Помоги проекту - поделись книгой:
— Важнее бы вышло, — размышлял От-лукавого. — Можно было на нитке водить Фунтика по двору под самым носом Сорочьей Похлебки…
— Поймали оха, теперь не воротишь, — фатально проговорил Патрон.
Начальство ожидало раскаяния со стороны преступников, но результат получился совершенно обратный. Только один От-лукавого испытывал несколько времени что-то вроде угрызения совести, а Дышло и Патрон все время чувствовали себя правыми, даже больше — как люди, честно исполнившие свой долг. Бурса по этому исключительному случаю проявила свою сущность во всей ее нравственной красоте. Сознание не могло придти на помощь этим искалеченным людям, которым были чужды самые простые человеческие чувства. Бурсацкая закваска давно вытравила в них все человеческое…
В продолжение трех дней, пока покойник лежал в больнице, он еще раз должен был сделаться свидетелем самых отчаянных сцен. Днем, из боязни внезапных вылазок Сорочьей Похлебки, читальщики держали себя осторожно и читали над покойником с грехом пополам. Зато ночью, когда все засыпало в училище, бурса начинала ходить на головах. Появлялись на сцену Епископ, Атрахман и Шлифеичка, а вместе с ними врывалась самая кипучая струя бурсацкой жизни. Епископ облекался в ризу и начинал служить, художественно передавая теноровые возгласы Сорочьей Похлебки; От-лукавого набивал кадило углями и вместо ладана по больнице разносился густой дым жестокой солдатской махры. Это кощунство над покойником и над религией доставляло бурсе постоянное удовольствие, вроде того, какое она испытывала, наказывая «грешников». Мысль о будущем являлась редко и обыкновенно резюмировалась коротко и ясно: «Мелетий будет кожу оттягивать…»
— Пусть дерет, на спине-то не репу сеять, — каждый раз повторял Патрон, встряхивая своей отчаянной головой.
Бурсу смущало немного только одно обстоятельство, именно: почему Мелетий не отодрал сразу Епископа, Атрахмана и Шлифеичку. Догадкам и предположениям не было конца.
— Вот погодите, дайте Мелетию только похоронить Фунтика, — говорил От-лукавого, — тогда он вам три шкуры спустит…
— А вы чем святее нас? — огрызался Епископ.
— Мы? Мы получили свою порцию, а вас Мелетий оставил на прок. Ужо так взлупит, что небо с овчину покажется.
— И пусть лупит…
Через три дня Фунтика похоронили, и бурса замерла в ожидании грядущей экзекуции.
В течение этого времени училищное начальство с своей стороны переживало самые тревожные минуты. Вопрос сводился на то, кто кого перетянет. Планы инспектора воспользоваться смертью Фунтика, как средством подставить ножку отцу Мелетию, приводились к исполнению опытной рукой архиерейского послушника. Сам инспектор не показывался на глаза владыке, предпочитая оставаться в тени до поры до времени. Между тем по городу начинали уже ходить самые упорные слухи об убийстве какого-то бурсака, и архиерейская челядь нюхала чутким носом, не будет ли какой поживы из такого исключительного случая. Все дело кончилось тем, что инспектор успел, наконец, подать владыке донос на отца Мелетия, которого, между прочим, обвинял в смерти Фунтика. Смотритель был вызван в архиерейский дом и здесь получил строжайший выговор за слабое управление училищем, а также и необходимую инструкцию, как поступить с убийцами.
Бурса какими-то, только ей известными путями успела проведать весь ход этого дела, за исключением резолюции владыки. Последняя оставалась загадкой. На второй день после похорон Фунтика все дело разъяснилось. Смотритель и инспектор заявились в четвертый класс самым торжественным образом. У бурсы екнуло сердце при одном взгляде на величаво таинственную фигуру Сорочьей Похлебки. Отец Мелетий был бледнее обыкновенного и смотрел кругом покорным, убитым взглядом.
— Не угодно ли будет вам, отец смотритель, прочитать резолюцию, — предложил инспектор, меряя класс уничтожающим взглядом счастливого победителя.
— Нет, уж лучше вы сами прочитайте, отец инспектор, — ответил отец Мелетий, опуская виноватые глаза.
Инспектор откашлялся, еще раз оглянул притихшую бурсу, медленно развернул несколько листов бумаги, свернутых трубочкой, и прочитал с чувством и внушительными паузами резолюцию владыки о немедленном увольнении из училища с единицею в поведении От-лукавого, Дышло и Патрона. Бурса в первую минуту хорошенько не поняла смысла витиевато написанной резолюции и переглянулась, ожидая продолжения, то есть порки. Инспектор поймал этот нерешительный взгляд и пояснил:
— Телесного наказания больше не будет, а воспитанники будут увольняться по мере необходимости. Теперь, для первого раза, увольняются только трое, а после… Ну, да сами увидите, что будет после, — прибавил инспектор с самодовольной улыбкой. — Кто попадется в табакокурении, а тем паче в употреблении спиртуозных напитков — немедленно будет уволен из училища. Так и знайте… Лентяям будет то же самое: не хочешь учиться, ступай дрова рубить. Поняли?
Класс ответил мертвым молчанием — все переглянулись, все еще не понимая хорошенько значения инспекторской речи. Мелькнуло несколько недоверчивых улыбок и вопросительных взглядов.
— Как же это так, братцы, — проговорил в раздумье От-лукавого, когда начальство вышло из класса.
— Чего, как же? — задорно спрашивал Патрон.
— Да того… учились-учились, а теперь нас же и по шеям. От-лукавого в первую минуту никак не мог освоиться с мыслью, что с сегодняшнего дня более не будут нужны ни греческие спряжения, ни латинская грамматика, ни катехизис Филарета. Питание исключительно одними бурсацкими экземплярами, шумная жизнь занятной, мертвящая скука классных занятий и запретные наслаждения по ночам в Лапландии — это был своего рода заколдованный круг, вне которого бурса испытывала себя лишней и ни к чему не годной.
— Нет, ты вот что мне скажи, — кричал Патрон, — поднимали на воздуси Фунтика все, а исключают нас троих… Это несправедливо!
— Подлецы, — гудел Дышло.
— Это все Сорочья Похлебка… Епископа первого надо было исключить, а потом Атрахмана, — размышлял Патрон, отгибая два пальца на руке. — А я еще думал в дьяконы, после посвятиться, толстую дьяконицу подобрать… Вот тебе и дьяконица!
— Прежде драли, — задумчиво говорил Дышло, припоминая разные случаи из тревожной жизни Чугунного Апостола, голова Дышло была уже так самим богом устроена, что мыслительный процесс совершался в ней путем подбора приличных случаю фактов. Мысль Дышло ползла от факта к факту, как по лестнице, и решительно отказывалась подниматься над землей. Это был реалист до мозга костей; он прирос к земле, как растение.
В настоящую минуту все трое исключенных думали по-своему: Патрон был возмущен несправедливостью начальства и ни на мгновение не задумывался о том, что его ждало за стенами бурсы, — это был человек минуты, всецело растворявшийся в настоящем; Дышло был смущен тем, что не мог подыскать в летописях Пропадинской бурсы подходящего прецедента настоящему случаю; если бы таковой прецедент отыскался, он отнесся бы к своему увольнению совершенно равнодушно. От-лукавого, добродушная, увлекающаяся натура, был поражен неожиданностью: он уже сросся с мыслью о жестокой лупке Мелетия и вперед пережил грядущее испытание; теперь От-лукавого чистосердечно жалел оставляемую бурсу и в порыве откровенной грусти вырезал перочинным ножом на многострадальных дверях занятной, на поучение грядущим поколениям:
Когда исключенные бурсаки вышли за ворота училища, они остановились в раздумье, куда им идти. Раньше об этом как-то никто не подумал.
— Валяй к Порше, — храбро проговорил Патрон, побрякивая медными деньгами, которыми уволенных снабдила бурса на прощанье.
Порша «держал» знаменитый кабак «Малинник». Бурса частенько обращалась к нему по части запретного плода и теперь весело направила свои стопы под гостеприимную кровлю «Малинника».
— А… господам кутейникам, сорок одно с кисточкой! — издали приветствовал Порша бурсу.
— Мы к тебе, Порша… Давай полштофа…
— Н-но?
— Верно!
— Разве здесь пить будете?
— Здесь.
— А начальство будет за это смотреть, откуда у вашего брата ноги растут?..
— Нет, теперь, брат, уже шабаш… все равно.
— Н-но?! — недоверчиво протянул Порша.
— Верно… Нам теперь наплевать на Сорочью Похлебку. Мы теперь вольные казаки, Порша.
— Та-ак… вольные. А чего вы, вольные казаки, жевать-то будете? Рукомесла-то за вам никакого нет…
— Ну, наливай, будет разговаривать-то! — командовал Патрон. Порша опытной рукой разлил водку по стаканам и улыбающимся взглядом еще раз окинул оборванную троицу. От-лукавого несколько времени не решался выпить своего стакана, вытягивал шею и ежил худыми плечами.
— Первая колом… — говорил Патрон, молодцевато выпивая свою порцию. — У меня покойный отец, бывало, нальет полштоф водки в деревянную чашку, накрошит хлеба да ложкой и хлебает… Ей-богу!..
Через полчаса бурса захмелела и долго горланила песни. От-лукавого и Дышло сидели обнявшись в углу и во все горло пели известную бурсацкую песню:
Патрон вылезал из кожи, стараясь выдержать басовую партию, но скоро охрип и, пошатываясь, подошел к стойке. Он несколько времени смотрел на Поршу мутным, остановившимся взглядом, потом улыбнулся самодовольно-растерянной улыбкой и проговорил коснеющим языком:
— Порша… а мы… тово…
— Чего?
— Говорят тебе… ябедника убили… Ве-ерно!.. Ей-богу! Подняли его на воздуси… тррах!.. Он о койку… ябедник-то. Ну, и того — помре… А нас… по шеям… Только, брат, не всех… Епископа помнишь?.. Атрахмана?.. Ну, они остались… потому, Сорочья Похлебка глупее еще тебя… Да-а…
— Ах вы, еретики этакие, — ругался Порша. — Да разве можно человека убивать?
— Мы не человека, Порша, а ябедника убили… Нас, брат, еще не так колотили!.. Ничего… А Сорочья Похлебка… вот мы ей теперь п-пок-ка-жем… да! Эх, жаль, Шлифеички с нами нет, лихую бы штуку придумали… А я, брат, в дьякона хотел, сырые яйца целый год пил…
Поздно вечером три темные фигуры, пошатываясь, подходили к училищу. Они обошли его кругом и перелезли через стену со стороны инспекторского садика внутрь двора. Через четверть часа три окна разлетелись вдребезги, а бурса улепетнула через стену, счастливая своей местью Сорочьей Похлебке.
* * *
Повесть Д. Н. Мамина-Сибиряка «Сорочья Похлебка» сохранилась в автографе и в беловой копии с правкой автора.
Эта повесть посвящена жизни средней духовной школы, или «бурсы», как часто называли прежде. Тема бурсацкого воспитания в истории русской литературы занимала немалое место. Интерес к ней в основном более связан с появлением разночинцев в нашем революционном освободительном движении, из которых многие прошли школу «бурсы». Одним из самых значительных произведений о духовной школе были «Очерки бурсы» Помяловского, написанные в 1858–1903 гг. и вызвавшие за собой ряд рассказов о быте и характере бурсаков.
Тема бурсацкого воспитания горячо волновала Мамина-Сибиряка, который, как и Помяловский, сам прошел эту тяжелую жизненную школу. Он видел, как система зубрежки и убийственная атмосфера жестокого бурсацкого сообщества опустошают человека, делают его тупым, злобным, лишенным гуманности. Он работает над этой темой в конце 70-х — начале 80-х годов. Им была задумана своеобразная трехчастная книга «Очерков современной бурсы». В архиве писателя сохранились отдельные части общего большого замысла в рукописях «Семья и школа», «Отрезанный ломоть», «Худородные» и др. Эти очерки носят автобиографический характер и написаны, по всей вероятности, в 1878–1880 гг.
