Сказки

В. А. Жуковский

СКАЗКИ

Василий Андреевич Жуковский

Была середина июля 1831 года, когда Василий Андреевич Жуковский переехал из Петербурга в Царское Село. В ту пору там уже жил Пушкин, поселившийся в Царском Селе ещё с конца весны, с тем чтобы провести в нём всё лето.

Пушкин с детских лет горячо полюбил русские народные сказки. За несколько месяцев до переезда в Царское Село он и сам написал две сказки: переложил в стихи записанную им от его няни Арины Родионовны сказку про попа и работника его Балду и начал писать оставшуюся незаконченной «Сказку о медведихе».

Повстречавшись в Царском Селе с Жуковским, Пушкин предложил ему устроить поэтический турнир — соревнование на лучший стихотворный пересказ русских народных сказок.

Жуковский и сам давно интересовался народными легендами, поверьями, сказками и охотно принял этот вызов. Вскоре после того Пушкин написал «Сказку о царе Салтане», а Жуковский — «Сказку об Иване царевиче и Сером Волке» и «Сказку про царя Берендея».

Работа над сказками так полюбилась обоим поэтам, что они уже не могли и не хотели ее оставить. В последующие годы Пушкин пишет ещё несколько сказок, одну лучше другой: «Сказку о рыбаке и рыбке». «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях», «Сказку о золотом петушке». Новые сказки написал и Жуковский.

Сказки, написанные Жуковским, вы прочтёте в этой книге.

* * *

Василии Андреевич Жуковский родился 9 февраля 1783 года в селе Мишенском, неподалёку от Тулы. Он был сыном помещика Бунина, владельца Мишенского, и пленной турчанки Сальхи, отданной ему в крепостные.

Обычно дети, которые рождались от такого неравного, неузаконенного брака — бедной девушки и богатого барина, — росли в нищете, оставались без образования. Судьба Жуковского составляет исключение.

Незадолго до его рождения у Буниных умер сын-студент, и они решили в его память взять на воспитание маленького Жуковского: фамилию и отчество новорождённый получил от усыновившего его по приказу Бунина бедного дворянина, Андрея Жуковского, жившего в Мишенском.

Однако, хотя мальчик и рос в семье отца, он никогда не чувствовал родительской ласки.

«Я не был оставлен, брошен, имел угол, —

вспоминая о днях своего детства, писал он впоследствии, —

но не был любим никем, не чувствовал ничьей любви».

Когда Жуковскому исполнилось пятнадцать лет, его поместили в Московский университетский пансион — одно из лучших учебных заведений того времени. Способный и старательный, он с отличием закончил пансион, и его имя «лучшего из лучших учеников» было занесено на мраморную доску в зале пансиона.

По окончании пансиона Жуковский выступил как поэт-переводчик.

Он переводил басни знаменитого французского баснописца Лафонтена, стихи и поэмы выдающихся английских и немецких поэтов. Его переводы были сразу же высоко оценены знатоками литературы. Этот успех вселил в Жуковского веру в его поэтическое дарование, и он решил всецело посвятить себя литературным трудам.

Жуковский первый познакомил русских читателей с лучшими произведениями иностранной поэзии, и в этом одна из его величайших заслуг.

«Более всего для русской литературы Жуковский сделал как переводчик», —

говорит Алексей Максимович Горьким. Но наряду с переводами и пересказами из иностранной поэзии у Жуковского были и произведения, рождённые исключительно впечатлениями русской жизни.

В 1812 году французский император Наполеон, считавшимся непобедимым полководцем, пошёл войной на Россию.

Жуковский вступил в народное ополчение.

Вскоре после Бородинского сражения он написал стихотворение «Певец во стане русских воинов». В нём поэт славит защитников родной земли и говорит о своей сыновней любви к ней.

Стихотворение это стало в самое короткое время известно всей России.

В 1815 году Жуковский переехал из Москвы в Петербург. В сентябре этого же года состоялось его знакомство с Пушкиным, учившимся в ту пору в Лицее — школе для родовитых дворян, помещавшейся в пригороде Петербурга — Царском Селе.

Жуковский сразу понял, каким великим талантом наделён Пушкин.

«Я сделал ещё приятное знакомство с нашим молодым чудотворцем Пушкиным, —

писал он 19 сентября 1815 года поэту Вяземскому. —

Я был у него в Саарском Селе[1]. Милое, живое творение. Это надежда нашей словесности… Нам всем необходимо соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт…»

Эта встреча двух поэтов положила начало их дружбе, которую, несмотря на разницу в возрасте, они пронесли через всю жизнь.

Жуковский был не только заботливым старшим другом Пушкина — он был и учителем его в поэзии. Но, когда в 1820 году юноша Пушкин прочитал Жуковскому только что законченную им свою первую поэму «Руслан и Людмила», Жуковский признал себя побеждённым. Восхищённый поэмой, он подарил Пушкину свой портрет, написав на нём:

«Победителю ученику от побеждённого учителя».

Жуковский всегда радовался рождению и расцвету новых талантов и приветствовал их появление. Он и сам был человек большой одарённости: «гений перевода», как назвал его Пушкин, сам выдающийся поэт, блестящий знаток отечественной и зарубежной литературы, превосходный рисовальщик.

Жуковский неустанно работал над отделкой своих переводов и собственных стихов и над пополнением своего образования; он не боялся никакого труда.

«Я уверен, что только тот почитает труд тяжёлым, кто не знает его; но именно тот его и любит, кто наиболее обременён им», —

говорил он.

Под конец жизни, когда поэт ослеп, он продолжал писать при помощи изобретённой им самим машинки или диктовал стихи своему камердинеру.

Жуковский не только любил труд, работу, но и самих людей.

Человек исключительно отзывчивого сердца, он постоянно, используя свои связи с царским двором, помогал тем писателям, которых притесняло царское правительство. Жуковский добивается смягчения участи Пушкина — замены грозившей ему ссылки в Соловки высылкой на юг, устраивает возвращение из вятской ссылки писателя-революционера Герцена, благодаря его деятельной помощи великому украинскому поэту Тарасу Шевченко удалось освободиться от крепостной зависимости.

До нас дошло письмо Жуковского к одной из фрейлин[2] двора, в котором он говорит о предстоящем выкупе из крепостной неволи Шевченко. В этом письме он нарисовал себя в виде кувыркающегося человека — Жуковский хотел наглядно показать, до чего он обрадовался, когда узнал, что Шевченко станет вольным человеком.

В память 22 апреля 1838 года — дня, с которого Шевченко перестал быть крепостным, — он посвятил Жуковскому одну из лучших своих поэм — «Катерину».

В 1837 году Жуковский совершил вместе с сыном царя, в воспитатели к которому был назначен с 1825 года, путешествие по России. Познакомившись в Сибири с невыносимыми условиями жизни декабристов, сосланных на каторжные работы, он хлопочет о них и добивается смягчения участи некоторых из них.

Враг угнетения человека человеком, Жуковский еще в 1822 году отпустил на волю своих личных крепостных.

Постоянно заступавшийся за всех, кому царь грозил расправой, он в конце концов сам заслужил царскую немилость. Когда, заступаясь перед царём за очередного литератора, он сказал, что ручается за того, царь ему ответил: «А за тебя кто поручится?»

После гибели Пушкина Жуковский написал письмо шефу жандармов Бенкендорфу, в котором гневно обрушился на него, а с ним вместе и на самого царя и его приближённых за те притеснения, какие они чинили Пушкину на протяжении всей его жизни. Письмо это помогло нам распознать истинных виновников безвременной смерти поэта.

В 1839 году Жуковский подал в отставку, которую царь принял.

Последние годы своей жизни он провёл за границей, где и скончался в 1852 году в возрасте шестидесяти девяти лет.

Хотя Жуковский писал главным образом о печальном, а нередко и о трагическом, переводя и пересказывая те произведения иностранных поэтов, в которых они с особой силой восставали против неправды, он вовсе не был хмурым, постоянно грустящим человеком. Он любил и умел других повеселить и сам повеселиться в дружеском кругу; любил и умел ценить острое слово, весёлую шутку. Эта его любовь к остроумному, забавному нашла своё отражение и в ряде его оригинальных стихов, и в пересказанных им народных сказках.

Жуковский ценил в сказках, в первую очередь, их способность развивать фантазию, отражённое в них «весёлое лукавство» народного ума, их, как он говорил, «привлекательность».

В сказках Жуковского бережно сохранены и обстановка действия, и образы, и сюжеты народной поэзии.

Жуковский интересовался не только творчеством русского народа.

Сказка «Кот в сапогах», которую вы прочтете в этой книге, — свободный перевод сказки французского писателя Шарля Перро, талантливого пересказчика французских народных сказок. Сказка «Спящая царевна» воспроизводит во многом широко известную немецкую народную сказку. Жуковский интересовался и творчеством народов Ирана, Индии, Греции.

Важнейшим трудом своей жизни он считал выполненный им перевод «Одиссеи» — стихотворной поэмы древнегреческого поэта Гомера. Он не раз выражал свою мечту о том, чтобы эта поэма, в которой нашли своё отражение представления древних греков о добре и зле, их обычаи и верования, прочно вошла в круг детского чтения.

«По-моему, —

говорил Жуковский, —

нет книги, которая была бы столь прилична первому периоду жизни, как «Одиссея», возбуждающая все способности души прелестью разнообразною».

Жуковский писал для взрослых; но есть у него и несколько стихотворений, написанных им специально для детей — для своих маленьких сына и дочки: «Жаворонок», «Птичка летает», «Котик и козлик» и сказочка «Мальчик с пальчик». Тот, кто их хоть раз прочтёт, навсегда запомнит: такие они простые, лёгкие и в то же время поэтические, музыкальные.

В одном из стихотворений, обращённых к Жуковскому, Пушкин писал:

Его стихов пленительная сладость Пройдёт веков завистливую даль…

Предсказание Пушкина сбылось. Баллады, стихи и сказки Жуковского читались, читаются и будут ещё долго читаться, пленяя своим сладкозвучием, поэтичностью и выраженными в них чистыми и светлыми чувствами.

И. Воробьёва

СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА

Жил-был добрый царь Матвей; Жил с царицею своей Он в согласье много лет; А детей всё нет как нет. Раз царица на лугу, На зелёном берегу Ручейка была одна; Горько плакала она. Вдруг, глядит, ползёт к ней рак; Он сказал царице так: «Мне тебя, царица, жаль; Но забудь свою печаль; Понесёшь ты в эту ночь: У тебя родится дочь». — «Благодарствуй, добрый рак; Не ждала тебя никак…» Но уж рак уполз в ручей. Не слыхав её речей. Он, конечно, был пророк; Что сказал, сбылося в срок: Дочь царица родила. Дочь прекрасна так была. Что ни в сказке рассказать, Ни пером не описать. Вот царём Матвеем пир Знатный дан на целый мир; И на пир весёлый тот Царь одиннадцать зовёт Чародеек молодых; Было ж всех двенадцать их; Но двенадцатой одной. Хромоногой, старой, злой, Царь на праздник не позвал. Отчего ж так оплошал Наш разумный царь Матвей? Было то обидно ей. Так, но есть причина тут: У царя двенадцать блюд Драгоценных, золотых Было в царских кладовых; Приготовили обед; А двенадцатого нет (Кем украдено оно, Знать об этом не дано). «Что ж тут делать? — царь сказал — Так и быть». И не послал Он на пир старухи звать. Собралися пировать Гости, званные царём; Пили, ели, а потом, Хлебосольного царя За приём благодаря, Стали дочь его дарить: «Будешь в золоте ходить; Будешь чудо красоты: Будешь всем на радость ты Благонравна и тиха; Дам красавца жениха Я тебе, моё дитя; Жизнь твоя пройдёт шутя Меж знакомых и родных…» Словом, десять молодых Чародеек, одарив Так дитя наперерыв, Удалились; в свой черёд И последняя идёт; Но ещё она сказать Не успела слова — глядь! А незваная стоит Над царевной и ворчит: «На пиру я не была. Но подарок принесла: На шестнадцатом году Повстречаешь ты беду; В этом возрасте своём Руку ты веретеном Оцарапаешь, мой свет, И умрёшь во цвете лет!» Проворчавши так, тотчас Ведьма скрылася из глаз; Но оставшаяся там Речь домолвила: «Не дам Без пути ругаться ей Над царевною моей; Будет то не смерть, а сон; Триста лет продлится он; Срок назначенный пройдёт, И царевна оживёт; Будет долго в свете жить; Будут внуки веселить Вместе с нею мать, отца До земного их конца». Скрылась гостья. Царь грустит; Он не ест, не пьёт, не спит: Как от смерти дочь спасти? И, беду чтоб отвести, Он даёт такой указ: «Запрещается от нас В нашем царстве сеять лён, Прясть, сучить, чтоб веретён Духу не было в домах; Чтоб скорей, как можно, прях Всех из царства выслать вон». Царь, издав такой закон, Начал пить, и есть, и спать, Начал жить да поживать, Как дотоле, без забот. Дни проходят; дочь растёт; Расцвела, как майский цвет; Вот уж ей пятнадцать лет… Что-то, что-то будет с ней! Раз с царицею своей Царь отправился гулять; Но с собой царевну взять Не случилось им; она Вдруг соскучилась одна В душной горнице сидеть И на свет в окно глядеть. «Дай, — сказала наконец, — Осмотрю я наш дворец». По дворцу она пошла: Пышных комнат нет числа; Всем любуется она; Вот, глядит, отворена Дверь в покой; в покое том Вьётся лестница винтом Вкруг столба; по ступеням Всходит вверх, и видит — там Старушоночка сидит; Гребень под носом торчит; Старушоночка прядёт И за пряжею поёт: «Веретёнце, не ленись; Пряжа тонкая, не рвись; Скоро будет в добрый час Гостья жданная у нас». Гостья жданная вошла; Пряха молча подала В руки ей веретено; Та взяла, и вмиг оно Укололо руку ей…
Всё исчезло из очей; На неё находит сон; Вместе с ней объемлет он Весь огромный царский дом; Всё утихнуло кругом; Возвращаясь во дворец, На крыльце её отец Пошатнулся и зевнул И с царицею заснул; Свита вся за ними спит; Стража царская стоит Под ружьём в глубоком сне, И на спящем спит коне Перед ней хорунжий[3] сам; Неподвижно по стенам Мухи сонные сидят; У ворот собаки спят; В стойлах, головы склонив, Пышны гривы опустив, Кони корму не едят, Кони сном глубоким спят; Повар спит перед огнём; И огонь, объятый сном. Не пылает, не горит. Сонным пламенем стоит;
И не тронется над ним, Свившись клубом, сонный дым: И окрестность со дворцом Вся объята мёртвым сном; И покрыл окрестность бор; Из терновника забор Дикий бор тот окружил; Он навек загородил К дому царскому пути: Долго, долго не найти Никому туда следа — И приблизиться беда! Птица там не пролетит. Близко зверь не пробежит. Даже облака небес На дремучий, тёмный лес Не навеет ветерок. Вот уж полный век протёк; Словно не жил царь Матвей — Так из памяти людей Он изгладился давно; Знали только то одно, Что средь бора дом стоит, Что царевна в доме спит, Что проспать ей триста лет, Что теперь к ней следу нет. Много было смельчаков (По сказанью стариков), В лес брались они сходить, Чтоб царевну разбудить; Даже бились об заклад И ходили — но назад Не пришёл никто. С тех пор В неприступный, страшный бор Ни старик, ни молодой За царевной ни ногой. Время ж всё текло, текло; Вот и триста лет прошло. Что ж случилося? В один День весенний царский сын, Забавляясь ловлей, там По долинам, по полям С свитой ловчих[4] разъезжал. Вот от свиты он отстал; И у бора вдруг один Очутился царский сын. Бор, он видит, тёмен, дик. С ним встречается старик. С стариком он в разговор: «Расскажи про этот бор Мне, стари́нушка честной!» Покачавши головой, Всё старик тут рассказал, Что от дедов он слыхал О чудесном боре том: Как богатый царский дом В нём давным-давно стоит, Как царевна в доме спит, Как её чудесен сон. Как три века длится он, Как во сне царевна ждёт, Что спаситель к ней придёт: Как опасны в лес пути. Как пыталася дойти До царевны молодёжь, Как со всяким то ж да то ж Приключалось: попадал В лес, да там и погибал. Был детина удалой Царский сын; от сказки той Вспыхнул он, как от огня; Шпоры втиснул он в коня; Прянул конь от острых шпор И стрелой помчался в бор И в одно мгновенье там. Что ж явилося очам Сына царского? Забор, Ограждавший тёмный бор. Не терновник уж густой, Но кустарник молодой; Блещут розы по кустам; Перед витязем он сам Расступился, как живой; В лес въезжает витязь мой: Всё свежо, красно пред ним; По цветочкам молодым Пляшут, блещут мотыльки; Светлой змейкой ручейки Вьются, пенятся, журчат; Птицы прыгают, шумят В густоте ветвей живых; Лес душист, прохладен, тих, И ничто не страшно в нём. Едет гладким он путём Час, другой; вот наконец Перед ним стоит дворец, Зданье — чудо старины; Ворота отворены; В ворота въезжает он; На дворе встречает он Тьму людей, и каждый спит: Тот, как вкопанный, сидит; Тот, не двигаясь, идет; Тот стоит, раскрывши рот, Сном пресёкся разговор, И в устах молчит с тех пор Недоконченная речь; Тот, вздремав, когда-то лечь Собрался, но не успел: Сон волшебный овладел Прежде сна простого им; И, три века недвижим, Не стоит он, не лежит И, упасть готовый, спит. Изумлён и поражён Царский сын. Проходит он Между сонными к дворцу;
Приближается к крыльцу; По широким ступеням Хочет вверх идти; но там На ступенях царь лежит И с царицей вместе спит. Путь наверх загорожен. «Как же быть? — подумал он. Где пробраться во дворец?» Но решился наконец, И, молитву сотворя, Он шагнул через царя. Весь дворец обходит он; Пышно всё, но всюду сон, Гробовая тишина. Вдруг глядит: отворена Дверь в покой; в покое том Вьётся лестница винтом Вкруг столба; по ступеня́м Он взошёл. И что же там? Вся душа его кипит. Перед ним царевна спит.
Как дитя, лежит она, Распылалася от сна; Молод цвет её ланит:[5] Меж ресницами блестит Пламя сонное очей, Ночи тёмныя темней, Заплетённые косой Кудри чёрной полосой Обвились кругом чела[6] Грудь, как свежий снег, бела; На воздушный, тонкий стан Брошен лёгкий сарафан; Губки алые горят; Руки белые лежат На трепещущих грудях;  Сжаты в лёгких сапожках Ножки — чудо красотой. Видом прелести такой Отуманен, распалён, Неподвижно смотрит он; Неподвижно спит она. Что ж разрушит силу сна? Вот, чтоб душу насладить, Чтоб хоть мало утолить Жадность пламенных очей, На колени ставши, к ней Он приблизился лицом: Распалительным огнём Жарко рдеющих ланит И дыханьем уст облит, Он души не удержал И её поцеловал. Вмиг проснулася она; И за нею вмиг от сна Подпялося всё кругом: Царь, царица, царский дом; Снова говор, крик, возня: Всё, как было; словно дня Не прошло с тех пор, как в сон Весь тот край был погружён. Царь на лестницу идёт; Нагулявшися, ведёт Он царицу в их покой; Сзади свита вся толпой; Стражи ружьями стучат; Мухи стаями летят; Приворотный лает пёс; На конюшне свой овёс Доедает добрый конь: Повар дует на огонь, И треща огонь горит. И струёю дым бежит; Всё бывалое: один Небывалый царский сын. Он с царевной наконец Сходит сверху; мать, отец Принялись их обнимать. Что ж осталось досказать? Свадьба, пир, и я там был И вино на свадьбе пил; По усам вино бежало, В рот же капли не попало.