Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

В 1888-м и 1889-м Стамболов был больше чем князем. Фифи только-только присматривался, щупал лед, проверяя, что можно, а что нельзя, но его пока что хорошо контролировали, а «русофилы», которых диктатор раньше боялся, теперь сами боялись пикнуть, зная, что народ не поймет, — и правильно делали. Мозги народу промыли качественно. Причем если массы обрабатывали крикливо, аляповато, нагнетая тему «Русские идут!», то с «чистой публикой» работали гораздо тоньше.

Эмигрантским статьям, рассуждающим о «братстве» и «моральном долге», журналисты, прирученные газетой «Свобода», принадлежащей другу и компаньону Стамболова Димитру Петкову, противопоставляли секретные документы, полученные из «источников, пожелавших остаться неизвестными», то есть слитые премьером. И получалось, что всё не так просто. Интеллигенция, прислушивавшаяся к голосам «из-за бугра», с изумлением узнавала, что долги, оказывается, вовсе не моральные, поскольку репарации, которые Порта аккуратно выплачивала России, на 100 процентов обеспечивались болгарскими деньгами: налогами с Восточной Румелии и выплатами княжества. Плюс к этому само княжество, согласно русско-болгарской конвенции, еще и выплачивало «оккупационный долг» (10 618 000 рублей) за «помощь в организации структур власти». Правда, в 1885-м выплаты заморозили (из-за ссоры с Гатчиной), но в итоге к 1902 году все 26 446 000 золотом (и туркам, и России), одолжив у «Банк де Пари», отдали до стотинки. Платили и еще какие-то «возмещения по векселям», деталей о которых я не знаю, однако, как бы там ни было, узнавая такие подробности, «латентные русофилы» не особо горели желанием возмещать еще и «моральные» долги.

Однако природа не терпит пустоты, и вскоре возникла новая проблема, первым звоночком которой стало «дело о военном заговоре», главным фигурантом которого абсолютно неожиданно для всех оказался майор Константин Паница.

Коста Паница

Разумеется, в те времена удивить политически активного болгарина было сложно, но такой поворот событий в самом деле был из ряда вон. Военный прокурор, взявший на себя самые грязные дела в 1887-м, лично пытавший в зиндане Петко Каравелова, самый бесшабашный из «живых легенд», ветеран всех войн, начиная с Апреля, друг детства Стамболова, полностью ему преданный, активный «русофоб» — и арестован за подготовку пророссийского переворота!

Люди не понимали, что происходит, а между тем ларчик открывался просто. Хотя переговоры с Портой велись в обстановке сугубой секретности, информация всё же просачивалась. Во всяком случае, скрыть от военных, что «военторг» для румелийцев прикрыт, а «отставников» отзывают, не было никакой возможности, да и Георги Вълкович, курировавший процесс, был известным «туркофилом», — и даже обрывки этой информации накаляли настроения тех, кто, казалось бы, телом и душой был предан премьеру. Слишком болезненным был «македонский вопрос», и не только для выходцев из Македонии, как Коста, но и для абсолютного большинства «политически мыслящих». В рамках формирующейся национальной психологии оставшаяся в рабстве «третья сестрица» была идолом из разряда «руками не трогать», да и помимо того у очень многих это болело. В том числе — и у Стамболова (как он сам говорил, «тяжко далась мне эта уступка»), однако добиться признания законности князя и дать старт процессу достижения полной независимости он считал самым важным.

Судя по всему, однако, ему самому было неловко, и потому, вопреки обычному равнодушию к «разговорчикам», диктатор пытался объяснять общественности мотивы своих действий. Не сам, конечно — не царское это дело, но в невероятно популярной «Свободе», озвучивавшей мнение «вся Болгария знала чье», время от времени появлялись материалы на эту тему. А потом грянула и редакционная статья «Неговият мъдър план»,[29] где всё расставлялось по полочкам: дескать, никто Македонию не сливал и сливать не намерен, но — вот беда! — в условиях кризиса брать на баланс нищую провинцию с разрушенной экономикой Софии просто не по карману, тем паче что четников там на все четыре области всего чуть-чуть, максимум полтысячи (вот, дескать, были бы обыватели Охрида, Битоля и Вардара сознательными, встали бы все как один — тогда куда денешься, пришлось бы, но ведь не встали же, — стало быть, им под турками нравится, а насильно мил не будешь). Ибо «не треба ние да ослободуваме ни еден народ; народите треба да се ослободат сами или да загинат»[30]. И вообще, незачем из-за какой-то Македонии бить горшки с «концертом», который, осердясь, может и в кредитах отказать.

Но, бравурно звучало в финале, ничего страшного: у премьера всё под контролем, с турками у нас в прошлом не только плохое было, мы с ними уже не враги, а партнеры, и переговоры идут об особом статусе, чему свидетельством уже почти достигнутая договоренность о замене греческих епископов болгарскими. Вот когда решим экономические проблемы и подготовимся получше, можно будет вернуться и к сути вопроса. А пока что ни-ни, поскольку нерушимость границ есть основа международного права.

СОБАКАМ — СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ!

На кого-то, особенно на «кофейных стратегов», за полночь обсуждавших острые публикации, действовало, — но далеко не на всех. Македонским четникам, прятавшимся в лесах и ущельях, прекращение подпитки боеприпасами и закрытие баз на «большой земле» совсем не понравилось, но еще больше не понравилось оно их болгарским кураторам — влиятельным единомышленникам вроде политика и публициста Димитра Ризова — и волонтерам, по стотинке собиравшим средства на «Второе Объединение». А еще, разумеется, это вызвало возмущение военных первого поколения, в сущности живших идеей «три сестры под одним кровом», и недовольство это усугублялось тем, что правительство, зная от осведомителей о «левых разговорчиках», начало повышать в звании не по выслуге и заслугам, а по принципу личной преданности.

Неудивительно, что «разговорчики» понемногу перерастали в «заговорчики», и совсем неудивительно, что во главе зреющего недовольства оказался как раз майор Паница, имевший македонские корни и ставший из «русофила» «русофобом» потому, что после «румелийского кризиса» понял: в «македонском вопросе» от России ждать нечего. Зато теперь, когда, как полагал Димитр Ризов, политическим оценкам которого Коста доверял, в Гатчине рады будут сделать гадость Стамболову на любом фронте, получалось, что приходится вернуться в «русофилы», — и Паница вернулся. Благо, был у него надежный человек, Порфирий Колобков — отставной поручик, занятый в оружейном бизнесе, а у г-на Колобкова, в свою очередь, имелись неплохие связи и в Генштабе русской армии, и в российской оборонке.

Предложение «вы нам 60 тысяч франков для "некоторых дел" и оружие для чет, а мы вам князя долой и премьера в отставку» на Севере выслушали, однако, поскольку представлял посредник лиц, решительно никому не известных, ответили неопределенно: дескать, идея нравится, а решать не нам, но мы обязательно доложим. А вот летом 1889 года, когда к делу подключились эмигранты экстра-класса, включая экс-премьера Драгана Цанкова, дело сдвинулось. Михаил Хитров, посол в Бухаресте, сообщил конспираторам, что пока что Россию интересует только переворот, на который 50 тысяч франков выделены, но через Италию, а официально империя, ежели что, остается в стороне.

На том и договорились, после чего занялись делом — очень активно, но настолько бестолково и открыто, что всевидящая контрразведка диктатора ничего не заметила, вероятно, потому лишь, что действия Паницы, вербовавшего соучастников «за рюмкой», совершенно явно, принять за что-то серьезное было невозможно. Так что, не реши подполковник Кисев, командующий столичным гарнизоном, сдать заговорщиков в обмен на третью звездочку, глядишь, что-то могло бы и получиться.

В январе 1890 года, за четыре дня до «часа X», Косту, а затем еще десятка два конспираторов — в основном военных — взяли под арест. Следствие пошло очень быстро, поскольку господа офицеры, включая лидера, в соответствии с тогдашними нормами чести, ни от чего не отпирались, избегая только называть имена тех, кто остался на свободе.

Да, возмущены сливом Македонии. Да, уверены, что слив заказан немцами. Да, считаем, что Россия одумалась. Да, готовили переворот. Нет, не по инициативе русских. Нет, убивать не собирались ни князя, ни премьера. Князя предполагалось выслать прочь, а диктатора снять с должности, да и всё, причем «как я могу хотеть смерти Стефана?» майор Паница говорил столь горячо, что никаких сомнений в его искренности ни у кого не возникало.

Поэтому появившуюся было идею устроить шумный процесс и показать всей Европе «страшный оскал России» тут же и погасили: учитывая, что все подсудимые в той или иной степени были «русофобами» и ни один из них на роль «попки» не годился, выносить на публику проблемы с Македонией было слишком опасно. Ну и... 9 апреля, по окончании следствия, дело было передано в закрытый трибунал во главе с полковником Ризо Петровым, осудившим на смерть Олимпия Панова и Атанаса Узунова, а прокурора назначили того же, кто на «суде в 2-3 часа» их обвинял.

По ходу, как ни старались, несмотря на признания обвиняемых, доказать так ничего и не смогли, поскольку реальных дел заговорщики совершить не смогли даже на уровне подготовки, а деньги им шли из Италии, куда приходили из Бразилии от какого-то шведа. И тем не менее в мае всем отвесили длинные сроки, а Панице — высшую меру, правда (кроме Петрова, все судьи уважали Косту) с рекомендацией князю заменить смерть пятнадцатью годами «зоны».

И что интересно, князь склонен был явить милосердие. На «балканского негодяя» Фифи было плевать, но о настроениях в обществе он знал, а общество о смерти Панова и Узунова, при всем различии взглядов, сожалело. Но если к «рущукскому делу» Ферди никак не был причастен, то расстрел еще одной «легенды Отечества» неизбежно стал бы лыком в строку, — а Его Высочеству вовсе не хотелось «разговорчиков» типа «иностранец убивает лучших сынов Болгарии».

НЕТ ЧЕЛОВЕКА, ЕСТЬ ПРОБЛЕМЫ

В общем, у Косты были все шансы уцелеть, если бы не Стамболов, занявший предельно жесткую позицию. Заявив, что «любое проявление снисхождения будет растолковано как слабость и страх», он заставил министров отклонить просьбу суда о помиловании (в стороне остался только глава МИД, изящно потерявший сознание), и 14 июня, за день до назначенного для исполнения приговора срока, в личной беседе пригрозил князю отставкой, если тот не утвердит приговор.

Естественно, Фифи уступил, но с изюминкой: задолго до рассвета он, никого не предупреждая, убыл в Вену «лечить нервы», оставив страну на «полное, со всеми правами суверена попечение г-на Стамболова, который всегда с умением и со знанием дела руководил государственными делами», то есть предоставив премьеру право и возможность самому решать, применить право помилования или нет. 15 июня Константин Паница, легенда Апреля и Сливницы, встал к стенке перед строем столичного гарнизона...

Многие биографы, описывая этот воистину шекспировский сюжет, задаются вопросом: неужели Стефану не было жалко Косту, старого друга, сделавшего очень много для Болгарии и лично для него, причем уже совершенно не опасного, поскольку в кутузке много не навоюешь? Точного ответа не дает никто, а чужая, тем паче давно отлетевшая душа — потемки. Думаю, в это время диктатор уже перестал мыслить человеческими категориями, оперируя исключительно соображениями государственной целесообразности.

Если отбросить эмоции, помилование Паницы переводило трагедию в фарс, а вот казнь государственного преступника, наоборот, придавала событию законченность, подчеркивала опасность ситуации плюс жесткую непримиримость властей, которые, если нужно, пойдут на всё, и к тому же подразумевала необходимость дальнейшей закрутки гаек и антироссийской истерии, то есть укрепляла личную власть премьера, без которого — в этом Стамболов был глубоко убежден — Болгария рухнет.

Кроме того, суровость наказания показывала «концерту», что признание князя стало необходимым, поскольку иначе внутренней стабильности в княжестве не бывать. А в отношениях с Портой она и вовсе была наилучшим доказательством, что София может быть по-настоящему надежным партнером Стамбулу, и если Стамбул это оценит по достоинству, то за Македонию султан может не волноваться: «Не треба ние да ослободуваме ни еден народ; народите треба да се ослободат сами или да загинат». Ну а если не оценит, что ж... София за всем уследить не может, а стало быть, возможны варианты.

Жестко, без намека на рефлексию, но, согласитесь, более чем политично — и все всё поняли. До признания князя дело, конечно, не дошло — Гатчина всё равно была против, а вот г-на Вълковича, личного эмиссара Стамболова, при султанском дворе начали принимать уже не просто вежливо, но с полной приязнью, как своего человека.

Были, разумеется, и побочные эффекты. Скажем, князинька, вернувшись из Вены, публично выразил сожаление о смерти Паницы, признавшись, что «как глава государства вынужден был проявить строгость, но оставил г-ну Стамболову возможность дать волю чувствам, помиловав несчастного героя», после чего опросы показали, что у ранее никому не интересной «куклы» появился какой-никакой, но рейтинг. А это было для диктатора если и не проблемой, то уж точно неприятным намеком на возможность появления таковой.

Однако куда более нехорошим, хотя и не таким броским, как эскапады Фифи, следствием интриги стало то, что македонские четники, потрясенные известиями из Софии, помозговав, пришли к совершенно четкому выводу: коль скоро в Софии их покровителям и побратимам, пытавшимся спасти «военторг», уже начали мазать лбы зеленкой, стало быть, пора вмешаться, тем паче что «кто виноват» и, главное, «что делать» вполне прояснилось...

ГОСПОДА НИКТО

Чтобы понять дальнейшее, следует заглянуть в недавно минувшее. После провала Кресненско-Разложского восстания, когда стало ясно, что вызволять «третью сестрицу» никто не будет, македонский Резистанс[31] никуда не делся, но его формы изменились. Крестьяне вернулись к своим полям, на всякий случай спрятав оружие, однако самые буйные остались в четах.

Жесткие это были ребята, упорные, последовательные, совершенно беспощадные и — учитывая естественный отбор — запредельно опасные, ибо при малейшем намеке на возможность колебания бойцов (лучших, отобранных из толп добровольцев после жесточайших проверок) выгоняли, а если возникали хотя бы минимальные подозрения, устраняли.

По первому времени четы были достаточно велики — по 30-40 стволов — и вели партизанскую войну, затем, сменив тактику, перевели большинство в «запас», и далее «мала дружина» — человек сто пятьдесят, не более — начала действовать мелкими группами, перейдя к террору и диверсиям. А поскольку война требует денег, занимались не только политикой, ибо денег всегда не хватает.

Мало-помалу, методом проб и ошибок, лет за пять сформировалась очень мощная, совершенно не боявшаяся крови ОПГ, загнавшая под шконку и обычный уголовный мир в городах, и дикую гайдучину в сельской местности и не брезговавшая ничем, что могло приносить доход. Ограбления, рэкет, «крышевание», контрабанда всего и вся, кроме разве что наркоты, которая тогда не котировалась, и т. п.

Но — и это важно, это доказано — в отличие от многих и многих «благородных разбойников», в карманах у ребят, кроме как на пропитание, ничего не оседало: как бы ни были добыты средства, всё уходило на «общее дело», а что до политики, так были они, в принципе, к высоким материям индифферентны, исповедуя три символа веры: «Мы болгары!», «Долой турецкую власть» и «Три сестры под одним кровом».

И всё. Мелкие разногласия, позже переросшие в крупные, пока что были не в счет, и, таким образом, светом в окошке для них была София, помогавшая чем могла. А одновременно — и Петербург, где их привечали и подкидывали некоторые суммы, поскольку империя, официально «сепаратизм» осуждая, втихую стремилась досадить Порте, — и потому четники первого поколения, простые парни, в большинстве своем «русофильствовали».

Вот такие вот хлопцы, обсудив ситуацию после казни Паницы, одного из главных их «побратимов» в княжестве, пришли к выводу, что со Стамболовым пора кончать. Без всяких отставок и прочих глупостей. Раз и навсегда. Радикально. Потому что...

Потому что убил «брата нашего Косту». Потому что «сливает Македонию» и закрыл «военторг», удовлетворившись какими-то уступками попам. Потому что «задружился с турками», отозвал «отставников» и сажает «волонтеров», самовольно едущих из Болгарии. А главное — потому что, ежели не станет Стефана, «немец сам сбежит из Болгарии, коли ему мила жизнь», и тогда князем станет то ли опять Баттенберг, в свое правление помогавший «общему делу», то ли кто-то, кого присоветует Россия.

Короче говоря, премьеру княжества выписали черную метку, — а эти ребята, если уж брались за что-то, не останавливались. К тому же, учитывая сложность задачи, за дело взялся лично Наум Тюфекчиев (позывной «Пиротехник») — куратор поставок оружия из России и «провиднык» боевых групп, объявленный в розыск Стамбулом, Веной и Белградом. Это, по сути, был человек-смерть, и в тандеме с Димитром Ризовым, заочно осужденным по «делу Паницы» (бывшим «русофобом-германофилом», из-за «македонского вопроса» сменившим вектор), они разработали план операции, который, по здравом размышлении, просто не мог не увенчаться успехом, да вот только человек лишь предполагает...

15(27) марта 1891 года, отследив выход Стамболова из кафе, боевая группа Пиротехника — сам Наум, два его брата, кто-то из друзей Паницы и Михаил Ставрев («Хальо», лучший ликвидатор чет) — расстреляла премьера из револьверов. Однако погиб (случайно) только министр финансов Христо Белчев, близкий друг диктатора, а сам Стефан, несмотря на пару попаданий, уцелел: спас заказанный незадолго до того в Вене латный жилет («Знал бы, — сетовал позже Наум, — бил бы в башку»).

В остальном всё прошло как по нотам. С места операции отошли спокойно, с одним легкораненым и на следующий день были уже за кордоном. Но вот раненый — Димитр Тюфекчиев (позывной «Денчо»), 18-летний брат Пиротехника — по глупой случайности все-таки попался, и входе допроса, поскольку парнишка упорно молчал, его, пытаясь разговорить и по ходу увлекшись, заживо сожгли паяльной лампой. После этого в канцелярию премьера пришло короткое письмо: «Сегати си моят личен длъжникъ. Чакайте. Наум»[32].

Стефан Стамболов — «способный государственник»

ODERINT, DUM METUANT[33]

Судя по биографии Стамболова, трусом он не был (но в разумной осторожности ему тоже не откажешь: в Старой Загоре исчез вовремя, и в Апреле исчез вовремя, и в войну тоже оказался при обозе). Однако, оказавшись в списке личных должников Тюфекчиева, встревожился бы кто угодно. А тут и потрясение от потери (Христо Белчев был не просто другом, но еще и «кнутом», державшим в кулаке парламентские фракции), да еще с поправкой на предшествующую потерю (весной 1891 года заболел и непонятно отчего, с подозрением на пищевое отравление, умер военный министр, верный Сава Муткуров). Так что масштаб и формат последствий соответствовали событию. Включился весь репрессивный аппарат, подчиненный лично премьеру, — огромный, вымуштрованный и абсолютно покорный. Мели всех. Под бокс. От «русофилов» и «македонистов» до карикатуристов. Кому-то, кого в списки занесли не сразу (как, например, великому Ивану Вазову), удалось бежать, кого-то — знакового, но совсем безобидного, посадили под домашний арест, но в целом перегибали, не боясь сломать.

Более восьмисот человек оказалось за решеткой. Почти два десятка погибли от пыток. Замели даже давно отошедшего от дел «воеводу Петко», в 1878-м подавившего «черкесский мятеж». С Пиротехником, да и вообще с македонцами, контактов у него не было — дед хайдучил в Родопах, но теоретически, учитывая авторитет, мог быть опасен. Поэтому после обыска, изъяв револьвер (подготовка к бунту!) и два русских ордена (работа на вражескую разведку!), старика 140 дней избивали в казематах варненской Ичкалы, требуя «признаний», а затем отправили в ссылку. Правда, идею экстрадировать в Порту, где на воеводе висели два смертных приговора, всё же похерили, побоявшись огласки, зато мэр Варны, стойкий «стамболовист», ограбил дом, забрав всё, что человек нажил.

В общем, ударили по квадратам, зацепив весь политикум, не вполне лояльный Стамболову. Пытались даже ударить по «княжьим людям» из «легальной оппозиции», но тут не срослось, зато на оппозиции «нелегальной» — не представленной в Народном собрании — оттоптались душевно. Арестовали даже совершенно ни к чему не причастного (алиби было железное) Петко Каравелова — на том основании, что случилось всё недалеко от его дома, а значит, он мог что-то знать.

Естественно, Екатерина, супруга экс-премьера, бросилась хлопотать, но ее грубо отшили. А когда активная дама и жены других знаковых персон обратились с воззванием к европейским послам — типа «не можем молчать!», их просто «закрыли» и быстро провели «следствие», — так что позже, когда на суде прокурор потребовал для ЧСИР[34] смертной казни за «государственную измену», послы, поскольку речь шла о «заговоре "русофилов" и сепаратистов», дипломатично молчали.

Не молчала только Турция. Вернее, Порта тоже делала вид, что не в курсе, но стамбульские СМИ разразились стенаниями по поводу «чудовищных репрессий», отставные османские генералы в интервью просили прощения у болгарского народа, который «не смогли защитить от прихода варварства», и это тормозило процесс. Никому не хотелось выглядеть «янычарами круче янычар», и жен политиков оправдали, а вот Петко Каравелов незнамо за что получил пять лет, Тодор Китанчев (лидер политического крыла македонских чет, тоже ни к чему не причастный) — три года и т. д.

И они, можно сказать, еще легко отделались. Четверо задержанных, известные в стране люди с «апрельским» прошлым, включая совершенно оторванного от жизни поэта Светослава Миларова, при минимуме мутных доказательств пошли на виселицу, и будь на Каравелова, которого премьер считал главным политическим противником, хоть что-то, он, безусловно, стал бы пятым. Во всяком случае, Стамболов воспринял «слишком мягкий» приговор как пощечину. Он был возмущен, он был напуган, он, требуя крови, крови и крови, устроил судьям выволочку, заявив: «Каравелова, душу заговора, вы приговариваете на какие-то пять лет, а его орудия — на смерть! Надо было, чтобы он поубивал нас всех, может, тогда бы мы научились, как надо защищать власть и государство».

НА КАЖДОМ КИЛОМЕТРЕ

Возможно, многочисленные ходатайства и отсутствие весомых улик сыграли бы роль, и волна репрессий пошла бы на спад, но 19 февраля 1892 года (следствие было еще в разгаре) в Стамбуле, у дверей «агентства», три исполнителя, включая Николу Тюфекчиева, еще одного брата Пиротехника, зарезали Георги Вълковича — старшего друга диктатора, посла и, по совместительству, главу резидентуры, очень успешно пресекавшего завоз бомб в княжество. Исполнители, оторвавшись от погони, бежали на российский корабль, куда явился консул империи с паспортами и сообщил туркам, что русские своих не сдают. Турки, естественно, ситуацию замяли, хлопцы уплыли в Одессу и где-то потерялись, но шансов на помилование у приговоренных в Софии, без разницы, виновны они или нет, после такого уже не было.

Короче говоря, жить в Болгарии стало неприятно. Экономический блок правительства, правда, работал исправно, средства шли и осваивались, много строили, еще больше благоустраивали, появилось собственное производство, — но даже всё это, составлявшее предмет гордости диктатора, имело оборотную сторону: быстрый развал традиционного общества порождал утрату крестьянами земли, рост обездоленных люмпенов, готовых продавать свой труд за полушку, и... В общем, всё в соответствии с «Капиталом» Маркса, которого диктатор считал «нудным теоретиком, ничего в политике не смыслящим».

А между тем Великий кризис 1891-1893 годов не обошел стороной и Болгарию. Производство падало, люди нищали, нарастали недоимки, понемногу начинались волнения. Стамболов же, гений «ручного режима», не нашел ничего лучше, кроме как применить средневековую тактику «драгонад», или, как он говорил, «экзекуций»; в регионы, не уплатившие налоги или позволявшие себе явное недовольство, направлялись на постой военные части, которые местное население обязано было содержать и кормить, пока солдаты «выбивают должок».

Ничего странного, что премьера начинали ненавидеть. И добро бы еще только в «низах», но нет — в «тихую оппозицию» диктатору начали понемногу уходить «приличные люди». Сперва осторожно, отпрашиваясь на лечение, потом — уже более открыто, поступая на службу к лидерам «легальной оппозиции». Кого-то шокировали его методы, кого-то он оскорбил в порыве гнева и не принес извинений, кому-то «нанес ущерб, не учтя интересы» (сам Стамболов не воровал, будучи богатым человеком, но сотрудникам жить давал, указав, сколько кому по чину).

Из мемуаров: «Я боялся. Он полностью доверял, мило беседовал, но я не узнавал того, кому мы так верили». И многие подтверждают: после расстрела Олимпия Панова, Косты Паницы, после смерти Муткурова, гибели Белчева и Вълковича, короче говоря, когда «ближний круг» сузился до предела, Стамболов, пережив тяжелейший стресс, чувствовал себя покинутым настолько, что пристрастился к обществу проституток. Он старался не подавать виду, был категоричен, как и раньше, но быстро прогрессировал внезапно свалившийся диабет, появились признаки нервного расстройства: тревожность, вспыльчивость, постоянная раздражительность. Без спецжилета и двух револьверов он уже не появлялся нигде, кроме княжеских покоев.

«Ранее безошибочные решения теперь всё чаще были опрометчивы, — вспоминает тот же современник. — Спокойствие смелого государственного деятеля сменилось отчаянием. [...] Нападки в газетах и анонимных письмах, упреки в братоубийстве, проклятия смутили его сильный дух. [...] Покушения, заговоры, сговоры и убийства мерещились ему повсюду. [...] В его окружении, на видных должностях, в бумагах на назначения вдруг появились новые люди, странные люди, ничтожества, невежи, иные — с дурной репутацией. Не слыша более дружеских возражений и упреков (ведь Петков слепо ему поклонялся), он, видя себя исполином среди них, стал самоуверенным, властным до цинизма, надменным по отношению к чужой воле, желаниям, мнениям».

Согласитесь, тяжелый случай. И тем не менее диктатор работал, добиваясь главной цели: признания законности князя «концертом» во имя окончательного утверждения государственности — законной, конституционной, династически гарантированной, с князем на престоле и собой у реального руля. Ибо, как сам он говорил в кулуарах, «есть Стамболов — существует и князь; не будет Стамболова — не будет и князя. Не болгары свергнут — русские выгонят, не русские выгонят — болгары свергнут».

Примерно то же, разве что учтивее, объяснял он и самому Фердинанду, в полной уверенности, что тот не станет возражать. А Фифи и не возражал. Он был очень политичен, этот Фифи, и предпочитал не говорить, а делать, но если уж делать, то наверняка.

Часть 4. ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ

СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА

Основная проблема диктатора заключалась в том, что система, выстроенная им, при кажущейся несокрушимости была очень зыбкой. Весь аппарат ниже очень узкого «ближнего круга» преданных лично ему людей, которых он считал равными, состоял из «винтиков» — слепо послушных исполнителей, не имеющих собственного мнения и в обмен на возможность делать мелкие гешефты (шалить крупно запрещалось) готовых на всё, но лишь до тех пор, пока Акела не промахнулся.

Сам он это прекрасно понимал, и позже, огрызаясь на обвинения в том, что его кадры — «бездари и тряпки», а префекты на местах — «"конокрады", которых давно надо было повесить или отправить на каторгу», мог сказать лишь одно: «Мне безразлично ваше мнение. Вы никто. Я признаю только один форум[35] — потомство».

До какого-то момента, правда, недостатки скрадывались идеально слаженной работой того самого «ближнего круга», курировавшего основные направления и тем самым «разгружавшего» и прикрывавшего Самого, но практически одномоментная потеря Белчева, Муткурова и Вълковича была невозместима, а других не было, и заменить их было некем. То есть профессионалы, разделяющие ориентацию на Запад, конечно, имелись, и премьер затыкал ими дырки в номенклатуре, но вот «стамболовистами» эти люди не были ни в какой степени: каждый имел свои амбиции, свои аппетиты, и создать новую «обойму» не получилось.

Михаил Савов, новый военный министр — очень послушный и лояльный, — в отличие от «суперсвоего» Савы боялся политики, и премьеру пришлось, кроме всего прочего, лично контролировать армию, а офицеров коробило вмешательство «штафирки»[36] в их корпоративные дела. Григорий Начевич — умнейшая голова, прекрасный дипломат и блестящий финансист с крутыми связями на венской бирже, являясь полным единомышленником премьера в смысле «русофобии» и полной неразборчивости в средствах, был, однако, себе на уме и гнул свою линию, за что в итоге был изгнан и ушел в «легальную оппозицию» к Радославову. Там же оказался и Димитр Данчев — лучший юрист Болгарии, превысивший «лимит на взятки» настолько, что диктатор всерьез собирался отдать его под суд за лихоимство.

В итоге «легальная оппозиция» стала еще и «объединенной», а Стамболов оказался на вершине пирамиды в полном одиночестве — всевластный, всемогущий, единый и неделимый, но практически без опоры. И все эти процессы тихо, без ненужных рывков отслеживал уже оперившийся князь.

В свое время, срочно разыскивая «хоть кривого, хоть горбатого», всесильный «первый регент», увидев единственное, что удалось найти, в восторг не пришел. Жеманный, завитой и припудренный молодой человек совершенно не соответствовал его представлениям о монархе, достойном Болгарии. Однако выбирать не приходилось, а кроме того, как думал тогда Стамболов, «Болгария для него ничто, но эта кукла, по крайней мере, не будет мешать».

Проблема, однако, заключалась в том, что «кукла» вовсе не хотела быть куклой. Фердинанд жаждал править, и если вел себя именно так, как хотелось диктатору, то лишь потому, что — редкий хитрюга! — не собирался с самого начала переть на рожон. Напротив, напоказ развлекаясь, при первом случае уезжая «отдохнуть» в Вену, Будапешт или Берлин, часами разбирая любимые ботанические коллекции, изготовляя чучела птиц и предаваясь увеселениям с белокурыми секретарями (против чего премьер совершенно не возражал), он понемногу, очень осторожно создавал свой собственный «дружеский кружок» — как говорили злые языки, «тайный кабинет», но на то ж они и злые.

«ИНКА! В КУСКО ОТДЫХАЯ, ВЕЙ ПЕТЛЮ ДЛЯ ОЛЬЯНТАЯ!»[37]

Ничего вызывающего, упаси Боже. Просто по родственным каналам — связи у него всё же были куда круче, чем у безродного «балканца», — пробивал кредиты и займы. Помогал крупным предпринимателям получать приятные заказы за рубежом, беря, разумеется, комиссионные, но прикрывая от налоговиков и при этом собирая на каждого досье с компроматиком. Приглашал лидеров «легальной оппозиции» на чашку чая и уважительно выслушивал их мнения, по итогам тоже пополняя досье.

Ну и, конечно (главнокомандующий же!), общался с военными, сочувственно кивая, когда они сетовали на засилье в армии румелийцев, перекрывших уроженцам «старого княжества» пути к карьерному росту. Типа, всё так, жаль, что помочь, сами понимаете, не в силах, но... Вот Вам, майор, часы на память, а Вам, подполковник, перстень. Так сказать, всё, что могу лично.

По ходу, на почве «русофобии», дружески сблизился с Рачо Петровым, за исполнение[38] «рущукских русофилов» и Паницы возвышенным в начальники Генштаба, но считавшим себя обойденным, ибо желал генеральских погон и пост военного министра. А в 1891-м, летом, по случаю четырехлетней годовщины царствования и вовсе, не спросивши премьера, отдал приказ о внеочередном повышении большой группы офицеров, что очень разозлило Стамболова, но рыбка ж задом не плывет.

Встречался с «македонистами», заверяя в том, что даже во сне не забывает «третью сестрицу», и жертвовал из рук в руки немалые суммы на «общее дело».

Князь Фердинанд в кабинете

Встречался с «русофилами», давая понять, что никогда не забудет, чем Болгария обязана России, и грустя по Олимпию Панову. Встречался с «баттенбержцами», показывая дружественную переписку с предшественником, о котором отзывался крайне тепло. Встречался с ходоками из провинции, вполне соглашаясь с тем, что стамболовские «экзекуции», по сути, чистейшей воды грабеж и «туреччина».

Не забывал и газетчиков. Например, «случайно» встретившись на пляже с редактором пловдивской «Балканска зора», угнетаемой премьером за «клевету на кабинет и князя», сообщил, что истинная демократия невозможна без свободы слова, и попросил диктатора, во избежание, не обижать, а себя критиковать побольше и покруче. После этого «неизвестные друзья» начали ежемесячно переводить редакции тысячу левов, а на полосах одного из двух основных рупоров оппозиции, наряду с «белыми пятнами» под грифом «Здесь должна была быть статья о Стамболове», валом пошли добрые карикатуры на Его Высочество: князь с птичками, князь с цветочками и т. д.

А в ноябре 1891 года князь и вовсе, «смиренно пригласив» на коктейль ненавидевших его епископов, объяснил, что очень уважает православие, но ведь священнослужители как никто должны понимать, что вера для того, кто думает о душе, не перчатки, ее так просто не поменяешь. Вслед за тем он попросил прощения за «глумления безбожного Стамболова» и пообещал, что «и впредь будет заступаться, хотя гарантировать ничего не может». Излишне говорить, что «бати» были польщены и с тех пор критика князя в храмах сошла на нет — потоки дегтя лились в основном на премьера. И втройне излишне говорить, что в обществе начались негромкие разговоры о «добром и справедливом» Фердинанде, как небо от земли отличающемся от «злого и несправедливого» Стамболова.

Видел ли всё это премьер? Не мог не видеть. Хотя и не всё: князь действовал предельно осторожно. Понимал ли Стамболов, насколько велика опасность? Скорее всего, понимал, но, видимо, недооценивал. Потом, в не очень далеком, но все-таки будущем, он, по словам известного журналиста Рихарда фон Маха, показав на портрет Фердинанда, скажет: «Этого человека я сам, сам, по своей глупости лично привел в Болгарию. Сюда [...] сюда, в это место должны ударить меня убийцы, когда придут меня убивать! Здесь — этот глупый мозг, который смог сделать такую глупость! [...] Избрание Фердинанда в князья Болгарии — самая большая ошибка, которую я сделал в своей жизни».

А пока что, как потом аккуратно выразился один из его друзей, «в некоторой степени потеряв душевное равновесие», но лично контролируя всё и вся, он, насколько можно судить, всерьез поверил в свою незаменимость. Тем паче что «Франкенштейн», изредка порыкивавший, всегда отступал, стоило Стефану пригрозить отставкой, в связи с чем официоз диктатора — популярнейшая «Свобода», не стесняясь никого, чеканила в бронзе то самое: «Нет альтернативы Стамболову. Есть Стамболов — есть князь, есть Болгария, нет Стамболова — нет ни князя, ни Болгарии».

Так что на всякие пустяки типа похорон Баттенберга (о чем позже) и шашней Его Высочества с «жалкими ничтожествами» премьер не обращал внимания. Его главной заботой, благо экономика не очень волновала, было во что бы то ни стало добиться утверждения статуса Болгарии как субъекта политики, в первую очередь признания законности Фердинанда, в связи с чем он требовал, чтобы суверен женился и завел наследника, тем самым основав династию. И вот тут начинались серьезные сложности.

ПЛОДИТЕСЬ И РАЗМНОЖАЙТЕСЬ

Учитывая амбиции и князя, и диктатора, невесту хотелось заполучить самой первой свежести, желательно из династий «концерта». Однако и Габсбурги, обычно на такое щедрые, и Гогенцоллерны, тоже располагавшие «парком» девиц на выданье, и даже лондонские Саксен-Кобург-Готские (даром, что ближайшая родня) намеки игнорировали. А когда «софийский холостяк» окончательно достал, мягко пояснили, что никак невозможно, ибо, во-первых, если и князь, то «для внутреннего пользования», а во-вторых, как изящно написала Вдова, «тонкий ценитель мужской красоты».

Однако, поскольку человек, какой ни есть, не должен быть один, предложили ровню: Марию-Луизу Пармскую, не очень красивую и не совсем молодую, но приятную девушку, дочь всего лишь мелкого герцога, да и то уже не владетельного, а в эмиграции, зато с примесью королевской крови бывших французских Бурбонов, в это время уже не слишком щепетильных, благо Вдова взамен посулила дать в долг плюс приданое.

Особо выбирать не приходилось, и Фердинанд согласился практически не глядя. Однако и тут возникла сложность. Потенциальная суженая очень хотела замуж, даже в Болгарию, но, как выяснилось, была фанатично религиозна и даже под угрозой прожить всю жизнь старой девой ставила условием робкого «да» право остаться доброй католичкой и детей воспитывать в духе filioque[39].