Кошмар лесного края

Дмитрий Цымбал-Ерохин

Кошмар лесного края

Тьма скрюченными пальцами тянулась к охотнику. Он сделал робкий шаг ей навстречу, вытягивая свечной фонарь как можно дальше. Тени, возмущенно клекоча, попятились. Охотник сделал второй шаг, за ним последовал третий. Согбенные силуэты нехотя отступали, но держались поблизости. Самому охотнику отступать было некуда — путь вел вперед, под своды алого леса, через зловонное гниение его обитателей. В едком свете мелькала осклизлая плоть, поблескивали язвы, ставшие урочищами личинок. Почти сразу мужчину окружил рой докучливых мух, которых горбатые тени таскали за собой. Летучие гады в стремлении перебраться с больной плоти на здоровую, лезли в уши и ноздри, щекотали кровоточащую рану на щеке и разрезанное ухо. Охотник терпел, старательно выбирая место для шага. Если он споткнется о корень или ухаб, упадет и свет погаснет — ночные кошмары заберут его душу.

Позади пылал пожар, впереди — расстелилась лесная тьма. Оба направления казались скверными, любой бы предпочел избежать выбора между ними, но у путника выбора не было. Из зарева за спиной вырвался вопль. «Это сделал я», — думал охотник с ощущением странного смешения ужаса и гордости. Он крепче сжал скользкими от крови пальцами, державшуюся за него тонкую руку. Фонарь торопливо разгонял морок.

* * *

Алой осенью южные леса принимали облик буйного пожара, шелестя и качая красно-желтой листвой на ветру. На поляне перед воображаемым пламенем местная деревушка рассыпала полсотни деревянных надгробий, а её жители прямо на глазах охотника вырыли яму для нового переселенца под землю. Охотник, облокотившись на фонарный жердь, силился отыскать кое-кого в толпе через окуляр старинного бинокля. Серые фигурки жителей Новой Зари провожали соседа в последний путь. Его тихо забрала во сне старость. Многие позавидовали бы такой смерти: те, кто медленно слабеет от голода или морового поветрия, кто становится жертвой разбойников или обедом дикого зверья, а то и вовсе каннибалов. В Диких Землях чаще чем о еде люди могли грезить лишь о легкой смерти. Старика раздели и завернули в древесную кору, одежду и обувь отдали родственникам — в такой глуши расточительно хоронить покойников одетыми и обутыми. А на севере, за пределами лесного края, среди степей громоздились княжеские курганы, в которых властительные мертвецы замирали в одежде, украшениях, с оружием и едой. Даже крестьян хоронили с хозяйственным инвентарем и глиняными горшками. Какие бы выражения лиц нарисовались у жителей Новой Зари, узнай они о таких погребениях? Охотник усмехнулся.

— Чего лыбишься, чужак? Потешаешься над нашей утратой?

Кучерявая женщина незаметно и тихо для своих необъятных форм подкралась к путешественнику. Серый, много раз залатанный балахон, походивший на мешок из-под картошки, ещё большие утолщал ворчунью. Звали её Элиной. Улыбка мужчины скисла.

— Нет, — ответил он, стараясь сохранить невозмутимость серого взгляда после того, как дрогнул всем телом.

Женщина сжала губы и на её пухлых щеках очертились привлекательные ямочки, но буравящий взгляд из-под кустистых бровей отметал к ней всякую симпатию. Под этим взглядом у чужака сильнее заныл больной зуб.

— Высматриваешь шото в свою штуку-дрюку, но я вижу тебя насквозь лучше, — протянула дородная Элина. — И наблюдаю за каждым твоим шагом.

