Помоги проекту - поделись книгой:
Белоякутский отряд после набега сделал сразу тридцать верст на чужих лошадях. Наехал в тайге на небольшой поселок, взял его приступом, с налета, вырезал мужчин всех поголовно под самый корешок, женщин и девушек заставил варить и готовить постели, а утром, насытившись мясом зарезанных быков и телом обесчещенных девушек, убивать их не стал и двинулся дальше на север и в ближайшую ночь доехал до другого таежного поселка и сделал то же.
Они ехали самой окраиной якутской земли, от поселка к поселку на двадцать и тридцать верст, ночлеги свои обозначали грабежами и пожарами, забирали скот, увозили имущество и скакали на север. Вслед за ними поднималось поголовное, сплошное ополчение, вдогонку скакали отряды мстителей сотнями и даже тысячами, но они были неуловимы, они уходили вперед, и погоня заставала только новые трупы, обгоревшие юрты, раненых старух и обесчещенных женщин.
Так продолжалось три дня, потом пять, потом десять. Белые якуты шли на север, редела, снижаясь, тайга, малолюднее и реже становились людские поселки, начиналась лесотундра, потом обнажилась широкая, ровная, мшистая, мерзлая степь, вековая заполярная, приморская тундра.
Здесь жечь было нечего, убивать было некого. На тундре были волки да кочевники-чукчи со своими полудикими стадами, которые были малоуловимы для южных таежных якутов.
Белоякутский отряд в тундру пробираться не стал. Он повернул на запад и прошел почти по самому Полярному кругу, укрываясь в последних перелесках от налетавшего ветра и холода.
С тех пор следы его теряются. Якутская революция развивалась своим чередом. Восставшая беднота скоро забыла о бежавшем отряде богачей. Но этот отряд не исчез. Он добрался до Лены, потом перешел через Лену, добрался до Хатанги и ушел далеко на Таймыр, в места совершенно неизвестные, никогда не посещаемые русскими, где он нашел обильную охоту и рыбную ловлю, речную и морскую.
С тех пор отряд этот обитает на тундре, спускается к югу и обратно поднимается на север. Каждый приход его обозначается грабежами и пожарами, восстаниями кулаков и шаманов, злой подпольной агитацией.
Они приходят малыми группами: десяток-полтора. Сожгут кооператив, разграбят все товары, вырежут русских работников тузрика или сельсовета, не пощадят ни женщин, ни детей и тотчас же убегают обратно на оленях бывшего старосты или другого тундренного богача. Вслед за ними укочевывают на далекий неведомый Север остатки еще не раскулаченных полярных феодалов вместе со своими стадами. Поймать отряд до сих пор не удалось. Обозленные жители пускались в погоню на оленях и собаках. Северные стражи летали даже на аэропланах, но в тундре отряд как иголка.
И так безнаказанно этот кровавый отряд до сих пор скрывается в неизвестных пространствах далекого Севера. Жители называют его довольно метко: «с того света люди». Они имеют в виду «тот свет» легендарный, но на деле это «тот свет» социальный, бывший общественный ад, который для нового поколения сделался и вправду почти легендарным.
Так этот страшный отряд странствует по тундре, как Летучий Голландец. Поселкам, расположенным на северной окраине тундры, приходится быть начеку и настойчиво помнить постоянное правило:
Однако повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить.
Попался на афганской границе Хан Ибрагим, вождь басмачей. Попадется и Чемпан со своим отощалым зверьем в безвестных пустынях холодного Таймыра.
Глава десятая
Шесть дней и шесть ночей не спит старый дед Чобтагир. С утра до полудня, с полудня до сумерек. А в сумерки только заведет глаза — и мнится ему, что дух его отлетает от тела и в образе сокольем улетает в тридесятые миры, подземные и надземные, и вот он облетел все неизвестные области на востоке и на западе. На западе, там, где живут незнакомые русские черти: не люди и не духи — большевики. Звенит над землею жуткое неведомое имя: Ленин, и безумствует дух нечестивой заразы, жадность перемен, чтоб рушить все старое, бывалое, пришедшее от дедов и знакомое с детства, установленное предками, и строить потом небывалое, на потеху мальчишкам, бесстыдным и безбожным.
