О времени, о душе и всяческой суете

Хорошо, признай свой возраст относительно времени, но не в плане старческого слабоумия. Винтовой эскалатор бросил ему вызов, и он оттолкнул юношу в черном, за плечом которого под одеждой просматривался пистолет. Видимо, одна из этих современных пластиковых моделей, иначе сканеры на входе отобрали бы его. Джевонс едва успел бросить резкое, неискреннее извинение в ответ на дуло возникшего в руках у мальчишки пистолета; спираль вывела его из поля зрения и дальности до того, как побелевший палец сумел нажать на спусковой крючок, но до него донесся крик сопровождавшей стрелка разочарованной девушки:

– Че ты этого не сделал, а? Че? Думаешь, я хочу все время слоняться с ублюдком, которого шпыняют, как какого-то…

Обратная перистальтика эскалатора вытолкнула его, словно рвоту через желтогубый рот, на верхний уровень. Теперь Ярмарка окружала его со всех сторон, бурля и вскипая подобно разъяренной воде. Шум усилился вдвое. Через дорогу от него толпа расступилась, и источник криков и неистовой музыки стал очевиден: группа девушек в откровенных костюмах громоподобно играла на сверкающих латунных рожках, а одна из них выстукивала непрерывный ритм на чем-то вроде оснащенной усилителями ударной установки. Девушка была толстой; она вся тряслась. Толстый старик в соседнем киоске смотрел на нее и содрогался от передавшегося ему похотливого экстаза, то и дело прерываясь на громкие призывы посетить его собственное шоу.

Разделенная на сегменты дорожка шириной в сто футов бежала мимо. Когда-то – не так давно – он обладал достаточными рефлексами, чтобы выполнить невозможные маневры на самолете весом в десять-двадцать тонн футах в пятидесяти от земли. Будто во сне, он сделал шаг вперед, приноравливаясь к колебаниям и ряби дорожки, как танцор, подстраивающийся под неуклюжего партнера. Впереди дорожка пыталась столкнуть девушку, завершившую круг. Ей удалось продержаться на вздыбившемся участке секунд десять, прежде чем тот сбросил ее, и она с криком покатилась под ноги мужчинам на сегменте, который двигался на скорости сорок миль в час. Один из мужчин резко ударил ее ногой, а потом они скрылись из виду.

Пошатываясь, девушка направилась к краю, но тут ее схватил за руку дядюшка в костюме шута, по сравнению с которым патрулирующие Ярмарку люди казались лишь мрачной шуткой.

– Никак прокатиться надумала? Знаешь же, что это для того, чтобы попасть куда-нибудь в другое место, а не вернуться назад?

Девушка разрыдалась. Потоки слез размазали ее густой макияж. Дядюшка повернулся, чтобы скинуть ее с дорожки, но к тому времени Джевонса уже унесло так далеко, что больше он их не видел.

Да тебе-то какое дело, свирепо спросил он себя и тут же понял, что ответ таится в волнующем ритме роликов у него под ногами, в том, как подрагивание и скрип какого-нибудь изношенного, несмазанного подшипника нарушает гладкий ритм движения, овладевая им, проникая своей упругостью в кости его тела, убеждая сделать то или это…

…и он двигался по бегущей на скорости в пятьдесят миль в час полосе, как будто с детства на ней катался, на каждом переходе впитывая в себя еще по десять миль в час, не дрожа и не спотыкаясь.

Вот нужное место, подумал он, наконец твердо встав на центральной полосе. Хорошо, теперь сделай все что можешь, черт возьми…

Ярмарка вокруг вертелась, словно разноцветный водоворот звуков и запахов. Этим вечером на дорожке было не так много людей. Группка детей лет десяти-двенадцати прорвалась на центральную полосу неподалеку от него, но вскоре заинтересовалась аттракционом впереди и снова сошла. Наблюдая за ними, Джевонс моментально ощутил себя в их возрасте, вспомнив, как ходил смотреть на стройку первой, величайшей из Ярмарок, бывшей всего лишь парком аттракционов. Горки были больше и лучше всех остальных; с этого все началось. Теперь были и другие – очень много. Если верить рекламным лозунгам, лишь одну эту Ярмарку за ночь посещал миллион человек. Миллион человек, бегущих от неуютной реальности тишины и мыслей, от опасности завтрашнего дня, от смерти, поджидающей в небесах, которую, к счастью, не было видно, потому что Ярмарку защищала крыша от дождя…

А теперь признай свою вину, хорошо? Его расслабленное тело позволило ему задуматься и ухватиться за идею, как собака за любимую кость, посылая разряд агонии сквозь дряхлые и гниющие зубы в сознание, служившее единственным оправданием человеческой расы, а эти люди прилагали все возможные усилия, чтобы лишиться его на одну хаотичную, полную удовольствий ночь…

С чего все это началось? Тебе ли не знать; ты был там. Пророчество после события – давай! Все началось, когда первая мать успокаивала испуганного ребенка, пытаясь как-нибудь отвлечь его; продолжилось, когда люди забыли вырасти, когда призрак детства превратился в настоящих людей за морем, и этот призрак непрестанно ждал возможности сбросить на тихие, уютные дома водородную бомбу и паралитический газ. Разумеется, от этого они и бежали.

О, приближалась война. Она приближалась уже долгие годы и продолжит приближаться, пока не начнется, и никто уже не сможет подвергнуть этот факт сомнению. Она начнется, и это так же верно, как и то, что твое наследие при рождении – страх, молча обратился он к стоявшему впереди ребенку. Людям так долго это внушали, что им кажется, будто от них этого в некотором роде… ожидают.

А потом Ярмарки кончатся, и начнется ад, хотя разве некоторые люди не считают все это адом, это вечное разочарование, поиски чего-то вечно недостижимого?

Эскапизм. Побег. Уйти. Бежать – бежать по дорожке на Ярмарке, потому что ты можешь погибнуть, дурень ты этакий, да и стоит ли жизнь того, чтобы жить?

По всей стране – по миллиону посетителей за ночь, тех, кто не лежит без сна в темной комнате, охваченный тревогой, тех, у кого нет будущего: они погружаются в единое вечное, как им кажется, настоящее, однако ничто не вечно, ведь снова и снова наступает рассвет, и солнце напоминает о водородной бомбе, а дождь – о распылении паралитического газа. (Выкрикни: «Газ! Газ!» – но разве они заметят, хотя их обучали пассивной обороне и как вести себя при атаке паралитическим газом и радиации; эти мальчишки и девчонки, принесшие в жертву два года на алтаре ненависти – побеспокоятся ли о том, чтобы бежать дальше и быстрее, чем бегут сейчас, как можно дальше от действительности?)

Когда он преодолел пять с половиной миль на скорости пятьдесят миль в час, пол у него под ногами начал ходить ходуном. Бух! Сначала колдобины были маленькие, но, если он продолжит игнорировать предупреждение, они вырастут. Мысленно он находился слишком далеко во времени – дорожку тогда еще даже не построили – и менял положение по инерции, с легкостью серфингиста, покоряющего волну.

Что ж, началось – его мозг продолжал работать, – и некоторое время все шло нормально. Нет ничего страшного в том, чтобы искать в воображении убежище от воображаемой угрозы; куда хуже проиграть битву с чем-то настоящим.

Подвинься; повернись. Без толку. Попробуй изогнуться. Но данные сообщают банку памяти, что вес остается одинаковым, плюс-минус изменения, вызванные его перераспределением. На четверть мили дальше. На полмили.

Но ту битву они проиграли. И виноват в этом он – он и все остальные, кто должен был это предвидеть. Кто мог бы взять свою жизнь в свои руки и не дать постепенно распространиться ненависти и страху, которые теперь управляли (нет, не его детьми – он не только бывший муж, но и бывший отец) этими юношами и их девушками. Последним не было еще и двадцати, а они уже превратились в гулящих, но ведь они были потеряны и пусты и не имели будущего лет с десяти.

На три четверти мили дальше, и поверхность дорожки бурлила, как Атлантический океан во время бури, а мужчина держался без малейшей дрожи, великолепно контролируя свое положение.

– Эй, пацаны! Вон тот старый хрен знает, как надо! Смотрите-ка! Эй, детка, погляди-ка на этого хрыча!

На милю дальше – неслыханно, невероятно, но не невозможно: реле вытянулись дальше, чем предполагали дизайнеры, переключатели замкнулись, цепи остыли, пол выровнялся, и дорожка продолжала плыть по кругу вперед и вперед, пока не догнала сама себя, но она не была змеей, и над ней не нависала угроза полного исчезновения. Не таким образом.

– Эй, папаша! Ты где так держаться научился? Эх, мне бы так! Мистер откуда кто черт возьми послушай папаша девчонка не нужна бог ты мой старикан ну и напугал ты меня О ЧЕМ ТЫ ВООБЩЕ ДУМАЛ МУЖИК?

Из восторженного щебета мальчишек и девчонок вырвался возглас дядюшки. Его лицо побагровело от злости, которая так же плохо сочеталась с его кричащим одеянием шута, как и автоматический пистолет, который он носил на бедре вместо шутовской побрякушки. Шум и мишура реальности вдруг снова захлестнули Джевонса, отвлекая его от упреков себе и своему поколению. Один из молодых парней повернулся к дядюшке.

– Иди в баню, поганый назойливый говнюк, – сказал он медово-сладким голосом.

Дядюшка не смотрел на него и не слушал: он видел выражение в глазах Джевонса, выражение призрака, навеки привязанного к месту убийства, за которое он был проклят. Это, лишь это вдруг заставило его закрыть рот, охладило его пыл, и он снова затерялся на движущемся, вздыбленном пути среди воплей киоскеров.

Но девушка, прижимавшаяся к заговорившему юноше, одарила его восхищенным взглядом и похвалила его за то, как ловко ему удалось отделаться от дядюшки, и тот не преминул воспользоваться преимуществом и ускользнул вместе с ней в темноту, чтобы найти уголок, где их не потревожит никто, кроме других парочек, поставивших перед собой ту же задачу. Оставшиеся ребята так громогласно хвалили Джевонса, что от их шумных восторженных восклицаний ему стало не по себе.

– Видимо, нам еще есть чему поучиться у вас, стариков, – сказала одна из девиц – та, что полушутя предложила бросить ради него своего парня, – с неохотной, вычурной откровенностью: умоляя, заклиная его научить ее чему-нибудь, для чего ее парень был еще слишком молод. Джевонс вдруг ощутил приступ тошноты.

Вот он одолел машину, мозг из стекла, германия и меди, запустивший бесконечный поток дорожки. Ну и что? Засунь-ка ты свои похвалы в… ну да ладно. Научить тебя чему-нибудь, сестрица? (Скорее уж дочурка.) Ты не поймешь того, что я хотел бы показать тебе, – не захочешь понять. Он упрекнул себя за то, что принял их пустые аплодисменты, пусть даже на долю секунды, и их возгласы гремели, словно проклятия, у него в затылке, по мере того как он слепо плыл назад, через людской поток к берегу, к твердыне, к череде киосков.

– ПОДХОДИ И… – провозглашали они. – ХОЧЕШЬ… – кричали они ему в лицо.

Хорошо. Значит, началось все с бегства от врага, который так и не раскрыл карты. Это было двадцать-тридцать лет назад. Мы ненавидели его: сначала за все, что, как нам говорили, он собирался сделать, потом за то, что он все-таки не сделал. В чем героизм – какие медали можно заслужить, – в чем привлекательность несостоявшейся войны, войны, которая, если случится, станет адом со всеми вытекающими последствиями – объятой огнем плотью и медленной пыткой для всех?

Чертов вшивый вонючий сын… иностранки…

– Прости, Джевонс. Ты больше не можешь у нас служить.

– Что? Почему?

– Ну, твоя мать…

Ладно, она получила гражданство. Смеющийся парнишка – наполовину иностранец; стали бы те детишки восторгаться им, если бы знали об этом? Если бы он обратился к ним на языке, которым владел в совершенстве еще до того, как научился бормотать по-английски? Отступил бы дядюшка? По-прежнему не стал бы вынимать пистолет из кобуры? Да ни в жисть.

– Прости, Алек. Но так больше продолжаться не может. У тебя нет работы и никаких шансов найти новую. Я ухожу от тебя – это не обсуждается! («И подам на развод, потому что ты не платишь алименты», – правда, этого она не сказала, только подумала.)

Стала бы та девушка с полными страстного желания глазами предлагать ему свое тело и… ну что там у нее под этими крашеными, похожими на солому волосами? Никогда. Ее бы охватил ужас, ведь несколько лет спустя: «Прошу прощения, мисс…»

Как ее, черт возьми, могли бы звать? Наверняка у нее хорошее англо-саксонское имя. Допустим, Смит. «Нет, мисс Смит. Нам стало известно, что пять лет назад вы… э… имели связь с человеком, чьи предки под подозрением».

Лязг! – раздался в его сознании звук железных ворот. Пока что так выглядит путь к большинству работ, ко всем правительственным постам, ко всем привилегиям – возможно, в будущем это окажется вход в тюрьму.

Начнем с ненависти к человеку за океаном. Для нее нет причины – это необязательно. Если тебе не нужна причина, чтобы кого-то ненавидеть, зачем останавливаться на этом? Почему бы не возненавидеть соседа? Это то же самое.

Чуть дальше, справа, Джевонс заметил менее шумный, нежели остальные, киоск – большой и с менее вычурными плакатами – и ощутил бесцельное, неосознанное влечение к этому месту.

Оно пользовалось популярностью. Когда он подошел, двери открылись и наружу хлынула толпа, выглядевшая пресыщенной, будто подавленной тем, через что прошла: ни тебе криков, ни смеха, ни хихиканья… Что это с ними там сделали? Напугали до потери памяти? Они вполне могли бы счесть это развлечением – убежать, словно мазохисты, из мира страха в мир страха.

Он поднял голову и медленно прочитал слова на ближайшем плакате, а потом сказал себе: что ж, на этом все. Это последнее предательство. Это КОНЕЦ, и вы, вы, гиганты с латунными легкими, можете растрезвонить об этом всему миру.

Плакат говорил – и весьма тихо, спокойным шрифтом (это неправильно: о конце света нужно объявлять полужирным шрифтом, и желательно на бумаге с черной траурной рамкой), – он говорил: СТАНЬ КЕМ-НИБУДЬ ДРУГИМ! КЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ БЫТЬ? ЛЕТЧИКОМ-ИСПЫТАТЕЛЕМ/КИНОЗВЕЗДОЙ/ОХОТНИКОМ НА КРУПНУЮ ДИЧЬ/ГЛУБОКОВОДНЫМ ДАЙВЕРОМ/ПОТРЯСАЮЩИМ ЛЮБОВНИКОМ!!!!!!

На плакате был изображен десяток невероятных девушек, танцующих для красивого, улыбающегося юноши.

На платформе перед билетным киоском стоял мужчина в темном костюме. Странный из него зазывала. Он никого не зазывал («Призыв зазывалы способен растлить тебя», – почему-то подумал Джевонс). Да в этом и не было нужды. Одних плакатов было достаточно, чтобы не дать иссякнуть потоку людей.

«Вот что собиралось уничтожить кино и телевидение, – вспомнил Джевонс. – До того как Ярмарки оставили их не у дел, предложив больше отличных развлечений в огромной упаковке эконом-класса». Он слышал об этом. Это назвалось «тотальная сенсорная идентификация». Ее использовали для тренировки агентов разведки, чтобы выяснить, кто быстрее сломается на допросах различных видов, а также чтобы дать человеку другую личность. Сокращенно – «Тотсенсид». Tot – по-немецки значит «мертвый», то есть вашему Ид пришел конец. Шутка. Ха-ха.

А теперь она здесь, загрязняет относительно чистый воздух Ярмарки. Вот последнее слово: мы избавим вас от всех бед. Избавим вас не только от беспокойства, но и от тела. Не будьте самим собой – все равно вы тупица. Будьте кем-нибудь лучше, сильнее, успешнее, а когда все закончится, все станут одним и тем же человеком, и мы назовем его Адам, и вот с чего мы начали.

– Следующий сеанс как раз начинается, сэр, – сказал зазывала, менее всех остальных киоскеров на Ярмарке походивший на зазывалу. – Не хотите зайти? Смею вас заверить, наше шоу очень популярно.

«Да, наверняка, – кисло подумал Джевонс. – Как «убежать от всего этого», не утруждая себя тем, чтобы на самом деле куда-то идти?» А почему бы и ему не окунуться? Ты ведь пришел искупить грехи, не так ли? Грех бездействия? Ты здесь, чтобы посетить ад, который сам завещал молодому поколению, – разве можно теперь останавливаться?

Он устало кивнул.

– Да, зайду.

В помещении было около сотни одноместных диванчиков. Молчаливые билетеры распределяли посетителей: мужчины справа, женщины слева. Джевонс увидел мужчину (?), умолявшего билетера позволить ему (?) пройти туда, куда он (?) хочет. Когда он (?) попытался вложить деньги в ладонь билетера, сверкнули накрашенные красным лаком ногти. Билетер выглядел так, будто его тошнит. Джевонс тоже ощутил тошноту и, ни о чем не заботясь, рухнул на свободный диван, посмотрев на умный ящик, куда нужно было засунуть голову. Никаких зеркал, никаких экранов или электронно-лучевых трубок – только ощущения участников.

Погас свет, и голос из ниоткуда велел аудитории принять нужное положение. Он так и сделал – и перестал быть Алеком Джевонсом…

Но он вернулся в кабину самолета – и какой чудесный это был аппарат! Когда он открыл подачу топлива, всплеск силы прижал его к сиденью. Круто разворачивая самолет, он ощутил знакомое давление противоперегрузочного костюма, отгонявшего кровь от конечностей.

Иллюзия была совершенной, и она задела что-то глубоко внутри него, о существовании чего он даже не подозревал. О, вернуться туда, откуда я пришел! – воскликнул он. Малая доля его разума сознавала, что на самом деле он не здесь, но он был рад утратить это знание…

И все же это тоже было бегством. Что он любил в далеком, одиноком воздушном пространстве, где днем виднелись звезды? То, что там больше никого не было, никаких признаков топчущегося, орущего, шипящего человечества.

А потом все закончилось, и он вспотел. Так вот почему он хотел снова забраться в самолет, который не станут использовать в якобы грядущей войне, вместо того чтобы оставаться внизу, на твердой земле, пытаясь исправить последствия того самого греха бездействия, от которого он бежал.

Следующая иллюзия оказалась не менее идеальной, и он был женат. Только что женился. Но женился согласно какой-то иностранной церемонии (и это слово ворвалось к нему в сознание), и ему было все равно, ведь это счастливейший день в его жизни, а ночью его ждет невероятно красивая девушка. Она протянула к нему руки в дверях их хижины (хижины?), и ее зубы ярко сияли на черном лице (ЧЕРНОМ???), и он опустил глаза в нарастающем изумлении и обнаружил, что у него тоже черная кожа, а ему наплевать, потому что сенсорный эффект проникал глубоко, до самого конца. До – самого – конца. До… самого… конца…

И тут зажегся свет, и люди начали медленно подниматься на ноги, вставая с диванов со смешанным ощущением насыщения и волнения, как будто никак не могли определить, что с ними не так. Однако к этому примешивалось тихое удовлетворение, и в том, как юноши пошли навстречу своим девушкам – девушкам, которых, скорее всего, никогда не встречали до того, как подцепить их на краю дорожки сегодня ночью, – сквозила внезапная нежность. Долгое время он сидел на диване, обхватив голову руками, до тех пор пока билетер не похлопал его по плечу.

– Хотите остаться на следующий сеанс, сэр? Знаете, программа совершенно другая… однако мы вынуждены настаивать на том, чтобы за каждое представление платили отдельно…

– Да, – вдруг решил Джевонс. – Да, останусь.

Теперь, когда он потерял работу, деньги, которые он заплатил за билет, должны были бы пойти на ужин, но, черт подери, что-то в этом было, и он хотел понять, что именно.

Помимо него осталось еще несколько человек. Несколько из тех, кто сегодня вечером был летчиком-испытателем и африканским женихом или невестой, нырнули вместе с ним за жемчугом в зелено-голубые, внушающие суеверный страх глубины Тихого океана и превратились в малайца, медленно умирающего из-за перенапряженного сердца и перенапряженных легких, лопнувших барабанных перепонок и голода. Это было неприятно, но по-настоящему.

А потом он женился. Церемония была ему незнакома, но он подозревал, что она, скорее всего, еврейская, а его новая жена назвала его монотонным русским словом «дорогой», которое он понял как будто дважды: отчасти через умный ящик, отчасти потому, что и так прекрасно знал, что она говорит.

От этого он едва не задохнулся. Его разум очистился, он разъяренно подскочил с дивана, сорвав с головы умный ящик и проявив при этом полное пренебрежение к его судьбе, и ринулся к ближайшему билетеру, чтобы выяснить, кто тут главный.

– Главный, сэр? Тот человек, которого вы видели снаружи, у стойки перед киоском, – это менеджер.

Джевонс выбежал прежде, чем билетер договорил, и схватил за рукав человека у стойки – зазывалу, не похожего на зазывалу.

– Как вы до этого додумались? – с долей свирепости потребовал он ответа, боясь, что его надежды напрасны.

Зазывала смерил его долгим, задумчивым, пристальным взглядом и сказал:

– Вы очень проницательный человек, мистер…

– Джевонс, Алек Джевонс.

– Итак, как вы это восприняли?

– Вы демонстрируете людям тех мужчин и женщин, которых они ненавидят, потому что считают другими. Они выходят отсюда, понимая, что африканцы и русские…

– И немцы, и китайцы, и малайцы – пока что это вся наша линейка…

– …чувствуют то же самое, что и мы, испытывают те же удовольствия, переживают те же невзгоды! – Торопливо закончив, Джевонс залился краской, от волнения кровь прилила к щекам, слова путались.

– Вы очень умны, мистер Джевонс, – сказал зазывала. – Вы первый из наших клиентов, кто это понял.

– Но… особенно русская сцена… как вы обошли цензуру? И секс тоже?

– Разумеется, этот концерн спонсируется государством. Вы же не думали, что частная фирма могла выпустить нечто вроде «Тотсенсид»? Должен признать, секс – это приманка, но вы наверняка заметили, что это не такая дешевка, какие обычно встречаются на Ярмарке.

Сердце Джевонса запело безмолвную оду радости; он усмехнулся, и тихий смешок едва не перешел в истерический хохот.

– Нам редко попадаются такие… пожилые… люди, как вы, – сказал зазывала. – Нас интересует не сегодняшний день, а завтрашний. Мы слишком долго портили мир, быстро его в порядок не приведешь, но мы хотя бы начали. Скоро наступит братство человечества, как мы любим говорить. Да, по обе стороны Железного занавеса. – Он окинул взглядом неряшливую одежду Джевонса. – Если хотите, вы могли бы помочь приблизить это время. Работа не нужна?

Джевонс хотел было согласиться, но кое-что припомнил.

– Правительственный концерн? Меня не возьмут. Моя мать – натурализованная гражданка, меня потому и выгнали с прошлой работы.

– Не говорите глупостей, – спокойно ответил зазывала. – От чего мы, по-вашему, пытаемся тут избавиться? Приходите завтра вечером к семи, хорошо? Я все устрою. До скорого.

Назад через дорожку, вниз по винтовому эскалатору, назад через турникет, назад в мир, в котором в конце концов все еще осталась надежда, назад к реальности, в которой не будет ада, не будет войны, а Ярмарки исчезнут, потому что жизнь снова будет стоить того, чтобы жить, а не просто ждать.

Щелкнул турникет; снова начался диалог, однако на сей раз Джевонс не спорил с великаном с латунными легкими, а соглашался с ним.

– БОЛЬШЕ НЕ БЫВАЕТ! – кричал великан. – ЛУЧШЕ НЕ БЫВАЕТ!

И в сердце Джевонса тихий голосок наделил машину человечностью, которой она была лишена.

– Больше не бывает! – радостно кричал миру Джевонс. – Лучше не бывает!

Что за чушь

Провода энцефалографа тянулись к его черепу, словно паутина, сплетенная пьяным пауком. На глазах, словно монетки, лежали мягкие клейкие подушечки, придавая Старлингу сходство с трупом, оплетенным пыльными гирляндами времени. Но этот труп – пухлый и цветущий, не совсем мертвый – напоминал вампира. В комнате, как и в любом мавзолее, царила тишина, однако пахло здесь средством для мытья пола, а не пылью; гробом ему служила больничная койка, а саваном – тонкое хлопковое одеяло.

В палате было темно, и только сквозь вентиляционные отверстия на корпусе аппарата слабо мерцали желтые огоньки. Но, когда Уиллс открыл дверь из коридора, упавший через его плечо луч света позволил ему как следует разглядеть Старлинга.

Он предпочел бы вообще не видеть его в таком состоянии. Не хватало только свечей, да и то лишь потому, что он не был мертв. Это можно было исправить, имея в своем распоряжении подходящие инструменты: остро заточенный кол, серебряную пулю, перекресток, где нужно захоронить тело…

Уиллс одернул себя. Свежий пот покалывал лицо. Опять на него что-то нашло! Безумная идея все возвращалась, будто рефлекс, будто расширяющиеся под воздействием белладонны зрачки, хоть он и пытался избавиться от нее. Старлинг лежал неподвижно, как труп, потому что привык не тревожить прикрепленные к голове провода – вот и все! Вот и все! Вот и все!

Словно дубиной, он вколачивал эти слова себе в сознание, чтобы заставить мозг подчиниться. Старлинг спал уже много месяцев. Лежал на боку, приняв типичное для спящего человека положение, но из-за проводов почти не двигался, отчего постель казалась нетронутой. Дышал он сам. Все нормально.

Вот только жил он так уже несколько месяцев, а это невероятно и невозможно и никоим образом не нормально.

Дрожа с головы до ног, Уиллс сделал шаг вперед. И в тот момент это снова произошло. Теперь это случалось десятки раз за ночь. У Старлинга началось сновидение.