Она говорила правду. Все те два дня, что охотник пребывал в Новой Заре, Элина ходила за ним попятам даже до сортира. И в ночной тишине не стихал шорох её шагов за стенами полуземлянки. Благо хоть в кровать к нему не лезла. Элина не пошла на похороны соседа лишь затем, чтобы таращиться на охотника вблизи, и чтобы тот не взглянул на неё через окуляр бинокля — она жутко страшилась реликвий Старого Мира и подозревала бродягу в чернокнижии, потому и речь у него звучала не так, как у «нормальных людей». Поначалу его это даже забавляло, но скоро осточертело каждый раз перешагивать нож на пороге, который вопреки поверьям, Элина ставила острием вверх.

В Диких Землях одиноких бродяг не любили, а порой неприкрыто страшились. О них ходили сплетни, складывались целые легенды, как о чумных скитальцах, разносящих мор по миру. Охотник привык к предвзятому отношению — чужаку для всех деревень и городов, в которые его заносили потрескавшиеся дороги Старого Мира, но он никак не мог привыкнуть к вездесущей Элине.

— Я скоро уйду, добрая женщина, — произнес он, пряча реликвию из далекого прошлого. — Можешь, кстати, не стоять так близко.

— Не могу, — тотчас ответила Элина. — И не отойду, покуда не узнаю пошто ты явился. Сюда просто так не ходят.

И вновь она была права. В эти леса вообще никто из жителей за его пределами не ходил. Воображение жителей свободных общин и Яковитских княжеств населило южные леса племенами псоглавцев, а сам лес звался Лес-Чудес. В количестве преданий этот край уступал лишь Немому лесу на востоке. Обитатели Диких Земель поголовно ткали легенды как паутину. Мифы множились быстрее кроликов и янтарем застывали в народной памяти, не успев избавиться от предыдущих страшилок. С каждым новым поколением поверья приукрашивались и обрастали новыми подробностями о явлениях, которым не сыскать свидетелей. Вот только странствующего охотника сюда привела простая охота, и призрачная надежда на правдивость легенд о белом олене, за шкуру и рога которого удельные князья, вожди и колдуны вывернули бы из закромов лучшие ценности. В недрах лесного края он не столкнулся ни с гремлинами, ни с лешими, ни с чупакабрами, а вместо псоглавцев встретил людишек, да ещё не таких дремучих, как окружающая чаща. Зато столкнулся с обыкновенными волками, по вине которых потерял ослика с охотничьей поклажей.

Лес-Чудес насчитывал три свободные общины. В верховьях ручья стоял Новый Мартен. Что произошло со Старым и почему Мартен, никто не помнил, да и охотник на пороге зимы в неведомые дали не рвался. А Медовый Городок и Новая Заря соседствовали друг с другом. Медовый Городок охотник посетил первым после потери ослика. Там содержалась собственная пасека. Прознай об этом яковитские князья, завалили бы лесной городишко несметными дарами в обмен на лакомства, или покорили бы их мечом. Там охотник разузнал, что Старая Заря, звавшаяся в ту пору просто Зарей, пошла пеплом по ветру, когда в окрестностях стала твориться чертовщина.

— Ты меня слышишь? — не унималась тучная Элина, от которой охотник спрятался бы в яме старика.

— Угу. Ты начинаешь повторяться, добрая женщина. С первого дня говоришь что-то вроде того, чего не говорил мне только ленивый или немой.

Два лысых брата, Филипп и Трун, забрасывали могилу землей вперемешку с жухлой листвой. Эти двое относились к охотнику дружелюбно. Их самогон помогал хотя бы на время забывать о зубной боли, а за выпивкой и доброй беседой они многое поведали о поселении, но также многое утаили.

Охотник заметил среди возвращающихся с жальника крестьян вечно молчаливую девушку, которую повстречал вчера в храме. Её зеленые глаза уже какое-то время следили за ним. Они смотрели с вытянутого веснушчатого лица, обрамленного огненным водопадом рыжих волос, частично связанных в хвост на затылке. Серый взгляд охотника чаще встречал её строгий как утес профиль, но сейчас девушка обратила на него открытый малахитовый взор. В нем скрывалось нечто потаенное, словно морская глубина. «Тревога, безмятежности или печаль таятся в этой пучине?» — гадал охотник. И ведь не узнать, потому как молчание девушки, как он знал, длилось не первый год.

На несколько секунд он задумался, отчего заслужил её пристальное внимание. Чужак был невысок, худощав и узок в плечах. Двух нижних зубов не хватало, но и с ними кривая улыбка не стала бы привлекательнее. Обветренное лицо ещё не знало глубоких морщин. Каждый видел в нем мужчину средних лет, коим он и являлся. И, несмотря на то, что седые годы маячили на горизонте, охотник все ещё находился от них на почтительном расстоянии. При таком наборе красавцем он себя не считал, другие — тоже. Возможно, девушке просто нечасто доводилось видеть новые лица.

— Чужак зачастил посматривать на твоюшнюю Риту, Калеб, — кликнула Элина, перехватившая взгляд охотника.

Староста Новой Зари остановился, поиграл желваками, оправил ворот из волчьего меха и украдкой коснулся медвежьих когтей на ожерелье.

— Иди домой, любимая, — лишенным всякого почтения голосом сказал Калеб замершей Рите.

Рыжеволосая девушка покорилась. Проходя мимо, она старательно прятала от старосты веснушчатое лицо. Охотник смекнул, что «возлюбленный» подобру не получал от нее не только взгляда. Характером Калеб был таким же неприятным, как его изрытое оспинами лицо. Старосту Новой Зари больше заботило внимание Риты к чужаку, нежели толки Элины о соглядатайстве бродяги в пользу Медового Городка и о занятиях чернокнижничеством.

— На все насмотрелся? — спросил предводитель общины.

— Предпочел бы не видеть вашей скорби, но сапожник медлит.

Охотник взглянул на свои ноги, будто проверяя не сменились ли истоптанные солдатские сапоги новыми. Они хорошо послужили ему в скитаниях по Диким Землям. Подошва выдержала острые камни Серых гор, трясины Великих Топей и сотни километров дорог Старого Мира, в конец развалившись в окрестных лесах и на очередном ноже в пороге от Элины.

— Я приказал Валену пошустрить, — ответил Калеб. — Вечером получишь обувь… не в изъян годности за щедрую плату.

— Благодарю за опеку над моей скромной персоной, — чужак мог поспорить, что староста не понял и половины слов, выученных им самим до того, как стал странствующим охотником. — Ты же не погонишь меня в лес на закате?

Чужак обращался к старосте Новой Зари на «ты» не от недостатка уважения. Услышав обращение на «вы», человек принимался суетливо искать третьих собеседников. Охотника радовало хотя бы то, что он понимал их говор: в Диких Землях хватало племен, которые забыв людскую речь, общались жестами и звуками.

— Молвит колдовские слова, — предостерегла Калеба Элина, крутя кучеряшку на пальце. — Ещё одну бессонную ночь в слежке за ним не сдюжу. Лучше погнать его…

— Тебя никто об этом и не просил, — перебил староста. — Кто ж мы такие, шоб выдворять человека, пускай и чужака, в ночь, где скитаются кошмары? Бывай, бродяга, надеюсь утром тебя не застать.

Охотник мысленно поблагодарил Калеба, хотя заранее купил его щедрость медвежьими когтями. Он разделял с остатками человечества первобытные страх перед темнотой. За минувшие после гибели Старого Мира века, смена суток уподобилась жизненному циклу: каждый закат мог оказаться последним, а рассвет ожидался с волнующей надеждой. И если одни путали в темноте химер и кикимор с совами и качающимися на ветру ветками, то Новая Заря без обиняков страдала от истинных порождений ночи. Тут их нарекли кошмарами. Неведомые существа в последнее десятилетие время от времени являлись из гущи лесов. Но, как и любой ночной кошмар, они отступали перед светом.

В тихие ночи даже на кладбище зажигали сальные свечи. Свет непреодолимым для нечисти барьером опоясывал палисад деревни. Фонари на жердях чадили от заката до рассвета под присмотром сторожей. Над каждой дверью в жилище мерцал спасительный огонек. В храме с закопченными стенами Калеб ежедневно топил жир и древесную смолу для свечей. Соседний Медовый Городок владел истинным богатством — воском. Тамошние крохоборы и требовали за него едва не половину урожая Новой Зари, да ещё и каждую неделю по три десятка яиц. Несколько лет назад это привело к войне между поселениями, которая получила название Войны за ульи. Новая Заря проиграла: двое человек погибли, несколько получили ранения, а супруг Элины пропал на обратном пути. Видимо, оттого она и стала склочной.

Медовый Городок тоже окропил землю кровью своих жителей. Большие потери по здешним меркам принудили поселения к миру, хотя взаимная неприязнь осталась. Элина талдычила, что Медовый Городок заслал чернокнижника-бродягу воровать драгоценные свечи. Филипп с Труном сказали, что этими речами она не давала покоя даже помиравшему деду. В Медовом Городке соседей кликали дикой сектой и сочиняли небылицы о пристрастии пихать эти самые свечи куда ни попадя.

Крестьяне разбредались по Новой Заре. Одни принимались колоть дрова, другие усаживались на лавки вычищать фонари от нагара, третьи сгибались над огородами. В отличие от основательно стоявшего Медового Городка, Новая Заря сочилась смолистым запахом не потемневшей от времени древесины, была свободна от переполненных компостных ям, да и за рвом с палисадом здесь следили порядочнее, чем за поросшим крапивой оврагом в Медовом Городке. Народ в Новой Заре жил в полуземлянках, которые лет десять как называли временными. Постройку срубов, как у соседей, откладывали насущные дела. Охотник с ходу приговорил временные полуземлянки быть вечным жильем по крайней мере нынешнему поколению. Большую часть объятой палисадом территории сдали курятникам, коровникам, поленницам и убогим огородам. Хозяйство расползалось, оставляя все меньше свободного места. Когда жители начнут дергать урожай прямо с потолка полуземлянок, Новую Зарю будет в пору переименовать в Кротовый Городок.

С жальника возвращались Филипп и Трун, закинув лопаты на плечи. Первый приветливо улыбнулся бродяге, выпирающими как у кролика передними зубами. Второй смерил мужчину ничего не выражающим взглядом. Лысые братья позабыли, как выгоняли путешественника спать к псу за то, что тот поинтересовался немотой Риты.

— Помянуть бы старичка, — прохрипел Филипп.

— Воздержусь. Я ухожу завтра на рассвете.

На самом деле охотник не отказался бы заглушить самогоном зубную боль, но в Дикие Земли надлежало идти с трезвой головой.

— Куда направишься?

— Вернусь на север. Ветра холодают. Пора искать зимовье.

— Не ходи далеко, — изрек Трун. — Спросись в Медовом Городке.

Два брата были добряками каких поискать в Диких Землях. Знали бы жители свободных общин и Яковитских княжеств кого нарекали псоглавцами, сами бы перестали зваться людьми. Филипп с Труном не гневались на Медовый Городок, несмотря на то, что возле пасек погиб их брат.

* * *

Вечерний холод норовил прошмыгнуть под кожаный кейп охотника как настырная любовница. Бродяга вышел из полуземлянки сапожника Валена Пятки и втянул влажный воздух вместе с вездесущим запахом копоти. Ремесленник зажег смоляную свечу за порогом и от неё странник закурил трубку. Дым обжог язык и горло, защипал глаза. Табак, прихваченный с фермы чудака, спавшего с собственной бабкой, иссякал. Охотник опустил глаза на новые ботинки. Не чета старым солдатским, но в Диких Землях такие же никто бы не сшил. За хорошую работу он отдал сапожнику увеличительное стекло. На севере затребовали бы больше, потому что там реликвий Старого Мира водилось в достатке.

Жители Новой Зари стекались к глинобитному храму Света. На пороге задания с вечерними наставлениями выступал Калеб, чью искаженную оспой физиономию засвечивало с полсотни свечей, производя мистическое впечатление на соплеменников. Они с жадностью внимали его речам об ужасах ночи и единении перед светом. После многословного вступления староста назначал ночных сторожей, раздавал поручения на следующий день, отправляя народ собирать хворост, проверять силки и добывать смолу для свечей. Наседающие ночные кошмары сплотили общину. «Они же сломали Риту, когда она была ребенком», — думалось охотнику — «Утащили должно быть её родителей во тьму у неё на глазах. Такое не забывается».

Он почувствовал на себе цепкий взгляд и не прогадал, предположив, что на сей раз это была не куда-то затерявшаяся Элина, а Рита. Её огненные как алый лес волосы узнавались даже за мутью слюдяных окон. Она показалась на крыльце срубного дома — единственного такого в Новой Заре, и владел им Калеб. В нем он прятал девушку от серых глаз охотника. Бродяга сделал шаг, она — тоже. Он посмотрел на храм Света, у которого гудели крестьяне, не видевшие ничего, кроме озаренного светом Калеба, а тот терялся за стеной спин.

Чужак в несколько шагов пересек узкую улочку и шагнул на ступени крыльца. Рита ждала неподвижно. Малахитовый взор таил бездонное молчание. Мужчине показалось, что её веснушчатого лица никогда не посещают эмоции. У таких, как она, гораздо позже образуются морщины, которые чертят на лице карту нашей души. Её душу отнял кошмар лесного края.

— Ты хочешь что-то сказать мне? — спросил охотник.

Он ощутил вкус глупости своей затеи. О чем говорить с немой? Рассыпались наивные надежды на то, что он единственный, кому Рита раскроется. «Она полоумная, — подумалось ему. — Таращится поди на каждого чужака, а в голове варится суп из бессвязных мыслей, как у этих, что живут в лесу, молятся колесу. А может, нет…». Он всматривался в зелень её глаз, в чьих глубинах рождался образ лесного пейзажа, а озарявший их розовый закат придавал воображаемой картинке схожесть с алеющим по осени Лесом-Чудес. Она так ничего и не сказала, даже губами не пошевельнула. Охотник чувствовал, что её зеленые глаза способны сказать больше, чем слова, но никак не мог понять её языка. Чужак не заметил, как пустился в грезы. Подобно занесенным в яму листьям, голову засыпали смелые мечты о том, как они сбегут от ночных кошмаров, будут молчаливо скитаться по Диким Землям в поисках укромного уголка. Ему под силу прокормить их обоих даже без потерянного вместе с осликом инвентаря. Да и с ней в обнимку засыпать в студёные ночи будет гораздо приятнее.

«Что, если она читает мысли, как вещуны Китежа, о которых шепчутся в княжествах?» — задумался он. Истомная зубная боль развеяла грезы.

Охотник извлек из котомки заржавевший кружок. Щелчок открывшейся крышки заставил девушку вздрогнуть, чему мужчина улыбнулся, не являя кривых зубов. Под потрескавшимся стеклом ещё различались две замершие стрелки. Они тянулись к загадочно перекрещенным палочкам, начертанных по окружности мутного диска. Но внимание перехватывало маленькое изображение на внутренней стороне крышки. Время вытянуло краски, но пощадило ясность. Начертанная не рукой, а словно застыв в отражении зеркала, на картинке виднелась девочка с бантом в волосах. Рита пытливо взглянула на путешественника — первое оживление, которое ему удалось в ней вызвать. Он покачал головой.

— Я её не знаю, да и её давно уже нет в живых. Это… карманные часы из Старого Мира. Тогда люди умели сохранять образы какими их видят наши глаза, и точно следить за временем.

Рита аккуратно потянулась к часам. Мужчина дождался, когда её тонкие пальцы прикоснутся к нему и только тогда передал вещицу.

— Оставь себе.

Он не жалел, что за так расстался с драгоценной реликвией. Тоска одолевала только от того, что он не мог сохранить ощущения теплого прикосновения Риты и получить взамен её изображение.

— Калеб! — разбил тишину крик Элины, таившейся неподалеку. — Калеб, гляди!

Охотник ухватился за рукоять под подолом кейпа, но также быстро убрал с неё руку. Оставалось только наблюдать, как к нему приближается толпа во главе со старостой. Обезображенное лицо Калеба от злости подурнело пуще прежнего. Рита дрожащими руками запрятала часы в складках балахона. Глаза на её побледневшем лице напоминали оброненные в снег изумруды.

— Открыть ворота! — скомандовал Калеб. — Чужак уходит. Сейчас же.

Филипп и Трун отделились от толпы. Они не смотрели на бродягу, и он их за это не винил. Но в приближающуюся ночь заходить не хотел. Уж лучше спать подле псины или под огородным пугалом, но в окружении рва и светящегося палисада, нежели остаться одному в темноте.

— Я ничего не сделал, — сказал охотник, не в силах сдвинуться с места.

— Он касался её, Калеб, — громко зашептала Элина. — Дал ей какую-то штуку.

В надвигающейся темноте глаза старосты почернели, а отражавшийся в зрачках огонек свечей походил на танцующего золотистого чертика.

— Это… это всего лишь подарок…

Бродяга понимал, что для ревнивца это не послужит оправданием, но продолжал цепляться за возможность остаться.

— Подарок останется, а тебе я советую не терять времени — скоро придут кошмары, — вкрадчиво сказал Калеб. — Если будешь спорить, то я сделаю что похуже энтих.

Охотник услышал участившееся дыхание. Оглянувшись, он увидел живую эмоцию на лице Риты. Страх. Речи Калеба ужаснули её больше, чем бродягу. И он бросился к раскрытым воротам. Пронесся между двумя лысыми братьями, застывших у створок, ни разу не оглянувшись. Вечер оборачивался ночью.

* * *

Это была самая долгая ночь на его памяти. Вначале беглец помыслил остаться на жальнике — единственном островке света за палисадом Новой Зари. Но мерцающие огоньки свечей предупреждали о том, что это место может стать его последним пристанищем. Он пробежал мимо кладбища, перепрыгнул ритуально опаханную границу поля и ворвался в гаснущий пурпур леса.

Бег наперегонки с ночью выглядел безумием, но куда большим безумством было остановиться. На счастье, охотник не угодил в прикрытые прелой листвой ухабы или расставленные местными жителями силки. Взмокшим и задыхающимся он припал к серебрящемуся в темноте ручью. Правый бок после бега рвала острая боль, мчаться дальше не хватало сил, но за ним никто и не гнался. Странствующий охотник вслушивался в голоса леса: скрип ветвей, шуршание листьев, опадающих с характерным щелчком. Даже если ты один во всей чаще, лес вокруг не унимался копошиться, к этому невозможно привыкнуть сколько себя не заставляй. Тем более, когда ты находишься в колыбели здешнего страха.

Охотник обжог лицо холодной водой, прилепив на лоб опавший лист. Осмотрелся. Здесь он замочил дырявые ботинки, когда держал путь из Медового Городка к Новой Заре. Местные не дали ручью названия, потому что на всю округу он был один. Ручей выступал связующим ориентиром между двумя поселениями. Когда влажный воздух освободил дыхание от хрипа, горящие после бега ноги сами повели беглеца прочь. Он неуверенно плелся в непроглядной тьме, ориентировался лишь на тихий плеск Ручья, в который по неосторожности несколько раз угодил ногами. Сапоги из Новой Зари пока что показывали себя хорошо.

Разжечь костер беглец страшился также сильно, как сомкнувшейся вокруг тьмы. Огонь в Диких Землях отпугивал одних существ, но привлекал других. Пока же кошмары не выдавали себя, не возникало надобности призывать тех, о ком в Новой Заре и Медовом Городке могли не знать. «Нет ничего страшнее уханья совы», — обнаружил для себя излившийся холодным потом бродяга, заслышав неподалеку ночную птицу.

Когда в лес запоздало заглянуло утро и оживило красно-желтые оттенки, замершему охотнику казалось, что после пережитого он поседел, а лицо порябело морщинами. Хотя в пору серых дней солнце не греет, при его виде легко можно поддаться обманчивому спокойствию. Бродяга знал, что расслабляться было рано. Звери в Диких Землях не переставали рыскать и днем. Медведь не упустит возможности набрать жирка на зиму, а волки давно уж переварили ослика. Осень почти вымыла из леса подножный корм для них. Странствующий охотник всматривался в противоположную сторону раздавшегося вширь Ручья, по темным водам которого медленно проплывали опавшие желто-красные листья.

Там, на фоне серых облаков, из земли, практически сливаясь с алой листвой, вздымался ржавый исполин, раскинувший в стороны обомшелые балки. Он все ещё твердо стоял на покосившихся опорах, но всем видом выказывал желание рухнуть и быть погребенным под толщей земли и спутанных корней. На равноудаленном расстоянии возвышались его братья. Руины Старого Мира — остатки канувшей в Лету великой человеческой цивилизации. Такие столбы встречались повсеместно в разной степени сохранности и конфигураций: двурукие, многорукие или вовсе безрукие. Порой они становились частью поселений, как и другие сохранившиеся сооружения далекого прошлого.

О тех седых временах, известных по легендам, напоминают громадные руины из камня и стали, тянущиеся в небо искореженными верхушками; остовы загадочных механизмов, едва выглядывающих из-под земли; циклопические мосты и вгрызающиеся в темноту подземелий туннели. А каменные дороги, теряющиеся в песках, траве и кустах, паутиной окутывают Дикие Земли. Они до сих пор связывают между собой многие поселения и по ним частенько бродят караваны.

Жители лесного края именовали ржавых исполинов Столбами Древних. За ними будто бы заканчивался человеческий мир и в ту строну они страшились даже смотреть. Вздор, ведь охотник прибыл сюда как раз из-за той стороны Столбов. Там также, как и здесь, существовали свободные общины. Да бродяга и не признавал мнимых границ человечества, будь то засечные черты у Великих Топей, светящиеся холмы, Земли Вечной Зимы или тот же Лес-Чудес, в котором вместо вымышленных псоглавцев обитали люди… и ночные кошмары. Нет иных границ человечества, кроме рвов, проволок и стен поселений да ферм. Сразу за ними начинаются таинственные Дикие Земли, где человек не стоит даже на середине пищевой цепочки и не ощущает себя в безопасности.

Охотник присел на ствол упавшего дерева пожевать бобов и завалявшихся в мешке медовых конфет. Перекус пробудил зубную боль. Рука пошарила по поясу, но не нашла курительной трубки. Он горько поморщился очередной утрате. Поход в южные леса за белым оленем оборачивался сплошными лишениями.

* * *

Гул пчелиных пасек известил о приближении к Медовому Городку, когда нестройный частокол и заросший ров ещё не показались на виду. В обращенных на охотника взглядах жителей не выражалось приветствие, но он его и не искал. Мужчина старался наделить свой облик стальной суровостью и шел неспешно, чтобы никто из пасечников не заметил подкашивающей его слабости. Резкий крик петуха заставил бродягу нелепо вздрогнуть и про себя пожелать птице скорейшего визита на обеденный стол.

Охотнику доводилось посещать нагромождения убогих хижин, полуземлянок и лагерей из хлама, иногда устроенных в руинах. Многое из этого гордо называлось городами, а скопления — странами. Не выпадал из этого перечня и Медовый Городок со скопищем срубных домов под грунтовыми крышами, больших и малых сараев, столбиков сортиров, торчащих возле свинарников и лабиринта плетней, разделявших огороды. Два крестьянина в сторонке как раз спорили о том, кто из них сдвинул забор и присвоил себе тыкву. Лишь внимательный путник замечал в центре Медового Городка потемневшую от времени деревянную доску с криво вырезанным на ней человечком, который тянул руки-палки не то к звездам, не то к снежинкам и был окружен прямоугольниками. Лишь поясняющий рассказ местного жителя обращал неумелую резьбу в изображение легендарного основателя поселения — Пузослава «Приручателя Пчел». И только тогда становилось понятно, что его окружают ульи пасеки и летающие пчелы.

Под Пузославом сидела на колодке худая женщина, былая красота которой последними годами цеплялась за избороздившимися морщинами лицо и поседевшие, но все ещё густые волосы. Никодима — глава Медового Городка и правнучка «Приручателя Пчел» — жевала воск пока в нем не заканчивались медовые соки, а затем бралась за новый кусочек. Жидкое золото повсеместно употреблялось в пищу в самых разных вариациях, а местная медовуха была гораздо приятнее самогона Филиппа и Труна.

— Ну как там у этих? — причмокивая спросила женщина. — Хватает свечек?

— К сожалению, — буркнул охотник, скривив гадкую мину.

— Хе, мы неспроста их нелюбим, — улыбнулась Никодима, и бродяга позавидовал её целой улыбке. — Ну теперича и ты эт знаешь.

На долгие беседы у путника не хватало сил. Оказавшись в безопасности, его захлестнула неодолимая усталость, скопившаяся за ночью и утро. Прибавлялись боль натертых новой обувью ног и набивший оскомину зуб. Охотник всерьез задумывался привязаться им к лошади и дать ей хорошего шлепка.

За сон на лавке в теплой избе с него ничего не требовали. Бродяга отоспится и уйдет, а что ещё нужно местному люду от него? Пролезавший под притолокой охотник застал в комнате косоглазого мужа Никодимы за вязанием лаптей. В прошлый раз мужчины не общались и именами не обменивались, но стоило страннику перешагнуть высокий порог новыми сапогами, как косой заговорил:

— Вален Пятка шил или егошний сын?

Охотник замер, не сразу уловив суть вопроса. Даже разнонаправленный взгляд мужика он перехватить не мог, но супруг Никодимы сам же внес ясность и указал на сапоги пальцем.

— Он, — подтвердил бродяга.

— Добротно послужат, — сказал косоглазый, возвращаясь к лаптям.

— Ты его знаешь?

— Да, приходился мне соседом.

Бродяга забыл о сне. Всплыло в памяти мимолетное упоминание о пропавшем без вести во время Войны за ульи жителе Новой Зари. В Медовом Городке косоглазому с женой повезло гораздо больше. Усевшись на лавку, охотник вынул стертые ноги из сапог и молча наблюдал за тем, как неразговорчивый мужичок ловко превращал лыко1 в лапти. Доделав пару, он бросал её в кучу к остальным и брался за новую — лаптей много не бывало, они быстро стирались, а во время земельных работ вязать новые некогда, потому делалось это зимой. В избе витал медовый запах. В Медовом Городке он был таким же вездесущим, как гарь и копоть в Новой Заре.

Сон не возвращался, хотя на пути от Столбов Древних он так и норовил свалить охотника в кучу алой листвы.

— Что произошло с Ритой? — прервал молчание бродяга.

Косоглазый работы не оставил и отвечать не спешил. Он доплел лапоть под хмурым взглядом гостя. И только бросив очередную пару к остальным, поглядел на печь одним глазом и на чужака — другим.

— Тебе коротко, шоб задремать поскорее, аль подлиньше, шоб отвлечься ото сна?

— Давай что-то среднее. Если захраплю, то сам дашь вердикт своему повествованию.