«Такая зараза проникла в самые далекие углы и даже заразила одунов, мальчишек и девчонок, заразила родного Кендыка», — с горечью думает дед.
Такое видит Чобтагир днем, и вечером, и в сумерки, и в ужасе закрывает глаза, и так сидит до полуночи, бессильный и смятенный.
И в полночь заводит Чобтагир глаза, и вот к нему прилетают далекие духи, с востока прилетают, из прадедовской страны, знакомые и жадные, ведомые ранее, с костлявыми лицами, как старые покойники, с большими обнаженными зубами, с раздвинутыми челюстями; в запавших глазницах зияют провалы, и жгут зловещие взгляды: не пускай, уничтожь. Не нужно российской перемены, суетливой и богопротивной. И духи подговаривают его на жуткие кровавые дела и подсовывают ему знакомые орудия войны: ружье и натруску с порохом и свинцовыми жеребьями. Вылетает из ружья жеребей, как смертельная муха заразы, и жалит насмерть. Духи подают ему лук с раздвоенной стрелой, и двуострое копье, и тяжелую палицу с крепким широким рубилом. А самый знакомый дух-покровитель, по имени Хаха, собственный помощник и родной прадед старого Чобтагира, сует ему в руки оселок и привычный запоясный нож самого Чобтагира и шепчет, и шипит, как злой горностай:
— Вот этим зарежь, уничтожь….
Старый Чобтагир не знает, не понимает, но злобный прадед направляет его руки — и левую, и правую. И левая движет оселок, а правая привычным движением точит знакомый старый нож, словно собрался Чобтагир на веселую работу: пластать и свежевать горячую тушу убитого оленя, и кожу отдирать от мяса, и мясо отдирать от костей.
Кого же пластать? Не знает, не понимает обезумевший шаман. И вот на смену прапрадеду Хахе прилетела Курынь. Не эта, здешняя Курынь — знакомая старая баба, а та, прежняя шаманка, которая когда-то уничтожила и съела весь род Балаганчиков. Ее руки замазаны кровью, и на шее висит ожерелье из розовых бус. И те бусы — прозрачные кончики детских пальчиков.
В печенке шамана Чобтагира засела острозубая Курынь и смеется и скалится: «Я съела вот этих ребятишек, — видите круглые пальчики? — Кендыка не съела, не сумела. Съела бы Кендыка, Кендыка, Кендыка».
И старый Чобтагир повторяет из-под низу: «Кендыка».
Старая шаманка сидит на нем верхом, внутри его собственной печени, верхом на его собственной старой шаманской душе и душит его, погоняет и приказывает: «Кендыка съешь, не упусти…»
Шаман широко раскрывает глаза и видит: широко разрывается мрак, как черная кожа, раскрывается солнечный блеск, пролегает стеклянная дорога, широкая река, и с берега сдвигается в воду легкий челнок, и в челноке Кендык с двуручным веслом. Какой это Кендык? Старый или новый, чужой или свой? Или не было двойного Кендыка, все тот же Кендык, вольнодумец и изменник, нечестивый беглец, он хочет убежать к чужеземным чертям и там выставлять на позор, на посмеяние русским родных духов племени?
Сдвигается в воду другой челнок, и в челнок с разбегу прыгает старая Курынь, длиннозубая шаманка, и гонит за Кендыком, и кричит зловеще и жалобно, и плачет, и просит: «Пожалуйста, постой, подожди, дай догнать».
И так они гонят по светлой воде плеса, второе и третье — Кендык, и Курынь, и Чобтагир тоже тут. Он зажат внизу, и старая Курынь сидит на нем верхом и погоняет костлявыми пятками. Чобтагир — это лодка, и в нем сидит острозубая Курынь. Чобтагир — это длинное весло. Курынь рассекает им воду, и весло режет воду, как заточенный нож. И воля Курыни есть воля Чобтагира, и оба кричат одним общим голосом: «Постой, не уходи, дай догнать. Ух, ух, съела бы Кендыка!»
А прадед, помощник, он тоже не ушел, все туже и крепче он водит рукою Чобтагира и точит старый шаманский прадедовский нож, попробовавший крови не дважды и не трижды, звериной, оленьей и заячьей крови, пролитой охотником, и крови жертвенной и крови человеческой.
«Съешь, не упусти!»
С жутким весельем щелкает Курынь зубами и пальцами. «Ух, ух, наддай, наддай!.. Съела бы Кендыка».
Шесть ночей не спит молодой Кендык. Он спит днем, сидя под кустом, на открытой полянке, дремлет, как заяц, с открытыми глазами, и только он заведет глаза, — улетает его жадная, ненасытная душа на запад, далеко, в неведомую русскую землю.
Там ходят по блистающим дорогам юноши, такие же как Кендык, с новыми ружьями, с красными флагами. Там большие, огромные постройки, дома в шесть рядов, один над другим, как соты в улье. Там живут тысячи народу, сотни двадцатой, кто знает, сколько. Ходят по улицам ночью и днем сани на колесах по длинным железным полозьям[23]. Плошки горят на высоких столбах. Летает железная птица, полая, как ящик, в том ящике люди. Говорилка на столбах поет и разговаривает на сто голосов. Там светлые одежды, обильная пища, сахар, и масло, и белая мука. Там никто не знает страха, не ведает голода. Люди молодые, все новые и молодые, строят новую и молодую жизнь.
Играет, загорается сердце молодого Кендыка. Он полетел бы туда и остался бы там и назад не вернулся. Нет, вернулся бы Кендык, но не скоро. Не в шкуре горностая, не в перьях сокольих, как старые шаманы, взвился бы, вернулся бы в железной летающей птице. Но тело Кендыка все еще на этом постылом берегу, и нет у него крыльев железных и летучих.
А ночью Кендыку жутко. Он чувствует, что всюду грозит ему опасность: хотят его съесть, уничтожить, убить.
Только заводит глаза — надвигается жуткая дрема. Злые одунские духи — пожиратели душ человека, злокозненные предки, жадные к чужому. Они и шаманы отнимают последний кусок у бедного охотника. Духи ненавидят ослушников, ненавидят и его, Кендыка. С разинутым ртом, с длинными и острыми клыками, с копьем, и с ножом, и с ружьем надвигаются духи-убийцы, и ведет их Курынь, старая шаманка, не эта знакомая, старая тетка, — та, прежняя Курынь, людоедка,
людоедка, и вместе с Курынью — Чобтагир, его собственный дед; руки его растопырены, как крепкие весла, пальцы его — как режущие стрелы, ладони — как ножи. С поднятым ножом на весу гонится старый Чобтагир, гребет долгокостными руками, как веслами: «Съели бы, съели бы нечестивого Кендыка».
Шесть дней, шесть ночей ждал, ужасаясь, Кендык, потом он решился на великое, дерзкое дело.
С сумкою за спиною, с длинным веслом на плече, на рассвете прокрался Кендык к сестренке Мотальдие[24]. Молодая Моталка обратила к нему свое заспанное личико:
— Куда ты собрался, Кендык, так рано на охоту? Убей что-нибудь пожирнее, повкуснее.
— Нет, я собрался в далекий путь, уезжаю в неведомую землю, иду искать спасенья от нашей злобы, голода и темного ума.
Моталка подскочила на постели и встала на ноги.
— Куда идешь? Останься, — сказала она голосом все еще несколько сонным. — На охоту не ходи, потерпим без вкусного, вот брюхо подтянем.
— Нет, — сказал Кендык, — убьют меня.
— Кто убьет?
проговорил Кендык нараспев.
Это был одунский перевод-переделка старинной русской сказки-песенки.
— Да вот, слышишь?
Моталка насторожилась. Откуда-то чуть слышно, настойчиво и призрачно доносился тихий свист металла по камню: зловещий, жестокий. Где-то действительно точили нож, чтоб кого-то резать.
— Ну иди, — сказала Моталка упавшим голоском, похожим на шелест увядших листьев под осенним ветром.
Как во сне, пошел Кендык к темному берегу и стал двигать по мягкому песку свой легонький челнок, сбитый из трех лиственничных досок, со стенками не толще картона. Челнок сошел в воду. Кендык сел и двинул веслом. И вдруг неожиданно ночную тишину прорезал отчаянный, плачущий крик огорченной Моталки:
— Братик, вернись, Кендык, дорогой, когда-нибудь после, вернись! Приди, приди, не забывай нас, погибнем без тебя.
И вот, позабыв об опасности, ответил другой голос, такой же молодой, ликующий и плачущий:
— Не забуду, вернусь с хлебом, с прекрасной едой, с отличными товарами, с русскими товарами, с ружьями, с жирной дичью, обильной рыбой. Ждите, вернусь. С кафтанами из алого сукна. С топорами и котлами, с газетой и с писаным словом — Ленин, вернусь…
Стойбище проснулось. Всех раньше очнулся Чобтагир. Злые духи от него отлетели, но сам он был страшнее и злее всякого злобного духа.
— Ушел, не дождался, теперь не поймаешь его! Ушел и грозится: вернусь.
Старик бросил в сторону оселок и нож, сдернул с берега свой собственный челнок, прыгнул с размаху на узкое сиденье и, расплескивая воду гибким веслом, завыл, как ветер, как волк:
— Вернись, не смей, убью тебя! Убью тебя, вернись!
И так они мчались сквозь тусклый молочный рассвет, с одинаковой силой гребли, не отставая, не обгоняя, словно связанные незримой нитью. Кендык летел на крыльях надежды, и старый Чобтагир такими же мощными взмахами гнал свою утлую лодку в погоне за Кендыком.
Впереди раздавались слова: «Ленин — вернусь», а сзади: «Вернись — убью тебя».
Как будто и впрямь Чобтагир не рассчитывал догнать бежавшего мальчика и требовал с плачем и воем: «Вернись, убью тебя».
И вопил и приказывал старый Чобтагир своим духам-помощникам. Приказывал им, как хозяин обузданным зверям: «Верните его, загородите дорогу ему. Ты, злой горностай, изгрызи его сердце. Дедушка, темный медведь, старший брат нашей бабушки Дантры, схвати его, выешь его печень, сломай ему спину, верни его!»
С мутного рассвета до яркого полудня вперегонки летели дед и внук, прочерчивая плес за плесом по дикой молчаливой Шодыме.
Плесы у Шодымы длинные-длинные, прямые, как копье, только впереди неясно маячит в воздухе ряд деревьев, словно сказочное марево. Доедешь до марева, а там — крутой яр, забит под обрывом сплавным ветвистым лесом, и река поворачивает круто, как ножка кузнечика, прижатая к брюху, сдвоенная, как ножницы.
Новый плес уходит вперед, как полет оперенной стрелы, еще прямее и еще долгомернее прежнего плеса.
Шесть плесов прочертили два поколения погибающего племени одунов. Последнее старое гналось за первым молодым и не могло догнать его.
И оба кричали одно и то же слово: «вернись — вернусь». Но одно и то же слово в двух призывах звучало по-иному. В одном крике был голос убийства, в другом был голос надежды.
Так промахали они двенадцать речных плесов до широкой реки Одолоя, впадавшей в Шодыму, шесть плесов до полудня и шесть плесов после полудня.
За Одолоем Шодыма стала быстрее, давая подмогу плывущему.
И в устье Одолоя Чобтагир неожиданно направил свой челнок на плоский песок. Челнок легко проскользнул вверх, на сухой берег. И там старик выскочил на песок и упал ничком, взвыл в последний раз и смолк, признавая себя побежденным. А духи-помощники облетели побежденного шамана и все еще мчались вдогонку Кендыку. Злой горностай с человечьей головой, и сокол четырехкрылый, и щука в полплеса длиной, подводная царица Шодымы. Догонит Кендыка щука, и съест она его, раскусит и тело, и легкий челнок своими частокольными зубами. И черный медведь, судья всех живущих, царь-медведь, белогривый медведь крикнет вдогонку:
— К русским уезжаешь, вернешься — погубим тебя. К русским за оружием уезжаешь, вернешься, — погубим тебя.
Догонит медведь, и хрустнут его косточки на крепких и желтых зубах.
— Медведя берегись, берегись!
И духи кричали ему вслед:
— Ушел, пропустили, жертва неубитая.
И совсем недалеко, ниже на полплеса, все еще гнал обезумевший Кендык свою быстроходную лодочку. Он был моложе и крепче своего старого деда.
Потом силы изменили Кендыку, он тоже изнемог и пристал к берегу, но не стал выбрасываться на песок, а просто примкнулся к косе-осередышу, осевшей на быстром фарватере, как широкая глыба, и ждал, замирая, конца. В ушах у Кендыка звенели все те же ужасные крики: «Убью, убью». Сердце трепетало и хотело выпрыгнуть вон, как гусенок из сетки.
Минуты проходили, никто не убивал: не падали удары. Никто не душил убежавшего Кендыка, никто не выгрызал его сердца и печени и маленькой робкой души. Это его собственная кровь хлопала, как бубен, в ушах.
И вот острозубая Курынь ослабела и упала на песок, и все духи, и слабые, и сильные, упали вниз и влипли в тину, как гнилые стволы, и сохли, как блеклые листья, и, свертываясь, падали в воду, и река их уносила вперед и топила на крутых поворотах.
Глава одинадцатая
Уже второй день, убежав от погони, Кендык плыл по пустынной Шодыме, направляясь на север. Плес за плесом оставались позади, река становилась полноводнее, шире, и конца ей не было. На двадцать дней быстрого челночного хода протянулась Шодыма, от далеких одунских становищ до самого устья. Но эта огромная река все же впадала не в океан, а в другую реку, еще большую, Родыму, которая уже доносила все собранные воды северо-восточной тундры до самого Ледовитого моря. Родыма мало чем поменьше Волги, но в сибирском масштабе она — река второго разряда, уступая огромным великанам, родственной четверке: Оби, Енисею, Лене и братцу их, Амуру.
Река Шодыма до крайности пустынна. Это была неоглядная область, некогда занятая поселками одунов, которые с тех пор вымерли почти поголовно. Среди северо-восточных кочевников и рыболовов эта опустелая область носила зловещее имя Вымороки. Безлюдные одунские поселки все еще стояли на Шодыме, лепились по всем ее притокам: Одолою, Палутену, Погиндену, Молонде и Колонде. О них говорили в тайге, что там обитают мертвецы зримые и в то же время незримые. Черепа и скелеты, и кости валяются под изорванными полами шатров, белеют в землянках под стенками из облезлого дерна. Но в зримых костях обитают незримые духи, предки, мертвецы, которые все еще распоряжаются окрестною страною. Они собрали себе всю лесную копытную дичь и пушного зверя, рыбу ходовую, рыбу жиловую, ревниво сохраняя ее для себя и не отдавая даже самой малой части жалкому обрывку уцелевших соплеменников.
Однако Кендык уже с первого дня не испытывал недостатка в пище. У него было с собою несколько комков обычного дорожного запаса одунских рыболовов и охотников. То была рыба, стертая в муку и медленно изжаренная в рыбьем жиру, толченая щучья икра, крепко засушенная на солнце и ветру, было несколько узких полос и обрезков жесткого лосиного мяса. Но жил он не этим. Длинным метательным дротиком, пущенным с узкой дощечки, он убивал с поразительной легкостью жирных гуськов, увесистых, полувзрослых, с нежным и сочным мясом. На ночлеге выставлял небольшую изодранную сетку, захваченную в последнюю минуту, почти машинально. И в цепкие петли попадали жирнейшие чиры и вертлявые мелкие нельмы, на десять и пятнадцать фунтов весу. У него был прибор для раздувания огня: трут, и кремень, и кресало. Впрочем, огня он сперва не разводил и даже ночевал, не раздеваясь, прямо в челноке, примкнувшись лодочным носом в каком-нибудь укромном уголке, оставаясь на воде и не подымаясь на берег. Но потом он осмелел, даже стал кипятить воду в бураке, искусно свернутом из тоненькой бересты. Тонкая береста на огне совсем не прогорает, только чернеет от дыма и копоти. Рыбу Кендык жарил у костра на палочках, птицу пек в горячей золе, разрезав на части, и в своем берестяном котелке заваривал вместо чая душистые листья шиповника, придававшие воде горький привкус и чуть слышный, тонкий аромат.
Мертвецы опустелой страны принимали молодого Кендыка довольно благосклонно. Погода стояла ясная, солнечная. Ехать было привольно, тепло, никто не обижал запуганного мальчика — ни бури, ни звери, ни злые сны, ни опасные виденья въявь перед глазами. Однако в стране мертвецов не было недостатка даже в самых крупных зверях.
На одном ночлеге Кендык развел огонек. Надоели комары и оводы, и без дыма сидеть было тягостно даже для привычного речного человека.
Когда разгорелся костер и крепко потянуло искрами и дымом, Кендык неожиданно увидел лесное чудо. Из лесу, над яром, выбежал лосенок, высокий, долговязый, длинноногий, сделал несколько нелепых прыжков, отбрыкиваясь от мучивших его оводов, а потом подскочил к костру и встал в струе дыма, относившей в сторону злые полчища несносного гнуса.
Кендык сидел не шевелясь, совершенно неподвижно, и глядел на пришельца. То был лось — мальчик, такой же юный, как и несчастный изгнанник.
— Здравствуй, лось, — сказал мальчик, шевеля губами совершенно беззвучно, как подобает разговаривать с лесными гостями и братьями.
Лосенок своенравно мотнул головой. Это могло означать приветствие.
— Какие вести? — вежливо шепнул Кендык. Так подобало приветствовать гостя при встрече по уставу пустыни.
У лосенка вообще могло быть поручение от тех, кто прислал его, от мертвых хозяев страны, его нельзя было оставить без привета.
Но вместо ответа лосенок высоко подскочил, взбрыкнул, сделал поворот в воздухе и опять остановился почти на том же месте.
— Тпруси, — издал губами соответственный звук Кендык.
Так эвенские конники-мурчены окликают непокорных жеребят, лончаков[25], таких же пугливых, как дикие лесные звери.
— Тпруси, товарищ пиедже[26], давай поиграем. — Кендык даже привстал и сделал движение, как бы потянулся к холке неожиданного гостя.
Лосенок подскочил вдвое выше прежнего и встал на дыбы, сделал второй поворот, достойный цирковой лошади, и кинулся в дремучую, таинственную, все скрывающую чащу. Он, может быть, действительно знался с лесными мертвецами, но у него не было желания вступать в сношения с этим незнакомым, непрошеным пришельцем из страны живых охотников. Он не был, очевидно, посланцем от таинственных хозяев страны.
Еще день и два плыл Кендык вперед, но не являлись ему лесные мертвецы из своих недоступных и таинственных поселков. Он плыл среди реки по так называемой речной трубе (фарватер), а досельные жители селились в укромных местечках — в долинах, кулигах и заводях.
Иногда на речном берегу появлялась расчистка. Деревья были подсечены, и от них оставались обомшелые пеньки. Деревья были рублены железом, но некоторые с изъеденным краем, восходившим спиралью, словно были объедены острыми и мелкими звериными зубами. Эти спиральные следы были, очевидно, оставлены самыми старинными каменными топорами.
Здесь помещалось некогда одунское сельбище, но не было видно угловатых одунских построек. Быть может, они завалились от ветхости или стояли поглубже. Кендык не решался исследовать место и быстро уплывал дальше.
Но на другой день, к обеду, неожиданно на речном повороте вывернулся целый поселок. Должно быть, поселок когда-то был большой. Берег был очищен от коряг и выглажен на довольно большом протяжении. Здесь некогда приставали одунские лодки и сушились морды[27], мережи[28] и сети. Повыше стояло шесть жилищ: два кожаных шатра, две землянки одунского строя, крытые дерном и обмазанные глиной, и две стройки квадратные, рубленные в лапу, по-русски, в подражание казачьим избушкам. Привязи для собак, корыта для собачьего корма… Знакомая картина.
Поделиться книгой: