Помоги проекту - поделись книгой:
К. Э. КИРОВА
ЗАПАДНАЯ ЕВРОПА
1917-й
ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ
И КРИЗИС БУРЖУАЗНЫХ МЕТОДОВ УПРАВЛЕНИЯ НАРОДНЫМИ МАССАМИ
В АНГЛИИ, ФРАНЦИИ, ИТАЛИИ
Ответственный редактор
доктор исторических наук
В. М. ДАЛИН
© Издательство «Наука», 1977 г.
ВВЕДЕНИЕ
Первая мировая война была не только ожесточенным столкновением огромных масс вооруженных людей на полях сражений. В. И. Ленин уже в декабре 1914 г. писал, что эта война означает «величайший исторический кризис, начало новой эпохи. Как всякий кризис, война обострила глубоко таившиеся противоречия и вывела их наружу, разорвав все лицемерные покровы, отбросив все условности, разрушив гнилые или успевшие подгнить авторитеты»{1}.
Революционный кризис, порожденный империалистической войной, был сложен и многообразен, он стал начальным этапом общего кризиса капитализма.
Уже в 1915 г. в некоторых воюющих странах произошли стихийные вспышки народных волнений, которые В. И. Ленин тогда же охарактеризовал как первые начатки, или зачатки, пролетарской революции{2}. В том же 1915 г. Ленин констатировал возникновение революционной ситуации в воюющей Европе{3}.
Конечно, это не была еще та зрелая революционная ситуация, которая перерастает в революцию так же неизбежно, как вода выливается из переполненного сосуда. Революционная ситуация 1915 г. была экономическим и политическим кризисом, созданным войной{4}, и для того, чтобы перерасти в ситуацию, непосредственно приводящую к революции, ей предстояло еще пройти сложный путь развития. Она могла пройти его быстрей или медленней в зависимости от конкретных условий и особенностей исторического развития той или иной страны, и она могла — опять-таки в зависимости от этих условий и особенностей — привести или не привести к революции. В. И. Ленин неоднократно подчеркивал это, указывая, что «не всякая революционная ситуация приводит к революции»{5}, что «таких революций не бывает… чтобы можно было наперед сказать, когда именно революция вспыхнет»{6}, что «мы не можем знать, произойдет ли первая «решающая» битва пролетариата с буржуазией через четыре года или через два или через десять и более лет…»{7}
Фактический ход событий общеизвестен. В 1914–1916 гг. «революция стояла на очереди… таясь в недрах войны…»{8} В воюющих странах еще царило, за отдельными исключениями, внешнее спокойствие. Но в 1917 г. революционная волна, вздымаясь все выше, достигла своей кульминационной точки в России, где произошли Февральская и Великая Октябрьская социалистическая революции. Уже в 1918 г. вспыхнули революции в Центральной Европе — в Германии и Австро-Венгрии, потом запылал Восток.
В странах Западной Европы назревание революционного кризиса шло медленней, а в 1917 г. в некоторых из них и вовсе не вышло из начальной стадии. Но и в этих странах бурный 1917 год, еще более обострив социально-экономические противоречия, привел к тому, что кризисные процессы выступили на поверхность едва ли не во всех областях экономической, культурной, общественной жизни.
Было бы несерьезно пытаться в небольшой научно-популярной книге охарактеризовать их все. Мы хотели бы на примере трех стран Западной Европы — Англии, Франции и Италии — показать размах и характер народных выступлений, прокатившихся по странам Западной Европы в бурном 1917 г., и те сомнения, колебания разброд, те дискуссии и напряженную борьбу, которые эти выступления, произойдя в разгар империалистической войны, вызвали в правящих классах этих стран. Речь пойдет, таким образом, о важнейшей из проблем «внутреннего фронта», которые властно выдвинулись в ту пору на авансцену политической и социальной жизни едва ли не всех воюющих стран Европы.
Д. Ллойд Джордж, возглавлявший в 1917 г. правительство Англии, признал позднее, что эти проблемы были «самыми деликатными и, вероятно, самыми опасными»{9}из всех вопросов, которые его правительству (как, добавим, и правительствам других стран) приходилось решать.
«…Буржуазия во всех странах, — писал еще в 1910 г. В. И. Ленин, — неизбежно вырабатывает две системы управления, два метода борьбы за свои интересы и отстаивания своего господства, причем эти два метода то сменяют друг друга, то переплетаются вместе в различных сочетаниях. Это, во-первых, метод насилия, метод отказа от всяких уступок рабочему движению, метод поддержки всех старых и отживших учреждений, метод непримиримого отрицания реформ. Такова сущность консервативной политики… Второй метод — метод «либерализма», шагов в сторону развития политических прав, в сторону реформ, уступок и т. д.»{10}.
Развязывая первую мировую войну, правящие классы европейских стран пытались использовать оба метода — консервативный и либеральный — одновременно. Для народов этих стран война с первых ее дней ознаменовалась применением многочисленных мер насилия: зажимом политических свобод, введением военных законов, особенно жестоких по отношению к рабочим, общим резким обострением начавшегося еще в предвоенные годы кризиса буржуазной демократии.
Тем не менее правительства большинства воюющих стран Европы выдвинули, вступая в войну, лозунг «национального (французы говорили «священного») единения» всех классов и партий в борьбе с врагом. Суть политики «национального единения» состояла в попытке ведущей войну буржуазии сплотить вокруг себя под знаменем «войны до победы» широкие слои населения. Правящие круги каждой из воюющих стран надеялись избежать таким образом возникновения в и без того очень трудных условиях мировой войны второго, внутреннего, фронта классовых битв и помочь правящим классам своей страны победить в империалистической войне. Достижение подобной цели требовало, как полагали западноевропейские политики, известных уступок народным массам, больших обещаний, мелких реформ, опоры на шовинистическую верхушку социал-демократических партий и профсоюзов. Однако нельзя было опираться на социалистическую партию, предварительно эту партию запретив; нельзя было опираться на профессиональные союзы, сделав работу профсоюзов полностью невозможной, и т. п. Политика «национального единения» была политикой своеобразного военного либерализма. Проведение ее требовало сохранения в воюющей стране какого-то минимума политических свобод. Пресс войны, подминая под себя эти свободы, не уничтожал их до конца. Между ним — этим прессом — и каждодневной действительностью оставалась, образно выражаясь, некая щелочка. И в этих условиях и следовало проводить политику «национального единения» со всеми ее либеральными маневрами и лавированием. Делать это было нелегко, и не случайно проводниками этой политики в странах Западной Европы стали виднейшие либералы: Д. Ллойд Джордж и У. Черчилль в Англии, В. Орландо в Италии.
В первые два с половиной года войны, пока экономическое и военное истощение Англии, Франции, Италии еще не достигло критической точки, политика «национального единения» приносила, казалось, свои плоды и ее поддерживали не только либеральные, но и умеренно консервативные группы правящих классов западноевропейских стран. Но весна — осень 1917 г. стали во всех воюющих странах Западной Европы периодом наступления народных масс на фронтах внутренних, классовых битв.
Каков был характер этого «наступления»? В чем были его сила и его слабость? Оказались ли действенными старые, испытанные правящими классами этих стран методы управления народными массами в обстановке, чрезвычайно усложнившейся после марта 1917 г.? Какие новые формы, методы управления пытались они в этих новых, усложнившихся условиях найти?.. Мы должны попытаться ответить на эти вопросы, если мы хотим понять, какова была международная обстановка, в которой произошла Великая Октябрьская социалистическая революция.
Мы будем говорить в этой книге о странах Западной Европы не потому, что те же вопросы не вставали в 1917 г. перед державами Центральной Европы. Нет, они вставали, и весьма остро, но Англия, Франция, Италия были парламентскими странами, обладавшими определенной суммой демократических традиций. В постановке и разрешении правящими классами этих стран проблемы управления народными, массами данное обстоятельство сыграло немалую роль. В странах Центральной Европы, и в первую очередь в Германии, та же проблема ставилась, а главное, решалась иначе.
Глава 1
АНГЛИЯ
В XIX — начале XX в. Англия была одной из наиболее «свободных» (в кавычках в силу относительности буржуазных свобод вообще) стран мира. Это была страна наиболее полной буржуазной демократии, со старыми и устойчивыми парламентскими традициями, с наиболее полной в Европе свободой слова, печати, собраний, страна, капиталисты которой, как писал В. И. Ленин, «веками научились управлять народом без насилия»{11}.
В годы первой мировой войны в Англии лихорадочными темпами росла военная промышленность, увеличивались концентрация и централизация капитала, фантастических размеров достигли прибыли военных заводчиков и фабрикантов. В то же время для гражданских, не связанных с военными поставками, отраслей производства не хватало рабочих рук, импортного сырья. Многие текстильные, обувные, пищевые и другие предприятия уменьшали объем работы.
Государство, все активнее вмешиваясь в экономическую жизнь страны, сосредоточивало в своих руках контроль над железными дорогами и работавшими на войну отраслями производства. Оно строило и новые, государственные, фабрики и заводы. В Англии, как и в большинстве воюющих стран, монополистический капитализм перерастал в капитализм государственно-монополистический{12}.
В 1917 г. это перерастание шло быстро. Именно в этом году был установлен государственный контроль над угольной промышленностью, судоходством, милитаризация труда распространялась на все новые отрасли текстильной промышленности, машиностроения.
На предприятиях, выполнявших заказы военного ведомства, в 1917 г. работало около 2 млн. человек, действовали новые, военного времени, законы. Стачки были запрещены, многие добытые десятилетиями борьбы права тред-юнионов — отменены. Рабочие не имели права свободного перехода с одного предприятия на другое, так же как не имели права не выходить (пусть даже всего несколько дней) на работу. Они работали по 10–12 часов в сутки, нередко без выходных, и подлежали за нарушение военных правил и законов суду специально созданных трибуналов.
Была ограничена свобода слова и собраний, введена цензура печати. Весной 1916 г. был издан закон о всеобщей воинской повинности, до тех пор в Англии отсутствовавшей.
С затяжкой войны внутренние трудности на Британских островах обострялись, все чаще бастовали рабочие. Весной 1916 г. вспыхнуло и было жестоко подавлено национально-освободительное восстание в Ирландии. К концу этого года английской правящей верхушке стало ясно, что победа над Германией требует не только чрезвычайных усилий на фронте, но и еще большего, чем ранее, напряжения и концентрации всех сил в тылу.
Именно тогда главой английского правительства стал Ллойд Джордж. Об этом человеке В. И. Ленин в 1916 г. писал так: «Первоклассный буржуазный делец и политический пройдоха, популярный оратор, умеющий говорить какие-угодно, даже революционные речи перед рабочей аудиторией, способный проводить изрядные подачки послушным рабочим в виде социальных реформ (страхование и т. п.), Ллойд Джордж служит буржуазии великолепно и служит ей именно
В 1914–1918 гг. Ллойд Джордж был ярым сторонником «войны до победы». Неудивительно, что в трудные годы мировой войны английская буржуазия, призвала «политического пройдоху» к власти.
В декабре 1916 г. Ллойд Джордж возглавил многолюдный коалиционный кабинет, в который вошли представители всех трех основных партий Англии: либеральной, консервативной и лейбористской. Тогда же, в нарушение многих парламентских правил и традиций, был создан и особый Военный кабинет из четырех человек — представителей тех же трех партий. Его возглавил тот же Ллойд Джордж.
Отодвинув на задний план и кабинет министров и парламент, Военный кабинет стал заниматься не только вопросами, непосредственно связанными с ведением войны, но и наиболее важными вопросами внутренней политики.
Это мало напоминало порядки «свободной» Англии довоенных лет. И все-таки по сравнению со многими другими воюющими странами Англия и в 1914–1918 гг. оставалась страной, в которой политический режим был относительно (очень относительно, конечно) более мягок, уничтожение войной буржуазных политических свобод зашло менее далеко, чем в других воюющих странах.
Свободу печати правительство ограничило, но предварительной цензуры (как в других воюющих странах) не ввело, и Англия была едва ли не единственной из воюющих стран, газеты которой выходили без белых пятен цензурных изъятий.
Это же следует сказать об английском антирабочем законодательстве военных лет. Английские трибуналы карали рабочего за прогул денежным штрафом, а за самовольный переход с одного военизированного предприятия на другое — шестью неделями вынужденной безработицы[1]. Это было тяжело и унизительно, и английские пролетарии упорно против этого боролись. Но в Италии, например, неявка на работу и самовольная перемена места работы влекли за собой значительно более тяжелое наказание — тюремное заключение сроком от нескольких месяцев до года.
Кормили Англию в годы войны ее заморские колонии. К декабрю 1916 г. цены на основные продукты питания в стране выросли на 200 %, а реальная зарплата рабочих — всего на 120 %. Все же продукты в стране были, и массового голода население не знало.
В феврале 1917 г., когда Германия объявила «тотальную» подводную войну, завозить на Британские острова продукты из-за моря стало трудно и над страной нависла угроза голода. Правительство, а по его указанию и буржуазная пресса начали шумную кампанию за добровольное ограничение потребления. «Ешьте меньше картофеля! Ешьте меньше хлеба! Ешьте еще меньше хлеба!» — кричали газеты.
Весной 1917 г. на улицах английских городов затемно выстраивались длинные, на несколько кварталов, с трудом регулируемые полицией очереди женщин и подростков. Стояли за хлебом, картофелем, сахаром, маргарином. Сахара многие рабочие семьи не видели по многу дней и даже недель, картофель превратился в лакомство, и когда на одной из ферм было объявлено о продаже картофеля, туда уже к 6 часам утра приехало на автобусах не менее 600 покупательниц.
«Все эти дни, — вспоминает лейборист Дж. Клайне, бывший весной 1917 г. заместителем министра продовольствия, — изможденные женщины и девочки с бледными (от недоедания! —
Изможденные женщины и бледные девочки были далеко не всегда столь терпеливы и покорны, как это представлялось автору мемуаров. Их очереди становились все беспокойней, недовольство росло, в «благополучной» Англии дело доходило подчас до погромов продовольственных магазинов и угольных складов[2].
Все-таки и в 1917 г. продовольственное положение в Англии было лучше, чем в той же Италии, где летом 1917 г. без хлеба по неделям оставались целые провинции, не говоря уже о Германии, где царил в то время подлинный голод.
Все это сказалось на настроении и борьбе английских рабочих. Англию потрясли в годы первой мировой войны крупнейшие стачки в промышленности. Среди ее населения, как и среди населения других воюющих стран, нарастали глухое недовольство, тяга к миру. Англия не знала, однако, ни таких массовых солдатских бунтов, какие произошли в 1917 г. во Франции, ни такого массового кипения антивоенных страстей и антивоенных выступлений, какие знала в 1917 г. Италия.
Социальные противоречия в Англии были относительно менее обострены, чем в других странах. Она оставалась с точки зрения своих союзников и по военным, конечно, меркам страной относительно благополучной. И все же бурный 1917-й вплотную поставил перед правящими классами этой «благополучной» страны проблему методов управления народными массами, проблему сдерживания народных масс.
I
Как ни подорван был к началу 1917 г. международный престиж русского самодержавия{15}, все же Россия не раз за годы войны отвлекала на себя главные силы противника. Неудивительно, что обострение социальных противоречий в России уже с зимы 1916/17 г. привлекало к себе пристальное внимание правящих классов Англии (как и других стран Антанты). Получению известия о свержении Николая II в Лондоне, как и в Париже, и в Риме, предшествовали дни затаенной тревоги и опасений правящих кругов. В редакциях газет и в кулуарах парламента циркулировали тщательно скрываемые от населения слухи о событиях в России. Но 15 марта[3] 1917 г. известие о революции в России опубликовали английские газеты, а 16 марта лидер палаты общин консерватор А. Бонар Лоу повторил, выступая в палате, версию нового русского министра иностранных дел П. Н. Милюкова о том, что свержение самодержавия было вызвано неспособностью царского правительства вести войну со все возрастающей энергией{16}. Большинство английских газет подхватило эту версию русских событий и принялось прилежно ее развивать, а консервативная «Морнинг пост» и вовсе нашла, что русская революция — это революция, направленная против «немецкого засилья и влияния»{17}.
Часть либеральной прессы заняла, однако, другую позицию, и газета «Манчестер гардиан», еще более чем смутно представлявшая себе, что, собственно, произошло в России, заявила 16 марта, будто русский царь был свергнут потому, что он «стремился задушить требование свободы» и отказался провести необходимые реформы. «Русская революция — это революция парламентская и либеральная», — уверял на следующий день либеральный еженедельник «Нейшн».
Но как ни толкуй, насильственное свержение «законной» власти Романовых встревожило английских буржуа чрезвычайно. Боялись потерять союзника и боялись, что в трудных условиях затянувшейся войны русский пример окажется заразительным. Уже в 20-х числах марта 1917 г. по Лондону поползли смутные слухи о возможности революции в Англии. А 1 апреля 1917 г. либеральный «Нью-стейтсмен» писал даже, что Лондон «полон разговоров о трех революциях»: русской (которая произошла), немецкой (на которую английские правящие классы надеялись) и английской (которой они боялись).
У страха глаза велики. И консервативно настроенные публицисты с нескрываемой злобой писали о людях, которым «ударила в голову русская революция» и которые «готовы следовать за русскими, как стадо овец».
«Это очень печально, что рабочие говорят о революции и поют революционную песню «Красный флаг», в то время как им следует петь псалмы… Будет очень жаль, если в разгар великой войны люди скажут: «Мы хотим в этой стране (в Англии. —
Либералы, оценивавшие (или делавшие вид, что оценивают) положение более спокойно, не скрывали все же своей озабоченности тем, что рабочие, «распаленные русской революцией», могут «потребовать слишком много»{19}. Они всячески старались поэтому противопоставить «кровавой» и «анархической» революции в России некую особую, английскую, революцию, которая произойдет то ли в результате тех реформ, какие намерено провести правительство Ллойд Джорджа, то ли в результате «братского сотрудничества» между рабочими и капиталистами, которое, как они уверяли, установится после войны.
Стремясь нейтрализовать революционизирующее воздействие русских событий на английских рабочих, либералы схватились за свое излюбленное оружие — обещания и призывы к разного рода реформам. Возражения консерваторов, заявлявших, что «сейчас не время даже для самых мудрых реформ. Сейчас время для войны и победы»{20}, парировались либералами ссылкой на пример России (революцию в которой старались в этом случае представить простой суммой реформ).
Особенно «большую прессу» имели проекты трех реформ, намечавшихся в то времяв Англии: парламентской, народного образования и здравоохранения. Либеральные газеты из месяца в месяц твердили об этих реформах, всячески подчеркивая, какие неисчислимые блага они принесут народу. Старательно выхолащивая самый термин «революция», газеты писали о революции парламентской, медицинской, школьной и т. п.
Судьба всех трех проектов поучительна.
Парламентская реформа должна была уничтожить некоторые, еще сохранявшиеся в английском избирательном праве пережитки средневековья и, главное, дать право голоса женщинам. Внося этот последний пункт в билль (проект закона) о реформе, либералы приняли «предохранительные меры»: женщины должны были получить право голоса не с 21 года (как мужчины), а лишь с 30 лет. Для них вводился дополнительный ценз — так называемая «деловая квалификация» самой женщины или ее мужа. Предполагалось, что таким образом право голоса получат не работницы военных заводов (обычно молодые, незамужние и нередко «бунтарски» настроенные), а «почтенные матери семейств, имеющие жизненный опыт и устойчивые взгляды».
Все же старой торийской гвардии предоставление права голоса женщинам казалось опасным. Тори заявляли, что женщины «склонны прислушиваться к аргументам агитаторов», что они «истеричны, сентиментальны» и «потребуют проведения законов, вызывающих серьезные возражения». «Некоторые думают, что, дав право голоса женщинам, они покончат с волнениями. Наоборот, волнения тогда только и начнутся!» Других смущали антивоенные настроения жен и матерей: «Как отнесутся они к следующей войне, если нам придется ее вести? Со своим темпераментом они будут против!»
Обсуждение проекта избирательной реформы началось в парламенте в мае 1917 г. Но бурные споры между либералами и консерваторами вспыхивали едва ли не по каждой статье проекта. Обсуждение затягивалось. Поздней осенью 1917 г. парламентская реформа, о которой весной говорили, что она вот-вот станет законом, все еще дебатировалась палатой общин.
Судьба проектов реформ народного образования и здравоохранения оказалась еще горше.
Англия издавна являлась страной жестокой эксплуатации детского труда. На ее текстильных фабриках и в довоенные годы работали десятки тысяч подростков. Во время войны случаи применения детского труда участились. В военной и гражданской промышленности, на шахтах, в сельском хозяйстве было занято теперь до 600 тыс. ребят{21}.
«Сейчас в больших городах, — читаем мы в «Квотерли ревю», — детей эксплуатируют самым постыдным образом. С 5 утра и пока не настанет время идти в школу работают маленькие разносчики молока и продавцы газет…» Днем на производстве «наиболее почтенные фирмы, не колеблясь, ставят детей на работы, явно превышающие их силы: тяжелые корзины с бельем поручают переносить маленьким группам детей 8–9 лет или даже еще моложе. Детям, которым около 12 лет, приказывают перевозить уголь в тяжелых ручных тележках». И это — не исключительные случаи, ибо неквалифицированная работа, которую должны были делать взрослые, «является сейчас уделом маленьких рабов»{22}.
Создавшееся положение было тревожным даже с точки зрения правящих классов. Предприниматели жаловались на плохую дисциплину работавших на предприятиях мальчишек и подумывали о том, чтобы заменить их более спокойными девочками. Либеральная пресса указывала, что после войны Англии предстоит жестокая экономическая борьба с ее конкурентами. Ей нужны будут новые, высококвалифицированные рабочие. Существующая же система начального образования таких рабочих дать не сможет.
По проекту реформы, разработанному весной 1917 г. министром народного образования А. Фишером, обучение в школе детей становилось до 14 лет обязательным. Для молодых рабочих от 14 до 18 лет предполагалось открыть специальные дневные, а не вечерние, как раньше, школы. Предполагалось, что ученики будут посещать их два раза в неделю, отработав на производстве «всего» половину рабочего дня без каких-либо вычетов из зарплаты.
Брать на работу детей до 12 лет предпринимателям категорически запрещалось. Работа подростков от 12 до 14 лет в свободное от занятий время строго регламентировалась.
Проект Фишера не уничтожал, как мы видим, возможность фабричной эксплуатации детского труда, а лишь несколько ее ограничивал, однако и этого оказалось достаточно для того, чтобы он столкнулся с оппозицией фабрикантов (открытой и скрытой). Проект, разработанный весной 1917 г., в результате различных проволочек Фишер смог внести в палату лишь в августе.
Но и после этого дело не сдвинулось с мертвой точки.
В письме одного из руководящих работников Национальной ассоциации образования, опубликованном 18 августа в «Вестминстер газет», прямо говорилось, что «вопрос упирается в «да» или «нет» кучки богатых фабрикантов Ланкашира и Йоркшира» (т. е. основных текстильных районов Англии). Фабриканты, очевидно, сказали «нет», ибо проект, о котором так много писали и спорили, не был в палате даже поставлен на обсуждение.
И, наконец, — реформа здравоохранения. В Англии не существовало учреждения, которое бы в централизованном порядке руководило деятельностью различных медицинских организаций. Вопросами здравоохранения занимались добрых полдюжины правительственных департаментов и министерств и великое множество («целый лабиринт», как писал корреспондент «Вестминстер газет») разного рода местных правительственных и общественных комитетов и служб. В одном только Лондоне их насчитывалось около 60, а во всей стране — более 3 тыс. Их полномочия перекрещивались, и они соперничали и конфликтовали друг с другом.
В апреле 1917 г., в английскую «весну реформ», министр внутренних дел лорд Т. Рондда заявил посетившей его делегации медиков, что правительство «серьезно рассматривает» вопрос о создании министерства здравоохранения. Либеральная пресса подняла по этому поводу такую же восторженную шумиху, как по поводу парламентской реформы и реформы начального образования. Статьи, интервью, приветствия печатались не один месяц.
Однако местные организации опасались, что централизация работы лишит их кредитов, влияния, прав. Их закулисное сопротивление реформе не ослабевало, и в октябре 1917 г. Ллойд Джордж заявил очередной депутации медиков, что вопрос о реформе органов здравоохранения в настоящее время поставить на практическую почву нельзя. Билль о создании министерства здравоохранения не был в палату даже внесен.
Так поздней осенью 1917 г. окончательно выяснилось, что план «великих реформ» провалился.
Однако еще до осени, еще весной 1917 г., стало ясно, что обещанные реформы (даже если они и будут осуществлены) не способны отвлечь английские народные массы от классовой борьбы и нейтрализовать воздействие на них русских событий.
II
Впечатление, произведенное свержением русского самодержавия на английский пролетариат, было огромно. Об этом свидетельствуют самые различные люди. И. М. Майский, будущий советский посол в Англии, в 1917 г. политэмигрант в Лондоне, вспоминал, что весть о революции в Петрограде упала в среду английского народа, «подобно сверкающему метеору»{23}.
Глава английского правительства Ллойд Джордж писал, что «российское потрясение нарушило душевное равновесие рабочих. Мы чувствовали это и на угольных шахтах и на военных заводах»{24}. «Толчок, данный в Петрограде, передался всем заводам и шахтам и вызвал нервное беспокойство, затруднявшее набор в армию и снабжение фронта»{25}.
Следует, однако, сказать, что это «нервное беспокойство» в Англии было несколько иным, чем в других странах Антанты.
В сознании широких масс воздействия извне обычно преломляются сквозь призму их собственных задач и стремлений. В Англии военная разруха еще не достигла к 1917 г. таких угрожающих размеров, как на континенте, где вопрос о продолжении войны или заключении мира был уже для народов «вопросом номер один» и где русская революция была воспринята ими как «революция мира» и залог скорого окончания войны. Экономическое положение английских народных масс, даже с учетом тягостных последствий подводной войны, было сравнительно менее тяжелым, и большинство английских рабочих, тоскуя о мире, еще верило буржуазной пропаганде о необходимости «войны до победы». Но они болезненно воспринимали военные законы и военный режим на предприятиях, Они не верили обещанию правительства восстановить по окончании войны их урезанные и отмененные профсоюзные права, и большинство рабочих восприняли толкование русских событий как борьбу за политические свободы, которое им услужливо подсовывали либеральные, а за ними и лейбористские ораторы и пресса. Так, 2 апреля 1917 г. на массовом митинге в честь русской революции в Лондоне лейборист Дж. Ленсбери, приветствуя свержение русского самодержавия, заявил, что Англия также должна теперь «очистить свое крыльцо». Лейборист Р. Смайли внес резолюцию, призывавшую английское правительство последовать русскому примеру и установить в стране свободу труда, свободу слова, печати и т. п. Многотысячная аудитория, состоявшая в значительной степени из рабочих, встретила слова Ленсбери и резолюцию Смайли «с бурным энтузиазмом». Так было и на многих других рабочих собраниях и митингах той поры.
Но английские рабочие, поняв происшедший в России переворот как победу русского народа в борьбе за демократические свободы, захотели последовать «русскому образцу», и это привело к результатам, либералами и лейбористами не предвиденным и для них нежелательным.
Весна 1917 г. стала в Англии весной стачек. Вызванные лишениями и страданиями военных лет, эти стачки были проникнуты тем духом «непокорности и недовольства», какой породила у английских рабочих революция в России.
Уже первая из этих стачек — в Барроу повлекла за собой действия правительства, вызвавшие порицание либералов. Она началась 21 марта, когда рабочие одного из машиностроительных заводов Барроу прекратили работу в знак протеста против снижения сдельных расценок. Вскоре стачка охватила соседние предприятия, а к концу марта бастовало уже 10 тыс. человек — едва ли не все машиностроительные заводы района. А так как забастовавшие предприятия были тесно связаны с другими, смежными, то остановились и те.
Английские «верхи» пытались уговорить стачечников. Министр труда лейборист Дж. Ходж телеграфировал им, что он «огорчен» забастовкой и просит их вернуться на работу{26}. В телеграмме первого лорда адмиралтейства Э. Карсона говорилось: «Английские матросы верят, что рабочие будут вместе с ними сражаться против общего врага». Лидеры тред-юнионов, в которые входили стачечники (стачка была «дикой» и руководили ею шопстюарды[4]), лично отправились в Барроу и «всячески старались убедить рабочих выйти на работу»{27}. Они распространяли на фабриках листовки с этим призывом, выступали с ним на рабочих митингах и т. п., но безрезультатно.
Тогда министр вооружения К. Аддисон, дав рабочим 24 часа сроку, пригрозил, что, если стачка будет продолжаться, он станет действовать согласно Закону об охране королевства. По этому закону рядовые забастовщики в военной промышленности облагались денежным штрафом, а руководителям стачки грозило различной длительности, вплоть до пожизненного, тюремное заключение. Угроза подействовала, и рабочие вернулись на предприятия.
Стачка в Барроу с первого дня вызвала дружное порицание английской буржуазной прессы. Консервативные газеты называли ее «стачкой предателей» и «стачкой против Англии», а либеральные писали о «тревоге и отвращении», которые вызывает «упорство рабочих».
Реакция газет на угрозу Аддисона оказалась, однако, различной. Умеренно консервативная «Таймс» заявила 3 апреля 1917 г., что «твердая позиция» — это «единственная позиция, какую может занять правительство, если оно действительно хочет управлять». Но либеральная «Вестминстер газет» потребовала 7 апреля «тщательного расследования всех обстоятельств, кульминацией которых явилась стачка».
«Рабочие вернулись на работу с чувством недовольства, столь же острым, как и то, что было у них ранее. Ни мистера Ходжа, министра труда, ни правительство в целом нельзя поздравить с таким результатом», — предупреждала правительство редакционная передовая либеральной «Манчестер гардиан»{28}.
Весь апрель в политических кругах Лондона ходили упорные слухи о повой стачке на военных заводах, на этот раз в Южном Ланкашире, а 4 мая представитель министерства вооружения публично признал в парламенте, что эта стачка идет.
А между тем как раз в эти дни правительство решило наконец провести вызывавшее у него немалые опасения мероприятие — установить новый, более жесткий порядок выдачи брони рабочим военной промышленности, в результате чего не одна сотня тысяч рабочих должна была быть «освобождена» для фронта. Предполагалось, что их места займут рабочие гражданской промышленности, почему-либо для фронта непригодные, на места же этих последних примут малоквалифицированных рабочих и женщин. На английском профсоюзном жаргоне это именовалось характерным словечком «разводнение». Для рабочих, находившихся в армии, «разводнение» означало, что, вернувшись с фронта домой (если им, конечно, суждено будет вернуться), они увидят свои места на производстве занятыми новичками. Английских машиностроителей эта перспектива не устраивала, тем более что сектантски ревнивое отношение к «конкурентам» еще отнюдь не было ими изжито.
Зная, что набор в армию и «разводнение» ненавистны рабочим, английское правительство не раз уже откладывало сроки их проведения в жизнь. 7 мая было последним таким сроком. Готовясь к нему, руководители министерства вооружения не один день провели в совещаниях с руководителями крупнейшего тред-юниона английских машиностроителей (А. С. Е — Амальгамированное общество машиностроителей), добиваясь их согласия на нововведения. 6-го вечером они договорились, и руководители тред-юниона спешно отправили в промышленные центры телеграммы о том, что соглашение достигнуто и стачки быть не должно{29}.
Но стачка вспыхнула. Она распространялась, как огонь по сухой траве, и к десятым числам мая в разных концах страны бастовало уже 200, а по некоторым данным, 250 тыс. человек. Шла знаменитая майская стачка английских машиностроителей, повлекшая за собой остановку множества военных предприятий, серьезно затормозившая производство оружия и боеприпасов{30}.
Конечно, правящие классы, торопясь ее прекратить, обрушили на забастовщиков усиленную дозу демагогии. Ходж и Аддисон, руководящие работники различных департаментов и ведомств, либеральные и консервативные члены парламента, лидеры тредюнионов и их агенты, наводнившие районы, охваченные стачкой, без конца выступали на рабочих митингах, призывая забастовщиков вернуться на работу. Полосы буржуазных газет пестрели аналогичными призывами различных правительственных и общественных комитетов и лиг. Выпускались листовки, организовывались шовинистические митинги. Ораторы клеймили позором стачки в военной промышленности, оставляющие безоружными «наших парней в окопах», и требовали послать всех забастовщиков на фронт. Консервативная пресса называла бастовавших рабочих не иначе как предателями. Либеральная была сдержаннее в выражениях, все более настойчиво подсказывая правительству
«Ошибки, допущенные правительством, должны быть исправлены, опасения рабочих рассеяны», — вторила «Манчестер гардиан» другой видный орган либералов — газета «Дейли ньюс»{32}. Утверждения консерваторов о том, что в стачке участвует лишь «подбиваемая смутьянами» и боящаяся призыва молодежь, представлялись либералам дезориентирующими и потому опасными. «В стачку втянуты сливки английского рабочего класса, люди… которые потеряли на войне сыновей и братьев и чьи сыновья и братья сражаются и сейчас… Почему они бастуют? Дело правительства — завоевать их симпатии и доверие», — утверждала «Дейли ньюс»{33}.
Почему они бастуют?
Конечно, было бы неправильно пытаться однозначно ответить на этот вопрос либеральной газеты. Подавляющее большинство забастовщиков еще не шло в своих требованиях далее отмены «свидетельств о проживании» и «разводнения». Но были и такие, которые видели в этом лишь начало. «Некоторые горячие головы вообразили, что наступил «великий день» и что ненавистные им капиталисты… будут сметены наступающей революцией. Русская революция нарушила душевное равновесие этих молодых преобразователей социальной и промышленной жизни», — невесело иронизировала близкая к правительству газета «Шеффилдский курьер»{34}.
Стачка усиливала антивоенные и антиправительственные настроения ее участников, и это тем более побуждало правящие круги стремиться как можно быстрее с ней покончить.
Между тем угроза Аддисона не подействовала. Стачка продолжалась, и 15 мая в Лондоне собралась национальная конференция шопстюардов, руководивших стачкой. Аддисон отказался встретиться с делегацией, которую конференция к нему направила. Он заявил, что согласен вести переговоры лишь с «законными» представителями рабочих, а шопстюардов примет только в том случае, если их «введут» к нему руководители А. С. Е.{35}.
В политических и журналистских кругах этот ответ Аддисона шопстюардам вызвал бурные споры. «Дейли ньюс» сочла его «неудовлетворительным и странным»{36}, консервативная пресса его безоговорочно одобрила, и даже «Таймс», позиция которой по ряду вопросов рабочего движения приближалась в то время к либеральной, заметила, что министр не мог не ответить шопстюардам отказом, ибо «принять их — значило бросить на произвол судьбы руководителей А. С. Е.»{37}.
В палате общин дискуссия о том, надо ли вести переговоры с шопстюардами, проходила бурно, и один из ее участников назвал отказ от этих переговоров «прусским методом руководства»{38}.
«Что за смысл договариваться с официальными лидерами тред-юнионов, если рабочие не желают признавать их своими руководителями! Это все равно, что вести переговоры с русским царем, а не с существующим русским правительством!» — восклицал либерал У. Прингл{39}.
Но консерватор лорд Э. Монтэгю считал, что действовать помимо тред-юнионов «было бы в высшей степени неблагодарно»{40}. А Аддисон, отстаивая свою точку зрения, заявил, что переговоры с шопстюардами нанесли бы удар «в самое сердце профсоюзного движения». Это открыло бы прямой путь к «анархии в промышленности», и он, Аддисон, отказывается по нему пойти{41}.
Столь пылкая защита рабочих профсоюзов членом английского буржуазного правительства не должна удивлять. Лидеры тред-юнионов, большинство их во всяком случае, были в годы войны верной опорой английской буржуазии, Аддисона в частности, и нам еще придется говорить о тревоге, которую вызывало у английских буржуа падение их авторитета.
Между тем шопстюарды попробовали адресоваться в А. С. Е., но там их, как сообщала «Таймс», встретили «без особой сердечности»{42}. Дни шли, переговоры не начинались, стачка продолжалась, и 18 мая правительство, теряя терпение, рискнуло привести угрозу в исполнение. В тот день в Лондоне полиция произвела налет на помещение, в котором заседала национальная конференция шопстюардов. В крупнейших промышленных центрах страны: Манчестере, Шеффилде, Ковентри, Ливерпуле и др. были арестованы семь местных лидеров забастовки. Ожидались и другие аресты.
Часть предпринимателей была, можно полагать, этим довольна. Во всяком случае депутация манчестерских фабрикантов и заводчиков еще 8 мая явилась к Аддисону настаивать на «энергичных мерах»{43} по отношению к руководителям забастовки.
Либеральная пресса выступила против арестов. Аресты — это «еще один шаг по опасному пути (т. е. по пути принуждения. —
Определилось дальнейшее, однако, не высказываниями либералов, а реакцией на аресты в промышленных центрах страны.
Если подойти к событиям с мерками других стран, то нельзя не признать, что арест семи человек (которых тут же предложили освободить под залог) ничего сверхобычного собой не представлял. Во Франции военные трибуналы выносили весной и летом 1917 г. жестокие приговоры «бунтовавшим» солдатам. В Италии карабинеры что ни день разгоняли антивоенные демонстрации женщин и подростков и арестовывали их участников. Да и в самой Англии томилось в то время в тюрьмах немало убежденных противников войны.
Поделиться книгой: