Орел и грифон

Орел и грифон

Пролог

Над Тисой плясала метель - не холодная и снежная, как бывает зимой, но живая, трепещущая, непрестанно бьющая множеством крыльев. Белесые создания с длинными хвостами в, казалось бы, бесцельном хаотическом танце, роились над водной гладью, на которой, словно отражая бурление жизни в ночном небе, неподвижно застыли белые цветы водяных лилий. Вся река цвела и воздух над ней тоже распускался множеством летающих "цветов" - поденок, собравшихся в свой первый и последний полет, чтобы отдать собственную жизнь на алтарь нового потомства. Завораживающее действо рождения новой жизни из смерти раскинулось сегодня по Тисе в ее нижнем течении, также как и по всем ее притокам, включая и эту маленькую лесистую страну речек, болот и небольших озер, поросших папоротником и водяными лилиями. Множество всяческих тварей - птиц, рыб, жаб, летучих мышей, - питались нынче с этой живой вьюги. Но, несмотря на все сборище охотников поживиться легкой добычей, мельтешащей над рекой "метели" все никак не убывало - и изящные насекомые продолжали кружиться в неутомимом танце любви и смерти.

Стаи поденок сегодня вились и над рекой Егричкой, что незадолго до впадения в Тису, растекалась меж топких болот, поросших высоким тростником. Из-за обилия обитавших здесь лягушек и жаб, поселившиеся в Потисье славяне именовали это место Жабаль и старались без лишней нужды не появляться в топком болотистом краю, о котором, с некоторых пор, стали ходить недобрые слухи. Сегодня этих слухов станет намного больше - об этом собиралась позаботиться молодая женщина, что неподвижно стояла на небольшом островке, затерянном в глубине болот. Ее стройное тело облегал причудливый наряд из звериных шкур, а светлые волосы прикрывала высокая рогатая шапка, украшенная перьями сорок и козодоев. На высокой груди одеяние распахивалось, обнажая соблазнительные белые полушария, меж которых, на серебряной цепочке висело изображение трехлапой жабы, выточенной из черного янтаря, а чуть ниже его - зеркальце-толи в серебряной оправе. Красивое лицо, с точенными аристократическими чертами, покрывал толстый слой белил, с кругами сажи вокруг светло-серых глаз и черным маслянистым блеском на полных губах. В руках женщина держала расписанный черным и красным бисером кожаный кошель, а с широкого пояса, увешанного изображениями лягушек из черной меди, свисал тонкий нож, с острым, как игла, лезвием. Рядом с ножом свисал и большой бубен, обтянутый черной кожей, также с вытесненным на ней изображением трехлапой жабы. Позади женщины угадывались поросшие мхом развалины некоего святилища, заброшенного и забытого еще с доримских времен, но никто, кроме Неды, супруги аварского владыки Эрнака и главной шаманки каганата, не знал каким богам поклонялись тут в седой древности и что за жуткие обряды вершились в их честь.

За спиной женщины послышались неспешные шаги и, обернувшись, Неда увидела двух мужчин в доспехах вареной кожи, с аварскими саблями и короткими булавами на поясах. Они вели, точнее тащили за собой третьего - грязного, в оборванной одежде, со связанными за спиной руками. Его пленители выглядели как обычные аварские полукровки - скуластые, смуглые с раскосыми зелеными глазами и темно-каштановыми волосами, - однако сам пленник был явным славянином с его курносым простоватым лицом и темно-русыми волосами. Серые глаза с вызовом уставились на колдунью.

-Кем бы ты не была, ты не заставишь меня кричать, бесовское отродье! Клянусь Перуном, сын князя северцев никогда не склонится перед аварской ведьмой и ни за что не станет просить о поща...

Не дослушав, Неда сделала нетерпеливый жест и двое ее подручных, раскачав пленника, швырнули его в болото. Взбурлила вода, в которой забился утопляемый, поднялись и лопнули огромные пузыри, после чего все снова стихло - лишь белые лилии покачивались на воде, да лягушки завопили еще сильнее. Молодая шаманка усмехнулась, обнажив белые, специально подточенные зубы: жертва духам болот по древнему обряду ее предков по отцу оказалась вполне уместной и здесь. Теперь ей предстояло свершить основное действо, ради которого она и явилась сюда.

Несколько лет минуло с тех пор, как совсем еще юную княжну, дочь короля Тюрингии Германфреда и его второй жены Ярославы, отдали замуж за аварского кагана Эрнака. Неожиданно для нее самой молодой степняк понравился девушке, но ее чувство оказалось безответным - Эрнак предпочел Неде ее мать, к тому времени уже овдовевшую королеву. Ярослава стала старшей женой и главной советницей кагана, тогда как Неда была вынуждена довольствоваться унизительной ролью одной из младших жен. Именно тогда она, отчасти по принуждению, отчасти из мести и отчаяния, стала ученицей, рабыней и наложницей сестры Эрнака - черной шаманки Оуюн, жрицы Хар-Мекле, Великой Черной Лягушки Держащей Землю. Однако унизительное рабство не прошло бесследно для славянской княжны - множество древних секретов, зловещих тайн, привнесенных аварами из окутанного тьмой Востока, стали доступны Неде. С ее помощью Оуюн убила ставшую ей соперницей Ярославу, но и сама погибла от рук вероломной ученицы, перерезавшей горло сестре кагана, пока та лежала в священном трансе. Так Неда стала старшей женой Эрнака и служительницей Хар-Мекле, человеком, которого и в самом каганате и много где за его пределами боялись даже больше чем самого владыку аваров. Сегодняшним действом Неда собиралась в очередной раз подтвердить свою репутацию, а заодно - нанести страшный удар по врагам каганата.

На островке уже полыхал костер и Неда, шепча заклинания, бросала в огонь горсти сушеных трав и связок грибов из мешочка на поясе. По болоту расползался густой дым и в нем поденки, все так же бешено плясавшие над водой, казались диковинно искаженными, приобретавшими пугающие очертания. Движения шаманки под действием колдовского дурмана становились все быстрее и резче – вот, сорвав с пояса бубен, она пустилась в пляс, выкрикивая песнопения, бывшие древними еще в те времена, когда аварские орды впервые вторглись в Паннонию.

Сээг! Сээг! Сээг!

Услышь меня, о Хозяйка Земли и Воды,

Черная Лягушка,

Не-Имеющая-Сердца-И- Печени,

Посреди гнойного моря восседающая,

Мать многоголовых мангусов,

Будь ко мне благосклонна в эту ночь.

Как Хар-Меклэ, Лягушка-Бык,

Держишь ты земную твердь.

Так и ты будь мне опорой и придай сил.

И исполни мое прошение!

Сээг! Сээг! Сээг!

Крики становились все более жуткими, слова - все менее разборчивыми, превращаясь в подобие утробного лягушачьего кваканья - и все громче разносился отовсюду ответный зов. Множество лягушек и жаб выпрыгивали из воды, забираясь на цветы лилий, на землю и поваленные бревна, пока все болото не покрылось сплошным блестящим, шевелящимся ковром. Жадные языки беспрестанно стреляли, схватывая с воздуха мельтешащих поденок, снова и снова набивая ими ненасытные утробы. Очень скоро лягушкам присоединялись рыбы, что выпрыгивали из воды, хватая поденок прямо на лету, затем тритоны, ящерицы, ночные птицы и летучие мыши. Даже хищные стебли пузырчатки, которой обильно поросла водная гладь, то и дело улавливали в свои хитроумные ловушки отчаянно пляшущих насекомых. Словно весь Жабаль вдруг превратился в непрестанно движущуюся, хватающую, жующую, сглатывающую и вновь хватающую оргию всеобщего пожирания.

Неда, прервав свой пляс, рухнула на колени рядом с большим плоским камнем, оставшимся от развалин старого здания. Из мешочка на поясе она достала восковую фигурку, изображавшую крепко сложенного мужчину с массивным носом и широкими плечами. К его макушке крепились человеческие волосы, явно настоящие - черные и слегка вьющиеся. Одеждой же ему служил клочок красной материи, обвернутый вокруг туловища. Неда бережно уложила фигурку на камень, после чего молниеносно, словно хватающая цапля, выдернула из воды огромную жабу - тварь настолько обожралась поденками, что уже не могла двигаться, - и положила ее поверх воскового изображения. В следующий миг Неда сорвала с пояса нож и пронзила им жабу и фигурку. Алая кровь, брызнувшая во все стороны, залила и камень и руки шаманки.

- Поденки-однодневки, год на дне, день на свету, смерть на ночь, - хрипло зашептала Неда, - как вы, в один день рождаясь и умираете, так и орды врагов моих да сгинут безвозвратно, на дне реки, в утробе Хар-Мекле. Кровь к земле, жаба к дождю, поденка к смерти. Восстань из глубин земных о Черная Жаба, Земледержица, сотряси мир от недр земных до сводов небесных, открой путь всем водам мира. Распахни ненасытную пасть свою, о Мать всех матерей, и поглоти врага моего, как дети твои пожирают поденок. И да будет слава ворога моего столь же мимолетна, как и жизнь однодневки.

Она говорила все громче - и в ночном небе, доселе безоблачном, неведомо откуда собирались темные тучи, закрывая собой Луну. Огромные облака клубились, принимая причудливые очертания, постепенно обретая форму уродливой жабьей морды, расплывшейся в глумливой усмешке. Лягушачье кваканье стало просто оглушительным, когда Неда перевернула камень, сбрасывая в воду мертвую жабу вместе с человеческой фигуркой и накрывая их сверху плитой. В тот же миг в небе прогремел гром, ярко блеснула извилистая молния и на Жабаль упали первые капли дождя.

Крепость на Дунае

— Империя всегда возвращается за своим — так выпьем же за это!

С этими словами высокий мужчина поднял золотой кубок украшенный рубинами. В кубке плескалось гранатовое вино, столь же красное, как и укрывавший широкие плечи пурпурный сагум, наброшенный поверх золоченого клибаниона. Также мужчина носил синие штаны, расшитые золотом, и высокие красные сапоги, украшенные жемчугом. Мускулистые руки защищали паникеллии, отчеканенные в восточном стиле. На блестящих нагрудных пластинах чернело изображение раскинувшего крылья орла — древний символ Рима, забытый за века, но воскрешенный басилевсом Константином.

— Как даже самый лучший конь немного стоит без умелого наездника, так и империя облекается подлинной славой, лишь когда ее ведет достойный басилевс, — грузный Афанасий, стратиг Македонской фемы, поднял в ответ кубок — лишь благодаря тебе, Империя вновь вернулась в Сингидунум.

— Волею Господа, да будет это только началом, — усмехнулся басилевс, одним махом опрокинув кубок. Насмешливо посмотрел на сотрапезников — Афанасий смог осушить свой сосуд только в три глотка, а молодой красавец Теодор, стратиг Фракиийской Фемы и вовсе не справился с задачей: пытаясь сравняться в лихости с императором, только расплескал половину, залив тунику шафранового цвета. Да, слабоват нынче грек, где ему тягаться с потомком германских наемников, традиционно крепких на выпивку. Даже внешне император отличался от приближенных: черные вьющиеся волосы, смуглая кожа и крупный нос выдавали сирийскую кровь, от предков по материнской линии, но серые глаза, высокий рост и крупное мускулистое тело напоминали о германских наемниках, один и которых, более века назад, и сел на престол в Константинополе под именем Тиберия Третьего. Впрочем, может, оно и к лучшему, что император так отличается от своих стратигов: тот же Теодор, оплошав в малом, может, не станет замахиваться и на большее — пусть привыкает к мысли, что тягаться с басилевсом не стоит ни в чем. К сожалению, эту мысль не вобьешь в головы всем стратигам, евнухам, комитам и прочим змеям, что так и вьются у престола в Константинополе. И что особенно прискорбно, еще труднее это понимание дается варварам, — как врагам, так и вроде бы союзным.

Константин не без труда подавил недовольную гримасу глядя на четвертого участника трапезы — невысокого коренастого мужчину средних лет. В отличие от греческих стратигов, одетых лишь чуть менее пышно, чем сам басилевс, — без императорского пурпура, разумеется, и расшитого золотом лорума, — варвар нарядился довольно просто: в плащ из медвежьей шкуры, наброшенный поверх безрукавки из овечьей шерсти, крашенной в синей цвет, и окаймленной позолоченной тесьмой-гайтаном. С шеи его, правда, свисал золотой нательный крест, но рядом вызывающе красовалось ожерелье из медвежьих и кабаньих клыков, оправленных в серебро. Этим Первослав, князь сербов, словно напоминал, что он хоть и крестился под давлением могущественного союзника, но внутренне все еще держался языческих нравов. Серб неспешно, со спокойным достоинством, цедил вино из своего кубка и лишь поймав многозначительный взгляд императора, поспешил допить.

— Повторить, — кивнул Константин виночерпию и тот сразу же наполнил кубки, пока участники трапезы накинулись на расставленные на столе блюда с яствами: нежнейшая оленина, поданная с изысканными восточными специями; огромная белуга, выловленная прямо в Дунае и поданная вместе с вазочками с черной икрой; запеченные в сметане зайцы; белые грибы в изысканном соусе и многие иные яства. Роскошная трапеза, накрытая в честь начала Недели всех святых, проходила в большом шатре, осененном знаменем с императорским орлом. Константин не захотел размещаться в старой крепости Сингидунума — постоянно переходящий из рук в руки, разрушенный варварскими вторжениями, старый город давно утратил прежнее стратегическое значение. Хотя над белыми стенами крепости сейчас и реял ромейский орел, а в самом городе разместился небольшой гарнизон, все же Константин предпочел разбить шатер на берегу реки, под склоном того самого холма на котором стояла построенная еще кельтами крепость. Так Константин показывал еще и то, что он не собирался обороняться: армия, встав на берегу Дуная, готовилась наступать, чтобы нанести удар в сердце опасного и упорного врага, общего для ромеев, болгар и сербов — Аварского каганата.

Военный лагерь ромеев растянулся чуть ли не на милю вдоль берега, там где река Сава впадала в Дунай. У воинских палаток курился дымок от костров, возле которых скутаты и псилы чистили оружие, приводили в порядок доспехи и готовили нехитрую воинскую снедь. Здесь же находились и катафрактарии, чьи палатки стояли рядом со всхрапывающими жеребцами, с которых заботливые наездники к вечеру снимали бронированную попону. Вдоль же берега покачивались течением многочисленные лодки, барки и плоты, пригнанные вверх по Дунаю и из которых ромейские воины собирались наутро строить наплавной мост. Чуть отдельно дымились костры ратников Первослава, выведшего на бой не менее трех тысяч воинов, со всех сербских племен. Иного выбора у сербов не оставалось: каган Эрнак, одержимый честолюбивыми мечтаниями повторить славу предков, в последние годы терзал не покорившиеся ему славянские племена разрушительными набегами, для защиты от которых Первославу пришлось обратиться за помощью к Византии. Также как и болгарам — отпавшие от авар еще два поколения назад, сейчас они подвергались все большему давлению со стороны Эрнака, решившего вернуть непокорных кочевников в свое подданство. Империя, не желавшая расширения авар до устья Дуная и Черного моря, поддерживала болгар, благодаря чему хан Омуртаг не только успешно отбивал аварские нападки, но и атаковал сам, уже захватив ряд земель по Дунаю и Пруту. Бои уже шли в Трансильвании, куда Эрнак направил свои лучшие войска — и тогда же Константин, сумевший вовлечь в антиаварский союз не только болгар, но и сербов, породил этот смелый план: самолично возглавить союзное войско, чтобы поразить авар в самом сердце их земель. Успех этого плана не только возвеличил бы Константина, как одного из лучших полководцев за всю историю империи, но и окончательно похоронил аварскую угрозу. Именно за это на сегодняшнем празднестве поднимались самые пышные тосты и высказывались самые смелые надежды на будущее.

— Врут те, кто говорит, что империя несет на Балканы только войну, — величаво говорил император, — напротив, лишь после того, как мы ушли отсюда, этот благословенный край погряз в кровавых распрях. Напомни, сколько лет ушло у тебя Первослав, чтобы сербы подчинились тебе, не тратя на раздоры те силы, что нужны для отпора общему врагу?

— Одиннадцать лет, — неохотно сказал сербский князь.

— Плохое, негодное число, — заметил Константин, — и лишь на двенадцатый год, когда почтенный Теодор прислал тебе помощь, ты смог покорить мятежников. Двенадцать лет, по числу апостолов — это ли не добрый знак, что пора уже святому кресту вновь воссиять над Балканами? Все мы — сербы, болгары, ромеи, влахи, — сможем жить в мире, свободном от вторжений языческих полчищ, лишь когда уразумеем одну великую истину — как есть один бог на небе, так должен царить и один басилевс на земле.

— А кто же тогда мы? — спросил Первослав, — все мы — князья, жупаны, ханы? Или мы не есть владыки своих земель?

— Вашего права никто не отбирает, — покачал головой Константин, — и у бога есть помощники и наперники, кто помогает ему обустраивать Вселенную. Вот ты, Первослав, в крещении зовешься Михаил — также как и мой сын. А ведь это имя величайшего их архангелов, меча и силы божьей, что сбросил с небес восставшего Сатану, из-за своей измены утратившего ангельское достоинство. И точно так и ты и Омуртаг, что, я надеюсь, еще примет святое крещение, — вместе со мной поразите Сатане подобного Эрнака, с его женой-ведьмой. И тогда наступит мир к югу от Дуная и во всей империи.

— Вы заговорили о цесаревиче, — напомнил Афанасий, — я слышал, что он тоже хотел отправиться в этот поход.

— Хотел, — усмехнулся Константин, — мальчишка похож на меня в молодости, тоже бредит походами и славой. Но его мать настояла, что наследник престола должен оставаться в Городе, коль уж сам император отправился в поход во главе собственной тагмы и двух фемных армий. Ничего, на годы парня еще хватит войн и походов: арабы все еще мечтают вернуть Киликию, неспокойно сейчас и в Хазарии, да и в землях франков творится что-то непонятное. Но даст Бог — и Михаил еще увидит, как и Сицилия и Антиохия, а может и сам Иерусалим вернутся в империю.

— Так и будет, мой государь, — льстиво сказал Афанасий, но, когда виночерпий потянулся наполнить его кубок, протестующе помотал головой, — нет, с меня хватит, пожалуй.

— Да и с меня тоже, — сказал Константин, — негоже напиваться перед завтрашним походом. Что же, отправляйтесь спать, почтенные — и помните, что впереди у нас день, который потомки запомнят навсегда.

Войско постепенно отходило ко сну — лишь вдоль реки еще горели костры часовых, больше для порядку, чем действительно опасавшихся нападения. Никто не ждал тут больших аварских сил — как сообщали перебежчики с северного берега, да и собственная разведка, все мало-мальски крупные орды воевали с болгарами. Мелкие же отряды поостереглись бы напасть на столь многочисленную армию — почти пятнадцать тысяч воинов вывел Константин на берег Дуная.

Никто не ожидал, что опасность стоит ждать совсем с другой стороны.

К полуночи доселе чистое небо вдруг изменилось: неведомо откуда налетевшие тучи затянули лунный диск, наполнив мир непроглядной тьмой, рассекаемой лишь змеящимися стрелами молний. Раскаты грома, казалось, сотрясли мироздание до самых основ и проливной ливень хлынул на землю. Воздух наполнился криками и тревожным ржанием лошадей, которое, впрочем, почти не слышали за новыми раскатами грома и шумом дождя. Обе реки, разом переполнились сверх меры, поднялись и первые мутные волны, захлестывая палатки, туша костры и опрокидывая котлы с солдатской кашей.

-Басилевс!!! Где басилевс!? — изредка пробивались сквозь разверзшийся на небесах хаос встревоженные крики.

Однако Константин проснулся даже раньше, чем разразилось ненастье: посреди ночи он, доселе мирно спавший в шатре, вдруг ощутил невыносимую тяжесть в груди. Сквозь сон он хотел было отбросить тяжелое одеяло из овчины, но тут же понял, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Одновременно в его ноздри ударил невыносимый смрад, чьи душные клубы почти осязаемо давили на спящего человека. Басилевс открыл глаза и с ужасом увидел восседавшую прямо на нем невыразимо мерзкую тварь. Огромная, размером с собаку, черная жаба, с тонкими рогами над полыхавшими алым светом глазами, гнусно ухмылялась похожим на человеческим ртом прямо в лицо императору. Константин хотел закричать, но лишь сиплый хрип вырвался из враз пересохшей глотки. Чудовище издевательски скорчило морду, как будто передразнивая Константина, из его глотки вырвалось утробное кваканье — и в тот же миг, словно в ответ, послышался первый раскат грома.

Несколько скутатов, что, преодолев свою робость перед басилевсом, все же ворвались в шатер Константина, замерли, пораженные, при виде владыки, что хрипя корчился меж одеял, оседланный мерзкой тварью. Черная жаба повернулась, сверкнув демоническими глазищами, послышался очередной раскат грома, а вслед за ним — стремительно нарастающий гул, подобный топоту конского табуна. Те же, кто был снаружи, предостерегающе закричали, глядя как дрогнула вершина холма, под которой стоял шатер, но гром и дождь заглушили их крики. В следующий миг огромные пласты земли тронулись с места и рухнули, погребая под собой басилевса и всех, кто был с ним, сметая раздавленные, изуродованные тела в разбушевавшийся Дунай.

Наследник Города царей

— Чего бы мне это не стоило, но сегодня, я, наконец, одолею тебя!

— Меньше разговоров, мой принц!

Лязг учебных мечей, тяжело дыхание и шарканье ног по камню оглашали илиак Большого дворца, где, возле большого фиала, выбрасывающего пенные струи, сошлись в бою двое молодых людей. За их сражением наблюдало с пару десятков придворных, стоявших у края двора — все в богатых нарядах из шелка и бархата, расшитых золотом и усыпанных драгоценными камнями. Среди этой роскоши нарядов «белой вороной» смотрелся широкоплечий мужчина, со светлыми волосами и густыми вислыми усами, одетый в черную рубаху с красной вышивкой и черные же штаны, заправленные в высокие сапоги. В темно-синих глазах читалась одобрительная насмешка, при виде одного из участников боя: совсем еще молодого парня с резкими, «орлиными» чертами лица и прямыми черными волосами. Он был одет в короткую темно-синюю тунику, красивые облегающие штаны с изысканным золотым узором и красные сапоги. В одной руке он держал меч-спату, со специально затупленным острием, а во второй — большой овальный щит. Голубые глаза горели яростным азартом — как одержимый юноша рубил и колол, постоянно атакуя своего противника — высокого молодого воина, с соломенного цвета волосами, одетого лишь в желтые шаровары, подпоясанные алым кушаком. Выше пояса он оставался совсем голым — под загорелой кожей перекатывались закаленные мышцы, пока воин умело и спокойно отражал нападки юнца, прикрываясь собственным щитом-скутатом, чуть ли не в два раза больше, чем у его противника. Босые ноги быстро и уверенно переступали по мраморной плитке, неизменно уводя старшего воина от сыплющихся на него ударов. Правая же рука, державшая меч, почти бездействовала — лишь несколько раз воитель пускал в ход клинок, предпочитая прикрываться щитом. Темно-синие глаза внимательно следили за каждым движением противника, отмечая каждую оплошку, каждый хриплый вздох, каждую струйку пота, стекавшую по лбу темноволосого юноши. Чуть заметная улыбка искривила губы старшего воина, когда он понял, что его противник начал выдыхаться.

— Хааа!!! — молодой человек едва успел отразить коварный удар, когда светловолосый воин вдруг перешел из обороны в наступление. Лязг стали стал вдвое громче и бой закипел с новой силой. Темноволосый юноша отбивался столь же хватко, как и наступал, но сказывались и недостаток опыта и подступающая усталость — попавшись на ложный выпад, молодой человек на миг раскрылся и тут же почувствовал холодную сталь на шее.

-Ты убит, мой принц, — его противник оскалил зубы и молодой человек, досадливо передернув плечами, бросил на землю щит и меч. Подошел к фонтану и окунув под него голову, юноша смыл с лица пот и пыль, после чего вдоволь напился воды.

-Все равно я тебя еще достану, проклятый варвар, — обернувшись, пригрозил он.

— Ты слишком много думаешь о победе, — раздался негромкий голос и темноволосый парень невольно вжал голову в плечи. Мужчина в черной рубахе, доселе внимательно наблюдавший за ходом боя, шагнул вперед и молодой человек, понурившись, поднял с пола щит и меч, протягивая их наставнику.

— Ты слишком много думаешь о победе, — повторил воин, — и не думаешь о защите. На этом Генрих и подловил тебя — и будет ловить и впредь, если ты не возьмешься за ум.

— Я исправлюсь, Асмунд, — виновато протянул юноша, — правда, я понял...

— Непохоже, — сухо сказал Асмунд, — или ты думаешь, что в настоящем бою у тебя тоже будет шанс переиграть все заново? Настоящий бой не прощает дураков...или драчливых юнцов, решивших, что знают все не хуже тех, у кого за плечами множество войн. Я учу тебя уже семь лет, Михаэль, но порой мне кажется, что ты еще начал только вчера.