В начале 80-х годов писатель хотел выступить с публицистической статьей о бурсе и набросал ее конспект. Он писал:
«Я понимаю, что слишком смело касаюсь громадной исторической язвы нашей русской жизни… В подкрепление своих выводов и заключений я не придумываю актов, не насилую свою фантазию и не ввожу в заблуждение читателя, а только исчерпываю из моей памяти все то, что испытал сам, видел и слышал».
Так был подчеркнут трезвый реализм очерков на тему, которая была актуальной и в 80-е годы, ибо бурса была жива, как были живы и породившие ее социальные условия, против которых выступал писатель-демократ.
Следующий этап работы Мамина-Сибиряка над материалом привел его к созданию уже не автобиографического произведения, а сюжетного, публикуемого нами. В автографе повесть, написанная, по всей вероятности, в 1881 году, названа «Мученики науки», хотя тут же имеется и зачеркнутый заголовок «Сорочья Похлебка». В беловой рукописи она названа по прозвищу главного героя «Фунтик». Однако Мамин-Сибиряк пытался продолжить работу позднее, уже в 1888 году, и написал большое введение, рисующее предысторию Фунтика. Эти черновые наброски снова возвращают нас к снятому прежде заглавию «Сорочья Похлебка». Как позднейшее по времени, оно и оставлено нами в публикации.
В конце 90-х годов писатель еще раз возвратился, к материалам своих школьных лет и опубликовал очерки «Из далекого прошлого». При этом он не перерабатывал уже имевшиеся рукописи, которые после его отъезда с Урала в Петербург в 1891 г. остались в Екатеринбурге, а писал все заново. Автобиографический характер материала определил ряд совпадений с фактической стороны новых очерков и написанных ранее. Но изменения в мировоззрении Мамина-Сибиряка после 1895 г. определили общее смягчение тона, исключение ряда критических деталей, приглушенность прежнего страстного протеста против несовершенства и уродства русской, жизни.
Именно этот страстный протест и обнаженно правдивое воспроизведение одной, из сторон жизни, сметенной теперь в прошлое империи помещиков и буржуазии, делают публикуемое произведение интересным документом эпохи.
«Сорочья Похлебка» не могла быть напечатана в 80-е годы. Эпоха беспощадной реакции исключала эту возможность. Ведь в ней речь шла об учебном заведении, готовящем «пастырей божьих», тех, кто должен был в общей Системе угнетения и рабства внушать «пастве» мысли о долготерпении, всепрощении, любви и проповедью воздержания, смирения, братских чувств отвлекать народ от гневных мыслей о несправедливости общественного устройства, от активной борьбы против порабощения, произвола, угнетения. А они, эти будущие пастыри, были показаны, как не имеющие никаких убеждений, цинически относящиеся к религии, истязатели, насмешники, развратники и пьяницы. Что говорить, — приговор был сильным и непримиримым, и тем более, что для писателя была ясна связь порядков, царящих в духовной школе, с порядками того общества, где человек человеку — волк.
Написанная в начале активного творческого пути Мамина-Сибиряка, повесть не являются одним из высоких достижений писателя, талант которого, как оговорил. А. М. Горький, «всюду крупен и ярок», но в ней уже чувствуется художник большого дарования. Яркими, зримыми встают перед нами даже эпизодические фигуры. Нарочитая скрупулезность повествования, выступающая сначала как нарушение гармонии целого, является художественно оправданным приемом: жизнь бурсы ужасна именно тем, что все здесь незначительно и ничтожно, окутано тиной мелочей, из «отчаянной скуки» рождается «жестокое озорство», заканчивающееся так трагически.
Это произведение расширяет наше представление о творчестве талантливого демократического писателя, подымающего взволнованный голос художника против такой системы человеческих отношений, которая превращает человека в «самое страшное животное», той системы, которая еще живет в мире капитализма.
Повесть публикуется по рукописи, Хранящейся в Государственном архиве Свердловской области (фонд 136, дело 80), с исправлением ошибок переписчика — по автографу, хранящемуся в Центральном государственном архиве литературы и искусства. Пунктуация приведена к современным нормам. Очерк будет напечатан также Свердловским книжным издательством в сборнике неопубликованных произведений Д. Н. Мамина-Сибиряка «Худородные».
Поделиться книгой: