подмене — поток любви к себе.

После этих слов в трапезной воцарилась зловещая тишина, коею через некоторое время прервал звук отодвигающейся лавки, бульканье эля, изливаемого из бочки в кубок, и заикающийся голос («Воспитатель», — точно определил его величество шута, приставленного развлекать королевских детей):

— Я пью за колпак. В нашем деле без него — швах. Колпак на голове — это «мокрая тряпка» в материнских руках, прогоняющая с кухни сорванца, пытающегося стянуть со стола угощение раньше времени, это отцовский ремень как важный аргумент для нежелающего складывать цифры или правильно ставить пальцы на струны мандолины чада.

— Ваше дело всегда швах, и с колпаком, и без оного, — захохотал Генерал. — Из человека можно что-то получить только тогда, когда он солдат, а пока сопляк — пустое размахивание обнаженным мечем в воздухе.

— Я бы поспорил, — обиделся Воспитатель. (Король в своем укрытии давно понял, кто выступает сейчас.)

Но его аргументацию перебил своей полуживой пока Философ:

— Рукой самости надевается шутовской колпак, рукой смирения он стягивается.

— Болтовня, — плюнул Генерал в кубок Художника, на что тот, выпучив глаза от изумления, коротко заметил:

— Болван.

Потасовка, привычная для собравшегося общества, все-таки неумолимо приближалась.

— Господа, — за столом прозвучал мягкий, не громкий, но уверенный голос, после чего Король услышал звук оплеухи и обладатель чудесного тембра очутился на полу возле входной двери. Генерал удовлетворенно потер кулак.

— Прости, дружище, ты оказался ближе всех.

После смачного кровавого плевка мягкий голос («Не иначе Учитель», — решил Король, не видя самого персонажа, но догадываясь) как ни в чем не бывало, заметил:

— Я на стороне Воспитателя. Кто учитель без колпака — настоящий шут для учеников с разговорами о терпении и сознательности, но без результатов в их головах и ведомостях.

Философ, даром что работник разговорного жанра, оказался весьма крепким типом: при таком количестве влитого в себя эля он, располневший больше обычного, вырос грозной тенью за спиной Генерала с табуретом в руке и от души опустил его на голову бедолаги. Вот уж точно, не имей солдафон на макушке в качестве шелома шутовского колпака, череп его разверзся бы непременно. Пока главный дебошир находился в отключке, Философ снова взял слово:

— Отчего планета, несущая на своих плечах ношу тяжкую, не ропщет, но принимает сие как должное, как свое место и назначение в мире Бога, а человек, едва взвалив на спину свой крест, возопит о сложности пути и несправедливости бытия? Не шутовской ли колпак тому причина.

Это высказывание произвело настоящий фурор в кругу его коллег.

— Вот это правильно, — орали одни. — По-нашему, по-шутовски.

— Давай, жги, — вопили другие. — Пусть знают каково.

Но громче всех срывающимся на фальцет голосом верещал нервный веснушчатый шут:

— Браво, брависсимо.

«Поэт», — без запинки определил Король.

— Но позвольте, дорогой гуру, и мне несколько слов в поддержку колпака. Летописец без этого прекрасного головного убора только и сможет, что произнести, если получится, и записать, было бы где, Имя Господа, включающее в себя все известные буквы, все истины, все сущее, не говоря уже о том, что придется записать всю правду (а как же иначе) о нашем Короле, а это ни много ни мало потянет на виселицу.

Его величество в засаде довольно усмехнулся: «Зрит в корень, каналья».

— В таком случае, — закашлялся кто-то за столом (очень похож на Мажордома), — присоединяюсь к почитателям колпака и я. Ну кто, скажите, с пустой головой, дающей прямое общение с Богом, то есть с миражом, захочет засучивать рукава и строить, стирать, штопать, стряпать, полоскать, резать, кроить, стругать, пилить, красить, отмерять…

— Мы уже отразили атаку? — очнулся, потирая затылок, Генерал, но осознав, где находится, лихорадочно стал искать глазами обидчика. Поиски его привели к лавке за спиной, под которой уютно устроился лишенный последних сил Философ, громогласным храпом провозглашая теперь самые дружественные свои намерения. Генерал в бессильной злобе пнул безмятежно спящего в живот.

— Проснешься — продолжим.

— Продолжу и я, — поднялся за столом субтильного вида шут в оранжево-фиолетовом костюме, с лицом, напоминающим в полумраке подвала случайно залетевшую сюда луну. — Художник или скульптор, будучи не околпаченным, будет видеть Божий Мир без изъянов, а стало быть, в Чистоте Своей, отчего холсты останутся ослепительно белыми, а скульптуры обретут идеальную, шарообразную форму, все без исключения.

Своей речью Художник сам «выдал» себя Королю. Повелителю нравился этот молодой человек, и шутки его, как правило беззлобные, отличались глубиной и чувственностью.

— Наплевать на пустые полотна, лишь бы рамы были позолочены, — прорычал Генерал. — Кто еще не говорил, пора расходиться.

Король мысленно пробежался по всем, остался один единственный, Модник.

— В моду войдут, — прозвучал высокий трезвый голос (ну что взять с любителя одеваться в разноцветные перья и пышные жабо), — светящиеся одежды Адама и Евы. Ну не знаю, в наших краях холодновато бегать голышом, могут и побить, — он хохотнул. — Не говоря уж о дамах. Так что без колпака никуда, хоть чем-то будет прикрыться.

— За колпак! — дружно заорали шуты, а гипсовый лепесток лилии на потолке встал на место.

Пробираясь обратно, меж сырых каменных стен и пропахших молью гобеленов, Король, пребывая в веселом расположении духа, всерьез подумывал: «Не заменить ли мне своих придворных советников на столь разумных шутов, или оставить всех на местах, только украсить их головы шутовскими колпаками».

Стражники, стоящие на лестничных переходах, в ночной тишине явственно слышали негромкое позвякивание бубенчиков в пространствах между стен, догадываясь, что его величество снова воспользовался тайными проходами, развеять скуку и послушать чужие разговоры.

Говорящая рыба

Волне, что ног коснулась нежно,

Предвижу час, до неба стать

И, накатив стеной безбрежной,

Меня на смертный одр призвать.

Смирен рыбак, оставивший за спиной суету и шум бытия, неподвижен и целеустремлен, как монах-отшельник, вот только не стесняют его бревенчатые стены кельи, не давит сверху низкий еловый потолок скита, не гнетут строгие и хмурые образа святых угодников, глядящих с презрением, недовольством и брезгливостью. Под сенью ивы, тонкорукой и трепещущей, на травянистой подстилке, мокрой от утренней росы, но мягкой и уютной, всматривается он не в бумажную толщу, но в поднимающийся от речного зеркала пар, дабы узреть там, в отличие от бледного книжного червя, не слово истины, а саму ее, в золотистой чешуе с красным оперением и черными, немигающими бусинками глаз. Кто из тех, открывающих под хилым светом лучины чужую мудрость, страница за страницей, не мечтал прочесть нечто, дарующее силу и свободу? А найдутся ли среди тех, кто забрасывал в мутные пучины сети, раз за разом, таковые, что в глубине души затаив дыхание не жаждали вытянуть на берег, в сиянии и славе, говорящую рыбу?

Конечно же, не все то золото, что блестит, и любая прочитанная фраза, легшая на сердце отшельника, возможно, к истине не имеет отношения вовсе, но рыба на песке не просто не извивается в предсмертных муках, разевая безутешно рот, а преспокойно пялится на счастливчика немигающим взором и даже готова, на искреннее удивление оного, застывшего с сетями в руках наподобие каменного истукана Моаи, дружески поболтать с ним.

«А что это я и впрямь, — думает монах, захлопывая книгу, — сам же хотел узнать о ничтожестве человеческой натуры чуть более того, что на сей момент ведаю о себе, так и давай, вопрошай далее».

Рыбак освобождает от сетей запутавшуюся рыбину и, обернувшись, не слышит ли кто, притаившись в кустах бузины, дабы поднять на смех и разнести по белу свету весть о сумасшествии его, шепчет ей прямо в морду:

— Отпустить?

Рыба выразительно чмокает губами, надувает радужные пузыри и отчаянно лупит по ладони красным хвостом. Монах дрожащей от нетерпения рукой отворяет новую главу, предварительно сдув вековую пыль со страниц, а рыбак, ожидавший, что вытащил ту самую, если не исполняющую желания, то хотя бы говорящую особь, разочарованно бросает блестящую тушку в воду.

И вот тут-то происходит волшебство: едва коснувшись золотой чешуей родной стихии, рыбина, высунув голову из волны, отвечает:

— И ничего не пожелаешь?

У отшельника и в без того темной келье гаснет догоревшая свеча, и полусгнившие стены его жилища оглашаются хрипом:

— Черт.

— Черт! — вопит обескураженный рыбак. — Ты говорящая.

Рыба согласно кивает желтой башкой, и в ее блестящих глазах отражается свет запаленной свечи. Отшельник, подув на обожженные в темноте пальцы, раскрывает книгу на нужной странице.

Терпению рыбака может позавидовать опытный охотник, или даже снайпер, но сейчас эта основа основ нелегкого мастерства начинает трещать по швам — желание, а может и не одно, не об этом ли мечталось долгими часами под дождем или палящим солнцем, вечно в одиночестве, со стертыми до мутной пелены в зрачках глазами, смотрящими на бесконечное спокойствие вод, таящих в себе множество тайн и загадок.

Монах истово молится на образа в дальнем углу кельи:

— Господи, неужто нашел, неужто оно, не спугни, Всемогущий, не обрушь на меня в этот час забот или напастей, дабы не отвлекся я от истинного слова и не убрал руки со страницы праведной.

— Будешь вопрошать? — подгоняет, усмехаясь большим ртом, золотая рыба.

«Чего же хочу я, вечно скитающийся по берегам, — думает рыбак, — чего пожелать, когда все, что любо мне, плещется под ногами, стоит только подумать об этом».

Монах заканчивает крестоналожение, более походящее на работу пропеллера удивительной конструкции братьев Райт, и шумно вздыхает:

— Господи, помоги.

«Не стану просить злата, отягощающего мою котомку», — решает рыбак.

«Не нужна власть мне, грешному, ибо очернит мою совесть», — думает отшельник.

— Испрошу лучше знаний о… любимой сердцу воде, коли провожу подле нее всю свою жизнь, — провозглашает вслух рыбак.