Помоги проекту - поделись книгой:
Довольствия на старожилов не было, поэтому я своим каптенармусу, повару, денщику, ещё пятерым пехотинцам приказал оставить трико-ком и убыть в Твердыню. Дядин зампотылу майор Каганович обратился с просьбой оставить во взводе моего денщика — он до Хрона фермером был, в колхозе агрономом поработает. Я отказал.
Дирижабль, подцепив БММП, взмыл в небо и… выбросил на парашютах мешки. В приложенной сопроводиловке капитан Кныш сообщал, что Комендантом Крепости получена марсианская лучеграмма с просьбой Командующего ОВМР оставить «мудаку капитану» дополнительный из НЗ «Распутина» запас провизии, «чтоб за год не передохли». Приписка: «Год тебе, бывший майор, растить петрушку и укроп — после трибунал». Отбросив оскорбительную записку, я распустил молнии мешков. Среди пачек флотских макарон оказались «укладки» с нашим спецназовским снаряжением. Вернули КНТМ, БККСКП, ФРКУ, экзоскелеты, ножи, сапёрные лопатки и комлоги! Почему и не винтовки, ракетницы, огнебаллисты и шмелетницы, я понимал: было бы слишком подозрительным, а так, сошлются на ошибку при выброске нам макарон — перепутали в спешке. Нож и сапёрка — оружие, а в руках моих марпехов-овэмээровцев — ещё какое. А комлоги! Переговорная связь, которую засечь и подслушать противник не мог. Правда, на острове она не работала из-за помех в эфире. Ну, а спецназовские «комбинезоны-ком на тушканчиковом меху» (КНТМ), шлемы-ком (ФРКУ) не всякая пуля брала, даже луч лазера в «меху» увязал. Экзоскелет надень, и кого хошь догонишь, от кого хошь убежишь. Я ликовал. Боевое снаряжение приказал хранить в ротной каптёрке, ножи запер в сейфе. Каптенармусом назначил прапорщика Лебедько.
— Докладываю, — не дождался моего разрешения прапорщик.
— Докладывайте короче — спать хочу.
— На крестьянском кладбище голоса… из-под надгробий. Людские. Лейтенант Крашевский может подтвердить.
Я распустил пояс, содрал с плеч портупею, сбросил ботинки с крагами и завалился в гамак. Ещё секунда — и провалюсь в сон. После ночи вставал отдохнувшим, бодрым, голодным, готовым гору свернуть, а сейчас отреагировать на такую пургу не было ни сил, ни желания. Белой горячки здесь только и не хватает. Распустил дядя своего каптенармуса, но у меня не забалует.
Прибежали после боя в деревню и увидели в окопах пруссаков облепленных «шмелями», я приказал старшине фляги со спиртом у марпехов немедленно изъять и опечатать. Лично принял и проверил печати на каждой. На время строительства ротной каптёрки место спирту определил в модуле медчасти — в месте со всем оставшимся у нас имуществом и провиантом. Отвечать за сохранность назначил троих: начальника медчасти лейтенанта Крашевского, и двоих из дядиного взвода — каптенармуса прапорщика Лебедько и повара ефрейтора Хлебонасущенского. Выдал нож, который полагалось передавать на посту сменщику. Каждое утро я начинал с проверки печатей — спирта из фляг не убывало. Но только после «девяти дней» тройка караульных в ужин непременно исполняла на три голоса песню «И на Земле будут яблони цвести». А так как печати были целы и во флягах булькало, я догадался, что пьют вокалисты медицинский спирт из укомплектования лазарета. Но опечатать медпеналы поостерёгся, резонно предположив, что в ход пойдут пузырьки с лекарствами на спирту. А пели очень даже неплохо: все трое обладали недурственным тенором, и звучал в основном репертуар великих ТВТ. Вымотавшиеся за день пехотинцы любили послушать. Отстроились, разрешил певцам столовую в ужин не посещать, и дал распоряжение повару — им кружку самодеятельности вместо меня снимать пробу.
И вот последствия. Хлебонасущенский на завтрак подаёт что-то такое, что в рот не лезет, двоим голоса покойников в могилах чудятся. На кладбище пьют — нашли место, раздражённо подумал я и спросил Лебедько:
— Где сейчас лейтенант? Заявится, разбудит.
— Сменил Хлеба на страже скарба.
— Отставить, прапорщик. Вы это бросьте. Ефрейтор Глеб Хлебонасущенский, а не Хлеб. Вы в воинском лагере, в расположении взвода спецназа марской пехоты «овэмээр». Не на страже, а на охране. И не скарб у нас, а материальная часть. Не в колхозе… Устав знаете, на сельхозработах воинские отношения в подразделении действуют, дисциплина и порядок неукоснительно обязательны.
— Виноват! Лейтенант медицинской службы Крашевский сменил ефрейтора Хлебонасущенского на охране материальной части. Так вот, кашевар, повар, то есть, тоже слышал, но больше лейтенанта сомневается… А то, сходим сейчас со мной, послушаете, — зазывно потянул прапорщик за горлышко флягу в заднем кармане трусов. Сценических галифе от повседневного обмундирования Красной Армии начала Великой Отечественной войны ему по размеру не нашлось, в гимнастёрку, хоть и разошлась по швам, только и влез. Вместо галифе дядя разрешил носить спортивные адидасовские брюки, но у меня в лагере после похорон не надевал — нет, не берёг, мне назло. Ходил в трусах «знаменитых». Дядин комотделения разведчиков ефрейтор Селезень поведал мне: «Вовсе не трусы то, а бабьи шорты. Нарядили в осмотровой гауптвахты после задержания и разоружения роты в ЗемМарии, в них и бежал на Бабешку». Благо, зелёные в розовых цветочках с сердечками, шорты прапорщик надточил парашютной тканью и заправлял в кирзовые сапоги, ему, как и пилотка, большие — не по ноге, на удивление. Тот же Селезень сболтнул, что у прапорщика остались спецназовские БККСКП, которые тоже не нашлось чем заменить. Не носил, берёг. Я знал, они у Лебедько знаменитые на весь полк. Были индивидуального, непромышленного, пошива, прапорщик называл их не «берцами», а «бацулами» — по фамилии «Бацула», мастера их пошившего вручную. БККСКП — спецназовские «ботинки крокодиловой кожи с кевларовой подошвой», этими кого хошь затопчешь. Моей полуроте в компанию на Землю такой обувки не досталось, экипировали ботинками с крагами под ношение экзоскелета.
— Э-ээ-эээ-хх!.. — затяжно зевнул я. — На кой на кладбище ходите?
— Ужинаем. Пробу снимаем. Неудобно в медчасти, до того как принесут ужин больным.
— Так нет, ээ-хх, во взводе госпитализированных.
— Будут.
— Вот тогда и будете ходить, зачем сейчас… э-ээ-хх?
— Т-ээ-к… за этим, — щёлкнул Лебедько пальцем по шее.
— Зачем, зачем?! — отметил я выразительный ответ, куражом в отместку мне попахивающий.
— Попеть.
— Э-ээ-хх!.. Кто ротное имущество охранял, пока вы там пели?
— Проход в «миске» один, охраняется, а из наших кому нахрон нужны доспехи — вы же сменили коды их активации. Продукты? Так поём мы в ужин, морпехи в трапезной все сидят, жуют.
— Э-ээ-хх!.. Марпехи, не морпехи… Бросьте уже эти ваши вэдэвэшные закидоны. Идите, прапорщик, ложитесь спать. Завтра до подъёма лейтенанта с ефрейтором ко мне. Сами не приходите, без вас споют про голоса на кладбище.
— Таким разом, разрешите отправиться за Камсой.
— За камсой? Закусывать?
— За лейтенантом медицинской службы Комиссаровым. Его в лагерь приведу к утру, майор Каганович и ефрейтор Селезень с отделением прибудут к вечеру. Сварочный аппарат принесу, ребятки ранцы доставят.
— Второй комплект? Ранцы-то на погибших были, Президент распорядился забрать вместе с оружием и мобильниками.
— Наши ранцы, не армейские. «Школьные». У менялы выменял ваш убиенный дядя.
— Селезень. Кто таков? Почему не знаю?
— Ефрейтор Селезень — начальник разведки Вооружённых Сил Пруссии, командир разведотделения. Был оставлен в лагере, нести караульную службу. До утра останется базу законсервировать.
— А… Ну да… Можете идти. Постойте. Старшина Балаян и вы — старые друзья, почему не уважите? Доложил, что бороду вы сбрили, а по всему телу волос оставили. Вшей завести?
— Хлеб… насущенский уважил, теперь чешется. Но не от вшей: живность, кроме людей, на острове не водится. Зуд, опрелости.
— Ошейника и браслетов не носите. Я приказал трико-ком надеть и активировать.
— Мне эти цацки малы. Хлебонасущенскому, Батюшке и Чону Ли выдали браслеты и ошейник не индивидуальной по запястьям и лодыжкам подгонки, тоже чешутся. Нет, знаю, к размерам самого трико-ком претензий нет — эластичное, из коралла «силикон». Надо, усядется, надо, вытянется — ляжет по фигуре. Браслеты — не по рукам и не по ногам, ошейник душит.
— Каптёркой занимаетесь?
— На водокачке только что не ночую.
— Каптёрка в башне, вне расположения лагеря под куполом-ПпТ?
— Вы распорядились найти подходящее место, я и нашёл. В подполье, тайной будет. Пираты на шарах прилетят, где нас, думаете, запрут? В башне водокачки. Чтоб в ней, вне «миски», поздыхали. А мы там спокойно оденем экзоскелеты, доспехи, вооружимся ножами и сапёрками. И продсклад там же, с каптёркой определю.
— Разумно… Продовольственный склад… не лучше ли в подполье столовой, в вагоне-ресторане, разместить, где при колхозе вашем был? Ладно, закончим обустройство лагеря, решим. Священник на вас, старожилов, рапорт подал: перед сном не молитесь.
— Это Батюшка-то? Да он сам будучи и колхозным бухгалтером по совместительству все молитвы позабыл. На службе в лагере спорол лычки младшего сержанта и во всученной ему мосфильмовской поповской рясе стал выёживаться, лишь бы в наряды не заступать, караульную службу не нести, тот ещё перец.
— Придать кого из пехотинцев? Идти на базу ночью.
— Мне провожатые только обуза.
— Старшине передадите моё распоряжение вызвать утром лейтенанта с ефрейтором.
— Слушаюсь.
Лебедько ушёл, и я завалился в гамак. Уснул, ботинки с крагами только сбросил и голову приткнул к импровизированной подушке из свёрнутой в валик хэбэлёнки с крагами.
Утром разбудил старшина с докладом о прибытии лейтенанта и ефрейтора. Я с трудом разлепил веки и увидел длинного, худого как жердь лейтенанта Крашевского и высокого, но всё же на полголовы ниже офицера, неполного, но с животиком, круглолицего ефрейтора Хлебнасущенского. Он стоял в стойке «руки по швам», прятал пальцы за «крыльями» красноармейских галифе — почёсывал, заметил я, тайком бёдра.
Доложились.
Подав команду «кругом», я поднялся и уселся. Из котелка на столе достал и вправил в рот бюгель. Развернул подголовный валик, оделся. Выставил из-под гамака ботинки, обулся, краги на ногах стянув только наполовину. И, не удосужившись повернуть подчинённых к себе лицом, спросил в спины:
— Кто матчасть охраняет!
— Прапорщик Лебедько! — отрапортовал лейтенант.
— Он же ночью ушёл на базу, в лагерь.
— Вернулся.
— Один?
— C Коганом, Камсой и Селезнем.
— Что такое?
— Привёл зампотылу майора Кагановича, лейтенанта медицинской службы Комиссарова и ефрейтора Селезня с разведотделением!
— Кру-у-гом! Вчера вы… не пели. На кладбище не ходили. Без прапорщика не смогли? Или голосов замогильных боитесь? А, лейтенант?
На этом моём вопросе Крашевский ссутулился, а ефрейтор насторожился и прекратил чесать исподтишка бёдра. Не дождавшись ответа ни от одного, я скомандовал:
— Слушайте мой приказ: на плац — и по сто тридцать кругов сделать, чтобы всю дурь выветрить. Бегом… арш!
Позёвывая, запросил у комлога время. До подъёма оставалось ещё восемнадцать минут. Переусердствовал старшина. Проделав манипуляцию с ботинками, крагами, хэбэлёнкой и бюгелем в обратном порядке, улёгся в гамаке на живот и крепко уснул — так крепко на острове в последний раз.
До завтрака я зашёл в модуль лазарета. На охране матчасти стоял Крашевский. По углам процедурной спали Каганович, Лебедько и Комиссаров. Проверил печати на фляжках, одну взял в карман. Распорядился майору стать в караул, лейтенанту спать, через десять минут разбудить прапорщика и направить с Комиссаровым на воинское кладбище, и по пути захватить в столовой три кружки.
Комиссаров — тщедушный, небольшого росточка мужичок, одет в медхалат и телогрейку, в которой из пропалин торчала вата, обут в кеды. Видимо, в одних трусах: ноги под медхалатом, ему ниже колена, голые. Икры шерстью, как у макаки, заросли. Не шёл — еле плёлся, уцепившись за резинку адидасовских брюк прапорщика (приоделся на кладбище). Только подойдя близко и услышав звук свинчиваемого с фляжки колпачка, поднял голову, оживился. «Свечи» из носа высморкал, сменные в ноздри не заправил. Я этому не подивился, знал об этой странности у старожилов.
— С «макариками» не пьёт, — пояснил Лебедько, подставив мне под фляжку три кружки. — Хворает фельдшер. Разрешите поселиться ему в больничке, Крашевский присмотрит, вылечит.
Я прапорщика не остановил — не возмутился с требованием доложиться по форме, «свечи» не называть «макариками», не по-уставному. Разлил спирт молча.
Прежде чем выпить поминальную у дядиной могилы, Комиссаров не сводя с меня глаз запустил пальцы себе в усы и бороду, вырвал резец и положил поверх надписи, вырезанной по дну армейского котелка. Котелки и алюминиевые миски применили навершиями обелискам. Обожгли столбики огнебаллистой и на верхушки насадили эту самую посуду с надмогильными по дну надписями.
Этот доходяга мстить будет не на живот, насмерть, воспринял я так церемонию медика.
Ветерок откинул пряди волос с висков, и я увидел мочки ушей лейтенанта — бутылочками настолько крупными, что, видимо, боясь обрыва плоти, Комиссаров воткнул их «донышками» в раковины ушей.
Выпили.
— Помянём и комиссара с разведотделением вашей полуроты, — занюхал лейтенант высушенной банановой кожурой, прежде им вымоченной в кружке со спиртом: — Погибли они по недоразумению, но держались молодцами.
Прошли к братской могиле разведчиков, выпили и здесь.
— А теперь пойдёмте, помянём крестьян.
Обогнули наблюдательную вышку, купол-ПпТ и вышли к крестьянскому кладбищу.
Лейтенант подвёл к одинокой могиле в углу погоста, дальнего от башни водокачки.
Готовились к похоронам, я к холмику тому подходил. Обелиска тогда не было — дощечку и крест из мотыжных тяпищ забрал Лебедько, заменить на столбик и скопировать эпитафию на дно миски. Мне сказали, что покоится здесь экс-президент Пруссии, основатель и первый председатель колхоза «Отрадный», умерший от неизлечимой болезни. Сейчас прочёл мельком окончание надписи:
Основатель и первый председатель
колхоза "Отрадный".
Биохимик, нейрохирург, академик
— И твою душу, да упокоит Господь, — явно двусмысленно, глядя мне в глаза, произнёс Комиссаров и подставил кружку под флягу. Будет мстить. Но дурак, похоже. Рисуется, строит из себя героя. Что алкаш, то к бабке не ходи, дал я оценку личности дядиного офицера медслужбы.
Помянули и крестьян-отрадновцев.
Лейтенант назюзюкался так, что прапорщик под «миску» и в медчасть нёс его на руках.
После отбоя я — спокойно, теперь не таясь от Крашевского — опустил «челюсть» в котелок, завалился в гамак и уснул. Но ненадолго, разбудили удары в стену снаружи казармы. Оказалось, шалило разведотделение ефрейтора Селезня. Их, как прибыли в Отрадное, разместили отдохнуть с дороги в медчасть, а ночью Комиссаров объявил, что карантин закончен, сказал, что клизмы он весь вечер и полночи ставил по приказу ротного медика лейтенанта Крашевского, который сейчас спит в один в офицерском притворе казармы. Селезень намёк понял, и все четверо по стене офицерского притвора молотили кирзачами дружно и вдохновенно. После этого случая, считал ефрейтор, я на его отделение «не зуб — весь бюгель заточил».
Я выскочил из гамака, оделся, обулся и тоже принялся молотить по стене. Гремело, пока разведчиков не остановил лейтенант с нашивками медицинской службы. Крашевский после дневной смены на охране матчасти весь вечер проспал в офицерском притворе, а после отбоя я его досыпать отправил на новое место постоя, куда он и направлялся со своим гамаком, прежде зайдя в гальюн. О прибытии отделения Селезня он не знал, и карантина никому не назначал.
Этой же ночью после построения марпехов «по тревоге» и раздачи нарядов вне очереди мне приснился сон — похороны прусских солдат и крестьян Отрадного. После снился каждую ночь. И всегда до мелочей одно и то же — будто ленту кино кто мне крутил.
Хоронил я один. Президент Пруссии, члены следственной комиссии адмиралы с генералом, капитан Кныш, его команда и моя полурота наблюдали за всем, расположившись на крыше гондолы дирижабля «Распутин», под прикрытием зонтообразного корпуса. Снаряд ЧНП (в Хрон проходил госиспытания; маркировочное название: «Человека Не Поражает») блуждал по воздуху между кладбищами через центр разрушенной и сожжённой деревни. «Миску» пруссаки перед артатакой деактивировали. В бою этот снаряд в виде развёрнутого «ковра» парил над местом скопления противника в поиске солдат-роботов, а засекал кого, испускал «платки» и «простыни», которые, спикировав тем на головы, пеленали по рукам и ногам, пленили. В трагический же инцидент на острове с участием моей полуроты, ЧНП спеленал отрадновских крестьян, которые и были «ковром» приняты за этих самых солдат-роботов, потому как дышали через респираторы гражданского образца, одеты были в одеяния с набивным цветастым рисунком — сошёл за камуфляж. В добавок, бейсболки василькового цвета повернули козырьками назад — сошли за «вэдэвэшные» береты. Сейчас же снаряд ни кому не угрожал, только мне одному.
Я разносил гробы и «мумии» (крестьян хоронили в «простынях»: гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или в цинковых ящиках на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу — под гору — ещё куда ни шло, а вот на воинское — в гору с гробами — требовало сноровки и стоило мне немалых усилий, даже будучи облачённому в экзоскелет. В комби-ком на тушканчиковом меху потом исходил: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.
Изредка удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек — руки их были заняты бубнами. Мои марпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и «М-36», кнышевцы не отрывались от «колашниковых» с прицелами без оптики. Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, тогда как я его помнил слепым и седым как лунь. Он играл на флейте, дул почему-то не сбоку основания «трости», а в торец.
Управившись с гробами и мумиями, я волок к крестьянскому кладбищу труп лошади, и тут начинался обстрел «лазерной дробью». «Умки», артиллерийские установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо — сами без боевых расчётов стреляли. Как ни спешил, «лазерная дробь» всякий раз отсекала лошадиную голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся коты и кошки шли за мной строем шеренгой по шесть, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне трепавшая доспехи, нипочём. Коты время от времени покидали строй помочиться у юрт, и почему-то по-собачьи, и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу. Коты поднятыми ногами на стену юрты не опирались, ловко на двух балансировали.
Когда я спихивал труп и следом бросал лошадиную голову в яму, коты с кошками следом гурьбой туда прыгали. «Ковёр» повисал надо мной и пускал в меня «платок», после «простыню». Пелёнатый, я валился в могилу. И в этот самый момент осознавал, кого ещё я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в обмундировании РККА, при винтовках Мосина, автоматах ППД образца 1940 года и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; по сторонам от строя сидели гурьбой крестьяне Отрадного — мужики и бабы. Председатель колхоза «Отрадный» бинтовал голову моему ротному комиссару; рядом отделение разведки у кобылы Маринки роды принимало. В центре же всей этой сцены, по-татарски поджав под себя ноги, сидел мой дядя Франц. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого «слона» — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутился вьюном дог-поводырь слепого президента Пруссии.
Как так! Ведь все они в могилах!
Кого же я похоронил?!
Звучали бубны и флейта, все смеялись, с козырька крыши гондолы опускался занавес…
Просыпался я в поту на полу, с болью в бюгеле — «фантомной»: протез лежал в котелке с водой. Поднимался и снова валился в гамак. И сон снился заново…
Той ночью, когда похороны приснились в первый раз, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчинённые и не намерены мне мстить, то козни всякие строить будут. Вот, похоже, взялись. Майор Каганович посоветовал отменить уставные отношения, рассказав, как всё было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза «Отрадный». Он же поведал про странность с «макариками». Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небёнов-мальчишек. Хлебонасущенский кормит — лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй — та ещё, видно, птичка. На очереди Мелех, Крынка, Пузо Красное — и эти что-нибудь да отчебучат.
Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.
Вошли в отгородку и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий не почёсывался тишком, что меня удивило.
— Что в кармане, лейтенант?
— Клизма.
— Какая ещё клизма?
Поделиться книгой: