Помоги проекту - поделись книгой:
1
Сколько я ни изучал историю, ловил себя на одной мысли: многие деятели прошлого вполне бы прижились в нашем безумном двадцать первом веке. И не только потому, что натура человеческая мало изменилась со времён фараонов. Некоторые — к примеру, тот же Иван Степаныч — в моё время достаточно быстро свернули бы себе шею. А иные, наоборот, вписались бы в наши реалии без малейших проблем.
И один из таких «универсалов» сейчас находится передо мной. Одного обмена взглядами хватило, чтобы понять: споёмся.
Встречал я его в полном соответствии со стилем Мазепы: с помпой и подобострастием, граничащим с раболепием. Это вполне в духе эпохи, Меншиков и бровью не повёл, когда я рассыпался перед ним в верноподданических по отношению к Петру Алексеевичу заверениях. Но в его глазах нет, нет, да и читалась мысль: мол, не затягивай, я знаю, что всерьёз говорить желаешь.
— Слыхал я, недуги тебя одолели, Иван Степанович, — с натуральным сочувствием проговорил Алексашка, тщательно отслеживая мою мимику. — Печально сие, однако со мною двое лучших лекарей из числа тех, кому сам государь доверяет. Дозволишь ли им осмотреть тебя?
— Как же я посмею отказаться, коли его царское величество столь великую милость оказать соизволил? — я совершенно натурально кряхтел, как старый больной дед. — Годы — вот самый главный недуг мой, от коего ещё никто лекарства не измыслил. Но кто знает, может, те лекари и присоветуют, как страдания мои облегчить… Однако ныне о делах надобно поговорить. Соизволишь ли разделить со мною трапезу, княже?
— Да уж не откажусь, Иван Степанович, — Меншиков окинул комнату быстрым, опытным взглядом. — Отошли челядь, о делах государевых говорить станем.
Один взмах рукой — и мы с ним остались наедине. За стол усаживались молча. Я больше не кряхтел по-старчески, а Меншиков больше не улыбался и не строил сочувственную физиономию.
— О чём говорить станешь, гетман? — негромко спросил он, пронзая меня острым, как шпага, взглядом. — Эпистолу твою я получил, и удивлён ею изрядно. Не могу представить, что должно было стрястись, чтобы ты, известный любитель славословий на три листа, уложился в пять строчек.
— Дела серьёзные, княже, — я взялся было за серебряную вилочку, чтобы наколоть кусочек мяса, но отложил. — Измена.
— Чья? — Меншиков подался вперёд.
— Ежели скажу, что моя, не поверишь.
— Поверю, — усмешка Данилыча была жёсткой и холодной. — Зная, скольких ты за свою жизнь продал — поверю безоговорочно. Отчего же передумал ты, Иван Степанович? Или живота лишиться опасаешься?
— Бери больше, княже, — я тоже перешёл на сугубо деловой тон. — Тебе наверняка ведомо, каково с ляхами Каролус обошёлся. Полагал я, дурень старый, будто ко мне иное отношение шведский король выкажет, однако ошибся. Потребовал он, ни много ни мало, отдать ему всё, чтоб он мог другу своему Лещинскому утешительный дар преподнести. Да чтоб казаков ему под начало, да все крепости сдать — с провиантом и припасами — а царские гарнизоны чтоб вырезал… Нехай я сдохну, коли соглашусь на такое. Промеж нами всякое случалось, бывало и чубы друг другу драли, однако ж мы одной веры, одного корня. А тут воевать с вами под началом у лютеранина… Не могу я так, княже.
— А страх у тебя на свиту, которая мать родную продаст и не поморщится, — понимающе кивнул Меншиков. — Натворил ты дел, гетман. Нешто думаешь, будто я за тебя сию кашу расхлёбывать стану?
— Кто говорит, будто тебе одному сие доверю? — я подпустил лёгкую язвительную нотку в голосе. — Сам заварил, самому и хлебать придётся. Но в одиночку не управлюсь. Оттого и помощи твоей прошу.
— Я, гетман, и пальцем не шевельну, покуда ты мне всё и всех не отдашь.
— Для того и позвал…
Коротко и сжато изложил ему суть дела: мол, швед ждёт от меня вассальной присяги, зимних квартир, провианта и подкреплений, да чтоб, как говорится, «уже вчера». Перечислил имена как самых прожжённых сторонников «евроинтеграции», так и колеблющихся, не преминув вспомнить и тех, кто на предательство не пойдёт. Изложил диспозицию — мол, со дня на день жду иезуита, что грамоты должен привезти для подписания и обнародования, а ксёндз в свою очередь ждёт, пока светлейший со своими полками уберётся из Батурина.
— На наше счастье, отослал я того, кого опасаюсь более всего, — сказал я. — Пилипа Орлика. Однако и он не сегодня — завтра должен тут появиться. Чую я, он не просто так около меня трётся.
— Что ж тут тайного-то — на твоё место метит, — пожал плечами Меншиков, тряхнув локонами модного парика, свисавшего, словно уши спаниеля, на воротник дорогого расшитого кафтана. — Годы твои и без того немалые, не дай Бог помрёшь, а присягу Каролусу должен кто-то приносить. Вот он и расстарается, ежели увидит, будто ты колебаться начал.
— Думаю, он уже подозрение имеет, — я понизил голос почти до шёпота. — Я-то к тебе известную персону отослал, обставив сие так, будто ту персону по моему приказу в лесу прибили и прикопали. Да только Пилип в сие не особо поверил. Полагаю, что он уже розыск учинил, да тела не нашёл. Письмо мне с дороги прислал — мол, спешу возвернуться к тебе, гетман, ранее указанного срока. Коль спешит, стало быть, подозревает. А коль подозревает, то по приезде вцепится в меня, будто пиявица, да всю кровь высосет… От меня он опасение имеет, княже, не смогу я его удалить, не вызвав подозрений…иных персон. Ты — иное дело.
— Что ж мне его, давить, что ли? — такой оборот беседы даже поставил хитрого Алексашку в тупик: не ожидал. — Ну ты и сказанул, Иван Степанович. Да коли твои полковники прознают, как бы хуже от того не сделалось.
— Зачем же — давить? Я его тебе в свиту пристрою, — хмыкнул я. — За такой карьер, думаю, Пилип может и уцепиться — сведений, друзьям его полезных, он при тебе куда более получит, нежели при моей особе. А ты уж подумай, какими такими сведениями его кормить, чтоб…его друзья поступали к нашей выгоде.
Меншиков заулыбался.
— Хитёр ты, гетман, — сказал он. — Вроде бы правильные слова говоришь, а всё одно верится тебе с трудом. То ты на предательство пошёл, то передумал… А ну как передумаешь снова? Что тогда?
— Тогда голову мне снимешь, — я пожал плечами: мол, куда денусь-то теперь. — Давай так: я тебе Пилипа отошлю, а ты ко мне своего человека приставишь. Можешь не одного, так даже лучше. Да чтоб не псы были бессмысленные, а самые ловкие и хитрые людишки из тех, кому доверяешь. А ежели какой полк в Батурине станет, считай, половина дела уже будет сделана. Опираясь на твою силу да на имя царское, я быстро порядок наведу.
— Я покуда не давал согласия входить в твои дела, гетман.
— А я, княже, покуда ещё главного тебе не поведал, — я наконец взялся нарезать мясо и накладывать в тарелку вместе с гарниром из овощей. — Сказывали верные люди, будто в Варшаве Каролусу некто передал много сундучков, невеликих, однако весьма тяжёлых. И с тех пор король шведский не скупится, когда надобно платить полновесной монетой. Больше, конечно, даром берёт, но ежели платит, то новенькими серебряными талерами либо золотыми французскими луидорами. И всё сие он за собою возит… Было б добре, ежели б добраться до тех сундуков.
Меншиков, заслышав про деньги, действительно заинтересовался.
— Казна Каролуса может оказаться в наших руках едино лишь после того, как он полную конфузию потерпит, — задумчиво произнёс он, ещё не притронувшись к пище. — Да и то почти всё придётся государю отдать, иначе не можно. Иное дело, ежели с Каролусом какая нелепа приключится, да в землях гетманщины… Здесь ты прав, Иван Степанович. И дело твоё весьма интересным кажется… Сказал бы ты, будто тебя совесть заела — точно бы не поверил. Нет у тебя совести. А коли всё так, как ты говоришь — отчего бы не поверить? Дело — оно куда вернее, нежели слова…
— Давай тогда по чарочке — за него, за дело наше, — хмыкнул я, ухватившись за кувшинчик. — Вишнёвая наливочка, лучше всяких снадобий лекарских помогает…
«Говорил же — споёмся», — мысленно прокомментировал я происходящее, пока приятное тепло от выпитой чарочки растекалось по жилам.
«Ровно до той поры, пока золото делить не доведётся, — скептически заметил Мазепа, притаившийся в уголке моего сознания. — Иной раз простые казаки добычу дуванят, и то, бывает, за сабли хватаются, а тут царёв любимец. Сожрёт он тебя».
«Подавится. Думаешь, я не знаю, с кем имею дело?»
Иван Степаныч промолчал. Пусть считает, будто я как-то подстраховался, что-то эдакое придумал. Нет, ничего я не стал ради страховки писать, прятать или отсылать. Я — спринтер. Это до меня дошло буквально накануне приезда Меншикова. Как бы дело не обернулось, Мазепа не жилец. В известной мне истории он помер в Бендерах, будучи изгоем, без гроша за душой. Но даже если я смогу выкрутиться, избавиться от прошведской старшины и остаться верным Петру, самое большее, что мне светит — это либо геройская гибель в бою, либо инфаркт и похороны с почестями. Сердечко у гетмана и впрямь пошаливает, гипертония в наличии, да и семьдесят лет в восемнадцатом веке — это почти мафусаиловы годы, люди здесь редко заживаются до такого возраста. Какие могут быть страховки, если финал не за горами и заранее известен?
А тот… мой оппонент с вокзала — он именно это имел в виду, когда говорил о безвыходной ситуации? Или речь шла о чём-то ещё?
2
С Алексашкой мы сговорились достаточно быстро. Деловой настрой и впрямь оказался самым верным в данной ситуации решением: здесь репутация Мазепы была мне в минус, потому выдавать свои истинные мотивы я не собирался. Это у него нет совести, а у меня она пока ещё есть. И не всё ли мне равно, что я буду говорить, чтобы добиться нужного результата? Это у Алексашки пусть голова болит, как провернуть нашу аферу и выйти сухим из воды. Если Пётр узнает, боюсь, одними синяками да шишками Данилыч не отделается. Я-то, в отличие от него, совершенно точно знаю, чего хочу.
…А ночью меня прихватило так, что я своими стонами и сдавленными криками переполошил джур и охрану. Очень кстати Меншиков лекарей привёз: оба немца тут же занялись мною. Кстати, врачи были и правда хорошие, диагноз поставили точно — грудная жаба. Стенокардия, то есть. Поили какими-то снадобьями, растирали грудь резко пахнущей настойкой, а затем прописали покой, то бишь никаких дел… Ощущения, скажу честно, очень ниже среднего. Сердце реально очень сильно болело, я обливался холодным потом, а затем меня вовсе стошнило. Та наливочка оказалась совершенно лишней — в моём нынешнем возрасте и при такой напряжённой ситуации. Придётся о ней совсем забыть, если хочу довести своё дело до конца.
Если я не ошибаюсь, стенокардия — это «первый звоночек» инфаркта, который приближается с неотвратимостью встречного поезда в туннеле. Но в этой ситуации, помимо жирного минуса — болезни — имелся и не менее толстый плюс. Теперь что бы ни говорил Пилип, с места я не сдвинусь. Медицина запретила. А ведь он непременно попытается хоть тушкой, хоть чучелом, но вывезти меня из-под бдительного ока светлейшего.
Тот, кстати, разбуженный лекарями, немедля примчался меня проведать. И застал мою ясновельможность лежащим в постели — с крайне бледным видом.
— Не ко времени тебе хворать, Иван Степанович, — вздохнул Меншиков, присаживаясь на краешек постели. Лишних ушей здесь было через край, потому он изъяснялся так, чтобы посторонний человек ничего, кроме самого невинного разговора, не услышал. — Дел столько, что и здоровый загнётся, а делать их надобно… Что ж, немцы при твоей персоне останутся, покуда на ноги не поставят. Да и я с тобой пока побуду, мало ли, чем ещё помочь смогу.
— Благодарствую за заботу, княже, — сказал я, задыхаясь, хотя приступ уже купировали и боль начала отступать. — Хвала Господу, твои немцы грамотны, лечить умеют. Нет, сегодня я ещё не помру.
— Добро, коли так. Ты лежи, гетман, не беспокойся. Я покуда государю послание составлю, твоё здоровье не тебе одному дорого…
Значит, пока я валяюсь, здесь будут квартировать три царских полка под командованием Данилыча. Вот и хорошо. «Евроинтеграторы» при таком раскладе затаятся, иезуит в Батурин при Меншикове со своими бумагами и золотом не сунется, а колеблющиеся примут сторону царя. Или я их не знаю. Тем более, что сам с каждым поговорю, когда они по очереди ко мне с пожеланиями здравия пойдут: профит из ситуации с болезнью надо будет выжимать до последней капли.
Главное — не сдохнуть раньше времени, это было бы обидно.
Глава 9
1
В какой-то момент я засёк, что больше не вижу в своём окружении одного джуры и двух сердюков. А ведь раньше они торчали при мне почти круглосуточно, крайне редко выпуская из поля зрения. Про одного Иван Степаныч точно знал, что тот — человек иезуитов. На кого работали двое других, он не ведал, но я предполагал, что точно не на друзей. Да и были ли у Мазепы друзья? Может, когда-то и были, да только он их всех засунул подальше. Кого в не столь отдалённые места, а кого и на эшафот.
Иван Степаныч давно осознал, что я упрям, как ишак Ходжи Насреддина, и переубедить меня сладкими речами не получится. Потому он сменил тактику и начал всяко пугать. Мол, долго ли сможешь водить всех за нос? А что, мол, будет, когда истина откроется? Я мысленно посмеивался. Возражать не возражал, но в дискуссию на эти темы не вступал. Просто делал своё дело.
Я давно осознал, что иду по минному полю. Один неверный шаг — и «не повезло», как сапёру, в первый и последний раз в жизни. Причём, спасибо за это я должен сказать Ивану Степанычу, который эти самые мины либо сам заботливо раскладывал, либо тщательно взлелеял тех, кто с огромным удовольствием копал под гетмана целые сапёрные галереи. Казацкая старшина и раньше не отличалась дружелюбием с ближнему своему, а сейчас, когда Мазепа её основательно «причесал под себя», и вовсе превратилась в банку с пауками. Вот Ивана Сирка он боялся. И Петра боится. Карла, кстати, тоже сильно опасается, и пытается заразить меня своей коллекцией фобий. Но больше всего на свете он боится… Да, вы угадали — своего ближайшего окружения. Того самого, прошедшего все возможные проверки на лояльность.
«Да пошёл ты к чёртовой бабушке со своими страхами! — наконец я не выдержал и высказался „на всю катушку“. — Сам развёл гадюшник, теперь страхами своими пугаешь! Сиди где сидишь и молчи в тряпочку!»
«А не то? — насмешливо поинтересовался Иван Степаныч. — Что ты можешь мне сделать?»
«Если не хочешь узнать — не высовывайся».
Нам с ним действительно полегчало, лекарства немцев подействовали. Хоть врачи и предупреждали, чтобы я не дёргался и хотя бы несколько дней провёл в постели, всё же я решил сползти с кровати. Позвал джуру и велел нести одеяния: некогда, мол, валяться, дел по горло… Я блефовал, отчаянно и нагло. Единственное, что реально мог сделать гетману — это довести его до гибели, геройской или позорной, не суть важно. И есть у меня подозрение, что Мазепа об этом догадывался. Только отсутствие стопроцентной уверенности, что мне от него никак не избавиться, заставляло его умолкать, когда я взрывался от гнева и начинал ругаться. Думаю, рано или поздно он всё поймёт, не дурак ведь. А может, и начнёт делать попытки перехватить контроль. Это не та личность, которая за здорово живёшь уступит собственное тело, я обязан быть настороже.
Мальчишка набрался храбрости и несмело пожурил старика-гетмана за то, что тот себя не бережёт.
— Не для кого мне себя беречь, сынку, — со вздохом сказал я. — А дела не ждут… Что князь?
— Велел сказать ему, когда ты встать изволишь, — ответил джура. — Ещё велел спросить тебя, пане гетман, когда тебе угодно будет его видеть.
— Сей час и угодно, — я довольно достоверно изобразил усталое недовольство. — Зови князя. Чем скорее поговорим, тем скорее он уедет…
Джура тоже наверняка кому-то стучит, я уверен в этом свято — потому что в том же самом уверен и Иван Степаныч, который всю эту публику знает как облупленную. А я не должен выбиваться из роли — до поры, до времени.
2
На сей раз Алексашка вырядился по-походному — в кафтан военного покроя. Собственно, он и сам понимал, что загостился и пора бы держать курс на Петра Алексеевича. У него там на горизонте намечается сражение при Лесной, которое окончательно вынудит Карла к развороту на юга. И он явно что-то задумал относительно меня. Что-то, чего не ждут ни поляки, ни шведы, и чего наверняка не было в нашей истории.
— Доброго здоровья тебе, гетман, — войдя в горницу, он снял шляпу и изобразил учтивый поклон. — Лекари расстарались, за то их вознагражу… Не оставишь ли при своей персоне кого из них?
— Ежели будет твоя милость, то и оставлю, — согласно кивнул я, отлично понимая, кому будут стучать те немцы. — И деньгами их не обижу, люди знающие… А ты никак в дорогу собрался?
— Я ведь тебя токмо проведать прибыл, а не нахлебником сидеть, — заулыбался Меншиков. — Пора мне, государь ждёт. Только вчера письмо от него получил: пишет Пётр Алексеевич, чтоб я при первом же случае возвращался… А ты, гетман, не рано ли на ноги поднялся? В твои-то годы…
— Мои годы все при мне, княже, — кисло усмехнулся я, потирая грудь против сердца: стенокардию купировали, но неприятные ощущения остались. — Чем далее, тем их больше станет. А дела не ждут. Даст Бог, управлюсь со сбором провианта, а там кого из молодых на своё место прочить стану. Пора и на покой.
В присутствии посторонних мы не могли открыто обсудить свой хитрый план, но Меншиков — калач тёртый, всё понимал с полуслова.
— Пилипа дождись, княже, цидулу с дороги прислал, будто завтра поутру в Батурине будет, — добавил я со значением. — Рекомендации от меня наилучшие, как бы он твоей правой рукою не сделался вскоре. И государю бы ты его представил. Полезнейший будет человек при нём. И кто знает, может, Пётр Алексеевич пожелает видеть его гетманом после меня.
Знавший подноготную вопроса, Иван Степаныч принялся беззвучно костерить меня последними словами, но я уже научился отстраняться от потока его сознания. Я же сейчас фактически сдал Орлика с потрохами. И не исключено, что Пилипу предстоит испытать на себе судьбу Кочубея — ту самую, от которой я Василя избавил. Уж кто, кто, а Орлик постарается при ставке государевой развернуться во всю ширь своей души. И переписку свою не оставит. Молод ещё, чтобы конспирацию соблюдать как положено, не научен горьким опытом.
И как изменится от этого ситуация в целом? Может, такое изменение и малость для истории, но лично для меня удаление Орлика — жирный плюс. Убрав его из окружения и перекинув в свиту Меншикова, я доставлю, конечно, немало головной боли Петру. Зато без «смотрящего» от иезуитов старшина начнёт склоняться ко мне. А уж я знаю, что им теперь говорить. Особенно если Алексашка поступит так, как должен.
— Доброе дело делаешь, гетман — и впрямь пусть сей молодец при государе опыта наберётся, да как время придёт — уж прости — вернётся в Батурин за булавою, — судя по мимике, так и есть, Меншиков понял меня правильно. — Да нехорошо такие знатные подарки брать, не отдарившись. Приметил я, будто казаков при тебе немного. Ежели Каролус явится, тебе и встретить его нечем будет… Пусть один из пехотных полков в Батурине встанет, на защиту тебе, обывателям и в подмогу казакам.
— Старшина ворчать станет, — произнёс я.
— Чтоб старшине не ворчать, ей бы полки свои из куреней по зову гетмана скорее собирать, — напомнил Алексашка. — Ныне в Батурине провиантские магазины богатые, а кто их оберегает?.. То-то же. Покуда казаки не явятся, посидят здесь мои молодцы. Всё тебе спокойнее, гетман.
— Добро, княже, благодарствую за ласку, — я тоже дал понять, что в отдельной расшифровке сего манёвра не нуждаюсь. Один полк — немного, но если с умом за дело взяться, то кое-что интересное получится выкрутить. Особенно после Лесной.
…Мы расстались весьма довольными жизнью. Алексашка — тем, что фактически посадил меня за караул. Я — тем, что убрал от себя опасного человека и спрятался за штыки царских солдат. Вот теперь можно и за старшину приниматься. Пусть иезуит везёт золото, начну скупать их лояльность оптом и в розницу.
Если бы я знал, что гонец с грамотой, подписанной якобы мною собственноручно, уже едет к Карлу, то не был бы так благодушен. Точно так же я не знал, что иезуит не приедет. Но тогда я строил далеко идущие планы…
Глава 10
1
Если мои современники хотят получить представление о внутреннем мире людей этой эпохи, пусть сходят в соборы шестнадцатого — восемнадцатого веков. Только при «матушке Екатерине» они начали раздаваться вширь, словно пытаясь вместить в себя побольше молящихся. До того это были довольно тесные, хоть и зело вытянутые ввысь помещения, сплошь расписанные сюжетами из Священного Писания. Меня, человека мира интернета с его глобальным охватом, потрясала узость кругозора людей начала восемнадцатого века. Я испытывал самый настоящий информационный голод, и это при том, что гетман — должность, связанная с обширной перепиской. Однако о том, что творилось за пределами гетманщины, Иван Степанович Мазепа, человек весьма образованный по нынешним меркам, имел весьма странное представление. Он ещё более-менее сносно ориентировался в делах сопредельных держав, но о том, что происходило, к примеру, в той же Швеции, знал лишь по обрывочным письмам да сто раз перевранным слухам.
Тесный, узкий внутренний мир моего «реципиента» так контрастировал с привычным информационным морем двадцать первого столетия, что я натурально ощущал себя узником тюрьмы. И самое хреновое, что бежать из неё некуда. Эрудитов с энциклопедическим багажом знаний можно пересчитать по пальцам даже в Европе, да и там — своя специфика… Самое интересное, что одним из таких эрудитов был Пётр Алексеевич, прошедший путь от полуграмотного подростка, едва умевшего производить простейшие арифметические действия, до одного из лучших инженеров современного мира.
А ведь рано или поздно мне предстоит с ним встретиться. Иван Степаныч, едва я его этой новостью обрадовал, взвыл так, что меня аж передёрнуло.
«Забудь о том! — восклицал перепуганный гетман. — Раскусит он тебя в единый миг!»
«Тебя же не раскусил», — возразил я.
«То я! А ты для него опосля бесед с Алексашкой что раскрытая книга!»
«Бог не выдаст — свинья не съест… Умолкни, дай спокойно помолиться».
Поделиться книгой: