Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

РУССКИЕ УЙДУТ!

Сами видите, чистая экономика без всякой политики. Венский проект — прибылен и перспективен, петербургский — не нужен и убыточен. Однако русские министры находились в Софии с заданием прежде всего блюсти политические интересы России, а всякие меркантильные интересы — побоку, и Леонид Соболев вошел в жесткий клинч с «приличными», заявив, что никакого «венского проекта» не допустит и пусть болгары помнят, чем России обязаны.

На это Константин Стоилов, лидер «приличных», довольно резко ответил, что всё прекрасно помнит — и что война стоила России 300 миллионов золотом, и про 250 тысяч убитых и раненых, но если г-н премьер, исходя из этого, душит болгарскую промышленность, требуя рабского подчинения, то какие могут быть разговоры о братстве? Однако и Соболев, не стушевавшись, парировал, что меньше из бюджета воровать надо, предъявив некоторые документы. В результате решать вопрос пришлось князю, который, к изумлению Леонида Николаевича, высказался за «венский проект», который и был утвержден. И...

И в Гатчине, из уст наивысочайших, в отношении Баттенберга впервые прозвучало слово «предатель». Ставить вопросы базиса выше интересов надстройки самодержец, ни в коей степени не будучи марксистом, не собирался, Австро-Венгрии не доверял, а неблагодарности не терпел ни от кого. Но поскольку по второму важнейшему вопросу, о жандармерии, князь пошел против «экономического блока», поддержав Россию, Александр Александрович высказался в том смысле, что «барыги парня охмурили», — и генерал Соболев получил распоряжение перетряхнуть правительство, ответил «Есть!» и 3 марта 1883 года сформировал «второй кабинет», где уже не было самых радикальных «западников».

К этому времени, успев за полгода разобраться в специфике местности, Леонид Николаевич уже сделал четкие выводы. «Этюд-1881», — докладывал он государю, — был инициативой узкого круга «интриганов и корыстолюбцев, злоупотребивших особенностями натуры Его Высочества».

Его Императорское Высочество ввели в заблуждение, а генерал Эрнрот, поддержав просьбу князя, совершил грубую ошибку, которую следует исправлять, «обратившись прямиком к обществу», то есть к либералам, среди которых, конечно, много фанатиков, но есть и порядочные люди. Они обижены на Россию, но если объясниться открыто, протянутую руку они не оттолкнут.

«Не воспрещаю!» — откликнулась Гатчина, и Соболев приступил. О каких-то контактах с «крайними», типа Каравелова и Славейкова, речи, конечно, не шло, но ведь были и центристы, с которыми можно было искать точки соприкосновения, показав серьезность намерений. Для начала, скажем, можно было смягчить цензуру, что Леонид Николаевич и сделал, крайне рассердив Баттенберга, но ни в какой степени этим не огорчившись. Затем, еще более разгневав князя, из ссылки вернули Драгана Цанкова, самого «приличного» в рядах «нигилистов», и тот, хотя и озлобленный на Россию, согласился «для взаимной пользы России и Болгарии не помнить зла», позволив племяннику Кириаку и посоветовав ряду близких соратников (о нем самом, конечно, речи не было) войти во «второй кабинет».

«Крайние», разумеется, объявили их «лакеями иностранцев, служками тирана, изменниками болгарской нации», покрыли позором и осыпали угрозами, но это «кружок Цанкова» воспринял без обиды, с пониманием — благо, брань на вороту не виснет. А вот отношения премьера с разъяренным князем накалились добела.

В мае 1883 года, прибыв в Москву на коронационные торжества, князь Александр попросил государя отозвать Соболева и Каульбарса, «оскорбляющих достоинство монарха», но получил категорический отказ. Реакция на попытку качать права в стиле «или я, или они!» была чисто в стиле Александра III: «Ну, они», после чего Соболев, тоже приехавший на коронацию, удостоился аудиенции, похвалы и награды. В ответ Баттенберг 6 сентября объявил восстановление Тырновской конституции и «национализацию правительства», ибо «Болгария не колония».

Учитывая, что с Петербургом перед этим не только не посоветовались, но даже не уведомили, это означало, что «русским сатрапам» предельно хамски указывают на дверь, и в Гатчине вновь, уже громко, на людях и в совершенно ясном единственном числе прозвучало слово «предатель». Телега поползла под уклон, постепенно набирая ход, и остановить ее уже не представлялось возможным, — да никто особенно и не пытался.

ПРОБЛЕМЫ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ

Итак, «русские сатрапы» покинули Софию. Охлаждение стало явным и официальным, хотя полного разрыва, безусловно, не было, — сотрудничество в военной области продолжалось, не в последнюю очередь потому, что армия, настроенная очень пророссийски, такого могла бы и не потерпеть. Да и сам Баттенберг, насколько можно судить, в тот момент искренне верил, что играет «всего лишь партию в шахматы», по итогам которой может быть ничья. Рвать отношения с империей он не собирался.

Шахматы, правда, напоминали пинг-понг. В ответ на «фокус» Гатчина взяла налог с наследства, доставшегося Александру от умершей тети, сестры императрицы. Князь, в порядке взаимности, отозвал болгарских курсантов из российских военных училищ, после чего налоговая наложила арест на всё наследство. И так далее. Но игры играми, а главной задачей было создать устойчивое правительство. Поэтому, назначив премьером Драгана Цанкова, высказывавшегося в духе очень аккуратного «русофильства», второй по значению пост Его Высочество доверил Константину Стоилову — «западнику», но не «русофобу». Оба не очень князя любили, но, как и сам он, не желали допустить к рулю «безответственных радикалов» типа Петко Каравелова и вернувшегося в политику Стефана Стамболова, считавших, что «парламент выше князя».

Тем не менее не допустить не получилось. Выборы весны 1884 года, прошедшие в обстановке невиданной ранее свободы, законности и открытости (Цанков был очень чистым политиком), показали, что маятник качнулся в другую сторону: те же массы, что всего два года назад радовались устранению болтунов-либералов, теперь повально голосовали за них, выступавших под лозунгом «Болгария для болгар».

Порядочность наказуема. Отказавшись от использования любых технологий, Цанков, которого либералы склоняли на все лады как «приспешника тирана» и (для сельской местности) «врага России», выборы проиграл. Премьером стал «бешеный» Петко, а главой Великого Народного собрания избрали Стамболова, — Цанков же, уйдя в оппозицию, сделался «умеренным русофилом». Причем, как показали дальнейшие события, далеко не в «политическом» смысле, а сознательно, чем дальше, тем более уходя в «русофильство неумеренное».

Страна стала либеральной без ограничений. Тырновскую конституцию восстановили в полном объеме, главным ее поклонником и гарантом объявил себя сам Баттенберг, однако укрепить позиции это ему никак не помогло — зуб против него имели все. Консерваторы злились, обвиняя князя в том, что сдал власть «нигилистам», умеренные либералы осуждали «глупейшую» ссору с Россией, а правящие «радикалы» не забыли и не простили переворота, отсидок и высылок, да еще и видели в монархии «оскорбительный пережиток».

Уже в январе Стамболов предложил русскому дипломатическому агенту Александру Ивановичу Кояндеру совершить переворот и выслать Баттенберга, после чего отношения братских стран, как он полагал, «мгновенно улучшатся». Разумеется, тот жестко отказался такое даже слушать, пояснив, что «негоже верноподданному высказывать подобные мысли», однако уже летом 1885 года удалить князя предлагали и Цанков, и опять же Стамболов, и даже (по секрету) Каравелов, на людях крикливо бранивший Россию где только мог.

«Народ здесь хорош и к России сердечен, — докладывал Кояндер в августе, — и государя отцом считает, однако же что народ? Правители исповедуют одну лишь практику: "Выгодно — русофильствуй! Нет — кляни и ругай Россию на чем свет стоит!" И ни на одного болгарина, кроме разве лишь владыки Климента, да г-на Цанкова в некой мере, да офицеров, полагаться невозможно, и кроме обмана и лжи от них ожидать ничего нельзя». Далее он подчеркивал: «Дело взаимной вражды тут до того окрепло, что, пожалуй, и до крови недалеко; наилучшим исходом стало бы занятие княжества как протектората и введение здесь русских законов».

В Гатчине доклад прочли, но никаких инструкций не дали: на границе с Афганистаном разгорался тяжелый Пендинский конфликт, вероятность войны с крайне встревоженной кушкинским поражением Англией рассматривалась как весьма высокая, и государю, работавшему в эти дни по 20 часов в сутки, было совершенно не до отдаленной балканской глубинки. А между тем в этой глубинке назревали события ничуть не меньшей важности.

НАВЕКИ ВМЕСТЕ!

При всех разногласиях все фракции Великого Народного собрания и все слои общества объединяла «всенародная беда» — разделение Болгарии на три «огрызка», устроенное «европейским концертом». Настроения эти были едины и в княжестве, и в Восточной Румелии, и в Македонии, — но если в Македонии, еще не пришедшей в себя, никаких предпосылок к решению вопроса не было, то на Пловдивщине, наоборот, условия складывались. С одной стороны, права ее автономии, в нарушение статей Берлинского трактата, Стамбулом постоянно урезались: на все просьбы генерал-губернатора Алеко Богориди не делать этого Порта (поддерживаемая Лондоном и Веной) отвечала в том духе, что центру виднее. А с другой стороны, в самой автономии назревало ирредентистское[10] восстание, и сил для этого имелось в достатке.

По всей Пловдивщине вполне открыто действовали ячейки комитета «Единство», глава которого, Захарий Стоянов — один из «апостолов» Апреля — был на прямой связи с Софией, сразу после прихода к власти Каравелова заговорившей о том, что воссоединение необходимо и неизбежно. Газету «Соединение» читали вслух во всех школах и церквях. Силовые структуры — милиция и жандармерия, руководимые, согласно Берлинскому трактату, русскими офицерами, были насквозь пропитаны идеей «единство или смерть», русскими же (естественно, болгарского происхождения) офицерами были созданы «гимнастические общества», где любой желающий болгарин мог обучаться владению оружием и совместным действиям в составе роты, батальона, полка.

В целом это была очень реальная — более сорока тысяч обученных бойцов — сила, абсолютно ориентированная на «майку Русию», помимо всего прочего еще и потому, что курировало ее русское консульство. Так что, в принципе, восстать автономия готова была в любой момент, но то же русское консульство против этого решительно возражало.

Позиция Петербурга в «румелийском вопросе» была совершенно однозначна: сделать всё, чтобы султан не смог лишить Пловдивщину ее прав, но действовать строго в рамках Берлинского трактата, поддерживая курс генерал-губернатора Гавриила Крестовича, вполне себе патриота Болгарии, на расширение полномочий автономии законным путем, вплоть до плебисцита о выходе из-под власти Порты в качестве финала.

В общем, разумно. Александр III, будучи в контрах с Лондоном, очень дорожил недавно достигнутым примирением с Берлином и Веной и предпочитал «длинный», но спокойный, по правилам, путь, против которого Вене возразить было нечего. Однако в Софии на всяческие хитрые планы плевать хотели, а консулы Англии и Рейхов эту позицию негласно поддерживали, в привате поясняя, что-де наши монархи всей душой «за», aber[11]... Влияния в Румелии у нас ноль, а Россия, которая там может всё, сами ж видите, «против».

Несложно понять, что Баттенберг в такой ситуации сделался ярым патриотом — как от души (увеличить княжество вдвое, а то и, чем черт не шутит, сбросить формальную зависимость от Порты ему очень хотелось), так и по расчету: под князя, колесившего по стране и яростно, покруче самого Каравелова, агитировавшего массы за воссоединение, либералам копать было как-то не с руки (даже при том, что знать какие угодно подробности о реальном положении дел Александр категорически отказался).

Зато в Петербурге наоборот: поскольку государь изволил пожелать «ничего впредь не слышать об этом мерзавце», а министр иностранных дел Гирс — серая, очень исполнительная мышь — в болгарских делах не разбирался вовсе и полагал их «внимания не достойными», там решили, что движение за воссоединение организовано князем, желающим укрепиться и лечь под Вену, в связи с чем, естественно, велели консулу в Пловдиве всячески этому препятствовать.

Препятствовать, однако, не получилось. 5 сентября (по старому стилю) Центральный революционный совет объявил о начале восстания. Силовики не сопротивлялись — скорее наоборот, генерал-губернатор Крестович сдал власть без сопротивления, для порядку заявив устный протест, и уже на следующий день инсургенты, создав Временное правительство, провозгласили Объединение, вслед за тем призвав добровольцев к оружию.

Народу откликнулось очень много. Турки почти не сопротивлялись. Границу перекрыли, порядок на территории обеспечили. В городах княжества на улицы вышли ликующие толпы, премьер Каравелов, выступая перед ревущей толпой, восторженно кричал: «В этом году — Фракия, в следующем — Македония!». От князя, отдыхавшего в Варне, ждали подтверждения — ждала вся Болгария. Для Баттенберга же, не желавшего что-то знать, переворот оказался таким же нежданчиком, как для прочих. А между тем всего за неделю до того, после трудных переговоров с Гирсом, ему удалось добиться от главы российского МИД согласия помочь помириться с императором. И теперь приходилось срочно решать, ибо в «молнии», присланной Стамболовым, вопрос был поставлен предельно четко: или в Пловдив, или в Дармштадт, откуда приехал.

Размышлял Его Высочество, впрочем, недолго. Получив известия о событиях во время ланча, он, «несколько минут помолчав, выпил бокал шампанского, встал из-за стола и громко сказал: "Едем"», сразу вслед за тем отправив в Пловдив сообщение: «Как болгарин и князь Болгарский, не могу и счел бы позором для себя не принять с радостью освобождение милой Отчизны».

На следующий день монарх, которого все срочно полюбили, объявил всеобщую мобилизацию, еще через два дня Великое Народное собрание утвердило «экстренный бюджет», и уже 9 сентября с триумфом въехавший в Пловдив Александр, князь Обеих Болгарий, гарцуя на вороном коне перед вытянувшимся в струнку строем, заявил: «Храбрые воины! Нет у нас вражды с турками, но если турки посмеют встать на нашем пути, мы станем биться до победы или смерти. Что же до Александра, то знайте: жизнь ему не дорога, было бы живо Отечество. Ищите меня в гуще битвы!».

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

О том, что в случившемся столь быстро, стремительно и ставшем для всех разведок сюрпризом восстании все увидели «руку Москвы» (то есть, конечно же, Петербурга), говорить, видимо, излишне. В то, что Гатчина абсолютно не в курсе, напротив, не верил никто — разве что София, но там на эту тему помалкивали. А в столицах держав «всё понимали правильно», и в Пловдиве на мечущегося по улицам русского консула, вопившего: «Остановитесь, болгары! Русский царь ничего не знает! Россия не поддержит, турки всех вырежут», смотрели с понимающими улыбками: дескать, дипломату положено.

Вот не верили, и всё. Зато из рук в руки переходили свежие номера российских газет, особенно излюбленного болгарами славянофильского «Нового времени», где все слоники стояли именно там, где следует: «Радуется славянский мир, и вместе с ним "друзья человечества" во всех странах: болгаре Восточной Румелии и болгаре Княжества, разъединенные Бог весть почему и для чего хитроумной дипломатией на Берлинском конгрессе, вновь, подлости людской вопреки, образуют единое государство, национальное и свободное».

Это — никто не сомневался — был подлинный, без уверток, голос России. На имя Александра III шли тысячи телеграмм с заверениями в любви, верности и просьбами о помощи, которая — прав был консул — ниоткуда не шла. Хуже того, Гатчина звенела от ярости. Мало того что случившееся было сочтено очередным «предательством», да еще и редкостно хамским (ведь эти события произошли не просто без санкции России, но и без уведомления, как бы с намеком «а куда ты, родимый, денешься?»), очередной «этюд» Баттенберга (сомнений в этом у царя не было) ставил под угрозу сложную геостратегическую конструкцию, с трудом выстроенную Александром III, и притом в самый неподходящий момент.

Нет, разумеется, государь еще до прихода к власти был сторонником Освобождения, одним из идеологов «войны за Болгарию», но ведь ситуация ничем не напоминала 1877-й. Тогда кровь Батака взывала к мщению, не говоря уж о выгодах империи, а теперь выходило так, что Россию, не сочтя нужным и посоветоваться, втягивают в совершенно лишнюю войну. Именно в войну — без преувеличений. Как писала одна из русских газет, отражающая мнение двора, «в политике очень часто великие дела совершаются не великими людьми: искра, брошенная рукою ребенка в опилки, может произвести пожар, и случайный выстрел, раздавшийся где-нибудь на Балканах или на афганской границе, может послужить также началом крупных событий». И всё это — по прихоти скверного мальчишки, оскорбившего империю и государя изгнанием русских министров, стакнувшегося с «нигилистами», да еще и в момент жесточайшего обострения отношений с Великобританией.

И хуже того: эти события начались аккурат после гарантий «нерушимости Балкан», данных Вене царем, после чего оба Рейха поддержали Россию и англичанке стало сложно гадить. Дурацкая коллизия поставила «Союз Трех императоров» на грань разрыва, выставив Александра III нарушителем «слова чести». А этого он не прощал никому. Короче говоря, «мы достаточно положили наших денег и наших жизней за наших братьев. Пусть теперь наши братья, прежде чем чего-то требовать, сделают что-нибудь для нас».

А между тем в Стамбуле приняли решение гасить беспорядки в зародыше и, так как сил было мало, начали подтягивать войска из провинций. Однако, поскольку Баттенберг незадолго до того побывал в Лондоне, у «тетушки Вики», которая его очень любила, турки, предполагая участие в событиях сэров, решили всё же обождать и запросить столицы.

Ответы пришли быстро. Александр III события резко осудил, в то же время предложив туркам не ломать дров сгоряча, а обсудить вопрос на конференции «в международном формате». Франция, уже нацеленная на союз с Россией, а в Болгарии интересов не имевшая, государя поддержала, как и Великобритания, никуда не спешившая, но полагавшая, что любимец «тетушки Вики» рано или поздно никуда не денется, и лучше, чтобы он никуда не делся с большой, а не маленькой Болгарией. Вена, а заодно с ней как всегда и Берлин встали на сторону Порты.

Как бы договорились. Но поскольку конференция — дело серьезное, ее готовить нужно, а ярость требовала выплеска, обычно спокойный, но на сей раз взбешенный и взвинченный Александр Александрович сделал единственное, что мог сделать своей властью hic et nunc[12], приказав всем российским офицерам, служащим как в армии княжества, так и в милиции «мятежной автономии», немедленно возвращаться в Россию.

В принципе, формально ничего особенного — всего лишь пропорциональный ответ на давешний фокус Баттенберга с отзывом курсантов. Вот только время было совсем другое. Знай государь, что аккурат в это время посол Австро-Венгрии в Белграде обхаживает сербского короля Милана на предмет «болгар стоило бы приструнить», возможно (хотя и не факт), такой приказ и не был бы отдан. Но он не знал. И это незнание, рожденное недостатком информации, помноженное на гнев и усугубленное личной неприязнью к «предателю», сделало неизбежным многое из того, что случилось потом.

У САМИХ РЕВОЛЬВЕРЫ НАЙДУТСЯ...[13]

Но давайте чуть-чуть вернемся назад. Возможно, это кого-то удивит, а некоторым сделает бо-бо в душевном смысле, но в величественном сюжете «Война за освобождение Болгарии» само по себе «освобождение Болгарии» было, по сути, только деталью интерьера. На кону лежало куда большее. Что Порта — «больной человек Европы», говорили публично, не глядя на обиды турецких партнеров. Что славянские вилайеты[14] не сегодня, так завтра могут взорваться и, если не взять процесс под контроль, на юге Европы начнется хаос, тоже понимали все.

В этом смысле даже крайне жесткое предположение Генриха Вайде, допускавшего, что Апрельское восстание, со всеми его жертвами и трагедиями, было чем-то типа атаки на Башни-близнецы, то есть британской провокацией ради повода ускорить процесс, нельзя исключать с ходу. А уж официальная схема «после того» — типа, добрая Россия позаботилась, чтобы на карте Европы возникла Великая Болгария, а злой «концерт» всё обгадил и Болгарию обкорнал — и вовсе трещит по швам.

На самом деле общие контуры итогов войны были предварительно обговорены еще в 1876-м, в Райхштадте, когда Апрель дал повод, а затем, несколько месяцев спустя, отшлифованы в Будапеште, в предельно приватной обстановке. И стало быть, Сан-Стефанский мир Россия заключала, заранее зная, что документ будет ревизован, просто-напросто выставляя максимальные требования для будущей торговли. Что и случилось.

В сущности, всё это достаточно здраво. Спешить не следовало — следовало просто ждать, когда Порта реально (не там, так сям, не через год, так через два или три, благо тлело много где, от Крита до восточной Анатолии) затрещит по швам, а дождавшись, «половить рыбку в мутной воде», подсобив Лондону и Парижу в дележе, а себе за помощь прибрав Балканы, а то и Армению. О чем, в общем, в 1881-м даже договорились с Веной, согласившейся «в подходящий момент» одобрить присоединение Пловдивщины к княжеству, в обмен на что Россия согласилась на полное присоединение Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии, как бы ни взывали к ее помощи тамошние славяне.

То есть все при своих, а в будущем и с крупным наваром. А тот факт, что сейчас отбили себе меньше, чем постановили в Райхштадте, так ведь никто ж России не был виноват, что война пошла не так удачно, как планировалось. Сами-сами. Никто ничего не обещал. Не запустили бы Османа-пашу в Плевну, глядишь, получили бы больше, но поскольку запустили и показали слабость, стало быть, и доля обломилась поскромнее.

Спорить не приходилось: с правдой не спорят. Но уж эту-то долю Петербург считал своей без оговорок. Кто-то — как Александр Николаевич, видя в ней «лабораторию реформ», кто-то — как Александр Александрович, «79-ю губернию», но уж мнение самих болгар Петербург не волновало вовсе, и о том, что население, кроме крайне пророссийского, это напрягает, на Неве вообще никто не думал. «Вас освободили? Освободили. Ну и всё, православные, теперь вечно благодарите и не рыпайтесь».

Это во-первых. А во-вторых, следует понимать, что обиженными по итогам «Сан-Стефано» оказались практически все соседи Турции. В Софии, понятно, тужили о «трех разлученных сестрицах», но и Белград, и Бухарест скорбели не меньше, жалуясь, что вот они участвовали в войне, а в награду не получили почти ничего. Бранить державы, конечно, не осмеливались, отрываясь на соседе: дескать, «болгары — баловни Европы, они не знают, что такое бороться за свободу, и не умеют делиться», а болгарские политики — «грибы, выросшие за ночь».

В ту же дудочку, к слову, дудели и Афины, в войне не участвовавшие, но тоже считавшие, что их обидели. Однако к мнению греков никто не прислушивался, и к мнению сербов тоже. Разве что (уже в Берлине) отделили от Болгарии кусочек Добруджи для румын (которые воевали на главном фронте), забрав при этом то, что в Крымскую было отнято у России. Ну и сербам — после форменной истерики короля Милана и по просьбе Вены, державшей Обреновичей за шкирку, — державы, помимо повышения статуса князя до королевского и полной независимости, бросили с барского стола крохотный Пиротский край, населенный болгарами, которых сербский премьер Илья Гарашанин считал «слегка недоразвитыми, но еще не вполне потерянными сербами».

В какой-то мере, учитывая, что Болгарию поделили на три «огрызка», это утишило страсти, тем паче что балканские люди, ничего не зная о секретных договоренностях «концерта», решили, что уважили их из-за их настойчивости. Но после переворота в Пловдиве и воссоединения старые раны воспалились всерьез. Особенно в Белграде, где король Милан, хитроватый и амбициозный австрийский пудель, прямо и открыто заявил, что объединение Болгарии «наносит жесточайший урон интересам и чести Сербии», которая этого так не оставит, потому что теперь «Берлинский трактат утратил силу, и отныне каждый вправе действовать, как хочет».

В принципе, правильнее было бы сказать «как хочет Вена», которая, опасаясь усиления позиций (как ей казалось) России, прямо подталкивала «своего сукина сына» к войне, причем так откровенно, что даже Бисмарк просил венских коллег «не разжигать воинственный пароксизм сербов». Милан был чрезвычайно высокого мнения о себе, угомонить его категорически не представлялось возможным. Впрочем, получив ответ — дескать, ваше мнение уважаем, но разбираться будем сами, в Берлине решили, что пусть будет как будет, ибо в конце концов «эта война не потрясет устои Европы. Неважно, кто победит, — важно, что утопия панславянизма будет рассеяна».

ТАК ГРОМЧЕ, МУЗЫКА, ИГРАЙ ПОБЕДУ!

По сути, тормозить Милана было некому. «Дети Вдовы»[15], просчитав, что для них приемлем любой исход, просто умыли руки, а Петербург наблюдал со стороны, совершенно не сочувствуя сербам (Обреновичей рассматривали как вражьих лакеев, кем они, по существу, и были), но всей душой вслед за государем болея против Баттенберга. Только французы, полагая (у кого что болит...), что резкость Милана «явно придумана не в венских, а в берлинских салонах», пытались что-то сделать, но безо всякого успеха.

Кроме геостратегии местечкового разлива — «Равновесие сил нарушено, Сербия не может оставаться равнодушной ввиду такого потрясения», у короля имелись и куда более земные, не для широкой публики соображения (не говоря уж о том, что в Софии откровенно сочувствовали сербским «радикалам», бежавшим туда после Зайчарского восстания, дали им приют и категорически отказались выдавать). Сербию терзал экономический кризис, народ нищал, рейтинг Обреновичей, и так не очень любимых, упал до нуля, и «маленькая легкая война» виделась белградским властям идеальным способом решить все проблемы разом.

В связи с этим все увещевания «агента» Парижа месье Кафареля премьер Илья Гарашанин парировал «равнодушно и монотонно». Экономика не выдержит? А плевать, «голый прыгает дальше». Болгария не дает никаких поводов? Неважно, «не дает, так даст». Болгары могут огрызнуться? «Пусть попробуют. Сербы — герои, а болгары — толпа свинопасов очень низкого качества». Это Ваше личное мнение, месье премьер, или... «Спросите Его Величество!» И в итоге, как указано в отчете, «тон короля позволяет судить, что он плохо понимает разницу между Белградом и Парижем. Заявив, что Сербия считает себя вправе требовать территориального расширения, Обренович позволил себе указать, что Франция после войны с немцами, возможно, и стала нерешительной, но сербы не французы».

В общем, послу Жаку Ноайлю оставалось лишь констатировать: «Поведение сербов опасно и неприлично [...] Болгария ничем их не оскорбила. Если они попытаются оторвать от нее кусок земли, это будет отвратительным нарушением международного права». Однако Милану, знавшему, что Вена за ним, а командование болгарской армией ослаблено после отзыва русских офицеров, всё международное право было глубоко фиолетово. Даже в том смысле, что официальный casus belli[16] — хронический спор из-за крошечного участка земли у регулярно менявшей русло реки Тимок — гроша ломаного не стоил. И 14 ноября 1885 года, без всяких предварительных переписок, даже не объявив войну, но не забыв напоследок посоветоваться с австрийским послом, король скомандовал «фас!».

Мало кто из посвященных в тему сомневался, что Болгария обречена. Расклад был в пользу сербов. Их армия была гораздо больше, намного опытнее, а вооружение (кроме артиллерии) — современнее. К тому же 99 процентов болгарских войск находилось на границе с Турцией, поскольку ее вторжение считалось неизбежным. А тот факт, что весь высший командный состав уехал в Россию, и вовсе не оставлял сомнений в успехе затеи, причем очень быстром: Милан предполагал войти в Софию, до которой рукой подать, «в худшем случае через три дня».

Правда, армия не понимала смысла событий — сербское общество в целом болгарам симпатизировало. Однако король решил этот вопрос, поставив во главе армии молодых выдвиженцев, преданных ему беспрекословно, и приказав призывать только «первый класс пехоты» — новобранцев моложе тридцати лет, не участвовавших в недавней войне. К тому же в приказе о начале похода он объявил, что Сербия идет на помощь Болгарии, на которую напали турки, — а бить турок его подданные были всегда готовы.

Всё казалось настолько ясным, что в первый день войны в венских букмекерских конторах ставки на полное фиаско Болгарии были 250:1, да и эксперты всех правительств «концерта» прогнозировали именно такой финал, рекомендуя готовить конференцию на предмет того, что позволят забрать Белграду, а что нет. Правда, в Стамбуле предложение Белграда присоединиться отвергли, но лишь потому, что сам Осман-паша на предложение султана возглавить армию ответил, что «нет нужды тратить деньги на войну, Турция всё получит и так, когда слабость Болгарии проявится в полной мере».

В общем, единственным, кто плыл против течения, оказался уже известный нам месье Кафарель, ранее служивший военным атташе Франции в Софии и на запрос военного министерства Франции высказавший мнение, что «победителями будут болгары. Их армия невелика, но очень хороша. По выучке и дисциплине это, в сущности, гвардейская дивизия российской армии, а значит, авантюра Милана будет сурово наказана». Однако его мнение сочли чудачеством.

КАПИТАНЫ НОЯБРЯ

Подробно излагать батальные сюжеты вряд ли есть смысл — всё не раз описано, разобрано, детали несложно найти в любой энциклопедии. Ограничусь основным: никаких «максимум трех дней» не случилось. Интервенты, конечно, продвигались вперед, сминая пограничную стражу и крохотные отряды регулярных войск, но болгары, цепляясь за каждый холмик, сорвали победный марш, — а 17 ноября, аккурат в тот день, когда, по прогнозу короля, его войска должны были занять Софию, близ городка Сливница сербы лоб в лоб столкнулись с болгарской армией.

Битва при Сливнице

По всем правилам военной науки ее там быть не могло, но тем не менее она была, и, более того, была в полной готовности. Войска без генералов, полковников, с одним-единственным майором — в связи с чем эту войну позже назвали «войной капитанов» — прошли 300 километров за четыре дня — по размокшей грязи, под дождем, спя на ходу и обрастая добровольцами, включая депутатов и министров (а из Софии на фронт сбежали 90 процентов старшеклассников), в трехдневном сражении отбросили вдвое большую вражескую армию, обескураженную тем, что, оказывается, воевать ей нужно не с Османами, — и вслед за этим, без передышки развивая наступление, на плечах бегущего противника перешли границу Сербии, взяли город Пирот и с разрешения Баттенберга двинулись на Белград.

Кстати, о Баттенберге. На второй день боев под Сливницей он прибыл на фронт воодушевлять войска, но, оказавшись на передовой, попал под обстрел и, видимо испугавшись, решил уезжать. Однако капитан Олимпий Панов — кстати «русофил», достав револьвер, сказал: «Ваше Высочество, или в бой, или пуля в лоб!». «Да кто ты такой?!» — огрызнулся князь и, услышав ответ: «Я русский офицер и болгарский офицер, а Вы... Неужели Вы трус?» — неожиданно развернул коня и, вопя что-то невнятное, с саблей наголо помчался на сербские позиции, после чего войска без команды поднялись в атаку и захватили большую часть вражеской артиллерии. Князя, как пишут очевидцы, из свалки пришлось вытаскивать, заломив руки, а он брыкался и требовал вернуть ему саблю, крича что-то типа: «Я тебе, сука, покажу, кто тут трус!» — после чего тому же Панову пришлось убеждать Его Высочество всё же уехать в Софию, где он нужнее.

Вполне вероятно (даже наверняка), Белград в ближайшие дни пал бы, однако венский посол граф Кевенхюллер 28 ноября, явившись к Александру, сообщил ему, что «король Милан находится под защитой Дома Габсбургов» и, если болгарская армия не остановится, ей придется иметь дело с Австро-Венгрией. Тотчас последовала реакция Стамбула: Высокая Порта готова поддержать Вену. А вслед за тем — и Петербурга: Россия поддерживает требование Вены, но если хоть один австрийский, турецкий или сербский солдат перейдет болгарскую границу, «это может иметь большие последствия». И наконец, в привычной роли «честного маклера» появился Бисмарк, сообщивший, что единственный выход из пата — вернуться к статус-кво.

Вариантов не было. Болгарские войска остановились. 7 декабря стороны подписали перемирие, а спустя пару месяцев долгих и нудных переговоров — 19 февраля 1886 года в Бухаресте — мир. Сербы отказались от всех претензий, объявив, что «всего лишь защищались», Болгария не получила ничего, но зато Объединение, коль уж скоро сила была доказана, признали всем «концертом» (представитель России воздержался) плюс Турцией, назначившей князя Александра генерал-губернатором Восточной Румелии сроком на пять лет с правом продления.

Такой исход более или менее устраивал всех — кроме Гатчины. Александр III, Баттенберга уже просто ненавидевший до идиосинкразии на само его имя, которое не мог произносить, воспринял победу князя как еще один плевок в лицо, тем паче что побочным итогом «оперетки» стал разрыв уже совсем налаженных отношений с Веной и крах «Союза Трех императоров» (в 1887-м Российская империя и Рейх подписали уже только двусторонний договор).

При всем уважении к Александру Александровичу, рискну предположить, что с этого момента его стремление во что бы то ни стало покарать «неблагодарного мерзавца» приобрело характер idee fixe[17], исключавшей логику. Ничем иным нельзя объяснить, что сразу после подписания Бухарестского мира он, политик опытнейший и вдумчивый, пошел на совершенно безумный шаг, предложив коллегам «во имя строгого соблюдения норм международного права» вернуть Восточную Румелию султану, «как это предусмотрено решением конгресса в Берлине».

Естественно, коллеги изумились. Но тут же, сообразив, какой шанс выпал, ответили отказом. Все. Даже венские. Тем самым они дали понять, что раз уж Болгария показала, что зубаста, то рыбка задом не плывет. Тем паче что ведь и султан не требует. А дипломатические агенты в Софии доходчиво разъяснили политикуму: вот сами же видите, что нам, таким чужим и плохим, нужна сильная, единая Болгария, а этим русским, таким своим и хорошим, — всего лишь послушная. Рабски послушная, себе в убыток. Вот и думайте. А что до нас, плохих, так мы бы рекомендовали трезво смотреть на жизнь и «строить Болгарию болгарскую, а не российскую».

ПОЧЕМУЧКА

«Румелийский кризис» резко изменил расклады. Баттенберга, совсем еще недавно всеми дружно презираемого, зауважали — за поддержку Объединения, за Сливницу, за всё остальное, включая мелочи типа свободного болгарского и явный интерес к прошлому страны. Но в первую очередь — за то, что смеет спорить с Гатчиной. Вернее, в общем понимании, с Россией, отношение к которой (естественно, на уровне политически активных слоев, ибо крестьянство было традиционно затуркано) стало гораздо, скажем так, прохладнее.

Если раньше «русофобией» называлось всего лишь желание брать кредиты у Запада, да и то потому лишь, что Россия давать кредиты не могла, то теперь коллективное подсознательное начало оформляться на уровне формулировок. «Я люблю Россию, но у меня есть вопросы», — писал в популярном памфлете некто Никола Русский (псевдоним поныне не раскрыт). И вопросов было много.

«Почему Россия отвергает Объединение, если все державы признали?» — спрашивали активисты Восточной Румелии устами Захария Стоянова, одного из «апостолов» Апреля и вождей восстания в автономии.

«Почему мы можем надеяться на Россию в македонской проблеме, если она даже Объединение не признаёт?» — спрашивали уроженцы Македонии типа капитана Косты Паницы — героя войны — и бывших четников Кресны.

«Почему Россия, где есть только подданные, позволяет себе командовать нами, гражданами, как своими холопами?» — спрашивали политики всех фракций.

«Почему Россия мешает вести дела с теми, с кем выгодно, если с ней — невыгодно?» — спрашивали бизнесмены из «великих торговых домов» и новые «жирные коты», прыгнувшие из грязи в князи на спекуляциях военного времени.

И не было на эти вопросы вменяемых ответов, а ответы немногих «несомненных русофилов», группировавшихся вокруг митрополита Тырновского Климента — просветителя, поэта, бывшего премьера и в прошлом храброго четника, мало кого удовлетворяли. Ибо фактически ответами и не были.

«"Потому что православные!" Ага. Но чем православное иноземное иго лучше мусульманского, если всё равно иго? "Потому что без России нас порвут!" Угу. Нас бросили в самый трудный момент, чтобы мы проиграли, но мы прекрасно справились сами. "Потому что Запад ласков лишь до тех пор, пока мы не легли под него". Эге. Ну это как поглядеть, а пока что всё наоборот», — ухмылялись оппоненты. «Ладно, допустим, но ведь братья!» — вскрывали последнюю карту «идеалисты», но... «Если нас постоянно попрекают затратами на Освобождение, требуя взамен вечной покорности, это не братство. Пусть подсчитают и выставят счет. Можно с процентами. Мы расплатимся и закроем вопрос», — наотмашь рубил «умеренный западник» Константин Стоилов.

В общем, бурлило. Однако же отмечу: это пока еще были всего лишь сомнения, и на речи юриста Васила Радославова — внезапно ворвавшегося в политику выпускника Гейдельберга, фанатика-«германофила», ненавидевшего Россию идейно, как «дикого азиатского варвара, мешающего нам, европейцам, вернуться в Европу», — никто пока что внимания не обращал, считая такие заявления «горем от ума».

ИСПОЛНИТЬ И ДОЛОЖИТЬ!

По гамбургскому счету, абсолютному большинству сомневающихся сам факт сомнений, ломающий вековые стереотипы, доставлял дискомфорт. Более всего все они, даже самые разочарованные, хотели бы получить внятные, убедительные, в уважительных тонах ответы, которые позволили бы верить в Россию и дальше, — но не от местных «лучезарных», а от самой «майки Русии». Всего лишь несколько добрых слов, объясняющих, что к чему и ради чего всё. Как при Александре Николаевиче...

Да вот беда, «майка» — вернее, Гатчина — считала ниже своего достоинства что-то объяснять тем, кто, по высочайшему мнению, по гроб жизни был всем обязан, рассматривая сам факт сомнений как очередное «предательство» (конечно же, цинично инспирированное ненавистным Баттенбергом, который, помимо всего прочего, еще и начал общаться с «детьми Вдовы», любившей своего sweet boy Sandro[18]). Это в понимании Александра Александровича, взявшего «болгарский вопрос» под личный контроль, было уже изменой покруче не санкционированной им победы под Сливницей.

Поэтому государь повелел принять меры, и не было уже у империи дипломатов уровня Горчакова, способных сказать «нет» кому угодно, объяснив почему. Невзрачный, исполнительный министр Гирс, до дрожи боявшийся царского недовольства, отдал нужные распоряжения. Генштаб тоже. Колесо завертелось. Российская агентура в Софии — разумеется, неофициальная, никаких контактов с консульством — донесла пожелания Гатчины до владыки Климента и «честных офицеров», а на возражения типа «мы бы рады, но сил не хватает» ответ был краток: приказы не обсуждаются. Но — уже мягко, как бы по секрету: да вы только сделайте, остальное не ваша забота. И...

В ночь с 21 на 22 августа 1886 года офицеры Софийского гарнизона и юнкера Военного училища во главе с майорами Петром Груевым, Георгием Вазовым, капитаном Анастасом Бендеревым и другими лидерами «военных русофилов» — живыми легендами армии, при поддержке солдат Струмского пехотного полка арестовали Баттенберга и велели подписать акт о «вечном отречении» от престола. Затем, когда подпись легла на бумагу и просохла, бывшее Высочество ни убивать, ни вообще обижать не стали, а отвезли к северной границе и переправили через Дунай, в Рени, сдав русским властям. Вскоре бывшее Высочество узнало мнение Гатчины: Александр Александрович приказал отпустить терпилу на все четыре стороны (бедолага поехал во Львов), добавив, что пусть сам думает, почему всё так нехорошо вышло, и сам решает, что дальше делать, а если нужны советы, так «тетушка Вики» пусть подаст.

Военные же, фактически взявшие власть, удерживать ее не собирались, ограничившись роспуском кабинета не пожелавшего сотрудничать Каравелова. Посоветовавшись с кем-то из «тихих русских», они передали полномочия митрополиту Клименту, и владыка, тотчас отправив в Гатчину телеграмму со словами «Болгария у ног Вашего Величества», за пару часов сформировал новое правительство, пригласив к сотрудничеству консерваторов и очень умеренных либералов — первым делом, конечно, Драгана Цанкова.

Теперь оставалось только ждать обещанного «не пройдет и суток», но сутки прошли, а потом еще сутки прошли, а из Гатчины никакой информации, не говоря уж о распоряжениях, не поступало, и о каких-либо вызовах к Гирсу послов великих держав тоже слышно не было. Гатчина грозно молчала, и только газеты, ссылаясь на источники, пожелавшие остаться неизвестными, рассуждали на тему, что вот ведь что бывает с теми, кто не уважает мнение России.

«Мы совершили святое дело, — писал позже Георгий Вазов, — но не довели его до конца. Переворот превратился в печальную трагикомическую историю. Наша основная ошибка состояла в том, что мы не имели никакого плана, что делать после изгнания князя, а требования Панова учредить военный кабинет и претворять в жизнь его план были нами отвергнуты, поскольку не ради власти всё было задумано. Поэтому, успешно осуществив первый шаг, мы сочли, что наша миссия окончена, и передали дело в руки государственных деятелей. Но пока они раздумывали и не знали, что делать и как поделить между собой посты, соучастники Баттенберга и его друзья, английские консулы в Софии и Пловдиве, не дремали. И, конечно, штатские упустили инициативу, позволив Стамболову совершить всё, что он совершил».