– Меняется время, меняются устремления, меняются желания. Сейчас чего бы вам лично больше всего хотелось?
– Жизнь человека коротка. Хочется еще многое увидеть, хочется насладиться жизнью в полной мере. Хотелось бы иметь свободные деньги, чтобы успеть реализовать то, что осталось в столе, что лежит в архиве, что, кроме меня, уже никто и никогда не поднимет. Но, к сожалению, нет ни денег, ни времени.
Но все это мелочи жизни. Главное, чего больше всего хотелось, это увидеть, как народ, не раз восстававший из пепла за свою многовековую историю, принесший столько жертв, собрав все свои духовные силы, преодолеет братоубийственные расколы и выйдет из нынешнего беспримерного разрушительного нравственного ужаса единым, мощным и созидающим. Я верю, что так будет.
2001 г.
СОХРАНЯТЬ НЕЙТРАЛИТЕТ СЕГОДНЯ НЕВОЗМОЖНО
(Интервью для «Родной газеты». Ведущая И. Вишневская)
Мы беседуем с Николаем Губенко, народным артистом, депутатом Госдумы, в официальном кабинете, а вспоминается все теплое, человечное, что подарил он зрителям своими ролями, своими фильмами, своим вниманием к людям трудной судьбы, умением не только страдать страданиями тех или иных сценических героев, но и сострадать обычным людям. Вспоминается замечательный Борис Годунов в незабываемом таганковском спектакле Любимова, вспоминаются фильмы, где были и «жизнь, и слезы, и любовь».
– Как живется сейчас, Николай Николаевич, как оцениваете вы нынешнюю театральную нашу ситуацию, что находите интересного, что, напротив, тревожит?
– Сегодня театральная ситуация отражает политическое состояние страны и общества в целом. Наше «монолитное» советское общество разбилось на такие мелкие осколки, что каждому «осколку» нужен свой театр и каждый «осколок» этот свой театр пытается обрести. Я же привержен реалистическому театру, театру тонкому, психологическому. Моими любимыми спектаклями на разных сценах были: «Мещане» и «Холстомер» у Товстоногова, «Взрослая дочь молодого человека» в Театре Станиславского, «Старый Новый год» во МХАТе, «Провинциальные анекдоты» в «Современнике», ну и, разумеется, многие спектакли в Театре на Таганке: «Добрый человек из Сезуана», «Пугачев», «Дом на набережной», «Послушайте»… Да разве перечислишь?
– А как вы думаете, Николай Николаевич, актер – это всего лишь лицедей, играющий ту или иную роль вне политической ситуации века, или актер – это одновременно и политик, и философ, и гражданин, болеющий всеми бедами и радостями своей земли?
– Актер – лицедей, но актер – и думающий человек, а думающий человек не может абстрагироваться от политики. Скажем, чудесный клоун Полунин в свое время сделал потрясающую политическую пантомиму «Нельзя!». Такая простенькая на вид, она, это пантомима, ярко обличала всю нелепость и глупость запретов времен застоя. Печатать Высоцкого – нельзя; выпустить на экраны «Проверку на дорогах» – нельзя; построить второй этаж на даче – тоже нельзя. Разумеется, и Высоцкого слушали, и смотрели «Проверку на дорогах», и строили вторые этажи на дачах.
Но вот сейчас, когда, казалось бы, все можно, глупого, нелепого, а то и отвратительного в нашей жизни стало значительно больше. А вот обличителей что-то не видно совсем. Напротив, почти каждый в своем интервью гордо заявляет, что он не будет касаться политики, что он далек от всего этого, что его удел – чистое искусство. А какое же оно чистое, если под него хихикает глупость, глумится порнография, оскорбляется ум, унижается нравственность? Конечно, неплохо бы приходить в мир без политики, жить в согласии с природой, не тронутой цивилизацией. Но вот беда – сама природа политизирована, земля разделена на государства, общество – на верующих и неверующих, на различные национальности, племена. Ты, например, приходишь в мир в 1941 году. Кровавое месиво политики и беспощадной войны с фашизмом. И война отнимает у тебя отца и мать. В 1945-м таких, как я, было 19 миллионов сирот. И именно политика государства тогда помогла нам стать на ноги, получить образование, профессию. И я никогда не перестану благодарить то поколение, то государство, которое вырастило нас.
«Нет на свете излишества прекраснее, чем излишек благодарности», – сказал Лабрюйер. Сирот сейчас не меньше, чем после войны. Но будут ли они с такой же благодарностью, как мы, говорить о государстве, которое их накормило и воспитало? Будут ли они благодарны нынешним политикам за голод, нищету, неграмотность, в которых они живут, за тюрьмы и лагеря, в которые они попадают за украденный кусок хлеба и где становятся уже рецидивистами? Я являюсь членом Попечительского совета пенитенциарной системы. Два-три раза в год мы посещаем тюрьмы, развозим подарки, пытаемся освободить из заключения кого можем, улучшить быт в тюрьмах и лагерях. Сегодня они, особенно детские колонии, переполнены беднотой, нищими детьми, попавшими в неволю подчас всего лишь за украденный пряник. Дети богатых родителей, как правило, откупаются от судов. Это ведь тоже политика, и не видеть всего этого, думаю, невозможно.
– Но когда артист входит во власть, начинает занимать посты, чем-нибудь руководить, не подкашивает ли это его художнической независимости? Зачем вам Дума, когда вы и сами, как актер, уже властитель дум?
– Во-первых, я не во власти. Нынешняя Дума – далеко не власть, она сама подвластна. Всю жизнь я работал в театре, в кино и не участвовал в общественной жизни. В партии не состоял. Неустройства и неурядицы нашей жизни горячо переживал, но как-то не видел, чем конкретно мог быть полезен. Когда умер Анатолий Эфрос и актеры Театра на Таганке позвали меня возглавить коллектив, не тщеславие, не карьера, не власть прельстили меня. Мне хотелось сохранить театр, который я любил, восстановить спектакли, которые я любил, чтобы молодежь, которая и не слышала о Любимове, увидела и полюбила эти спектакли, так же как и я сам. Сейчас я думаю, что это было желание вернуться в свою молодость, когда мы были счастливы своим единодушием, которое всегда с восторгом разделял и зрительный зал.
Министром культуры я стал в свое время потому, что хотел попробовать изменить что-то к лучшему во взаимоотношениях художника и власти. И что мог, изменил. Бюджет союзного Министерства культуры увеличился тогда вдвое, а творческие люди открывали двери министра и его замов просто, без всяких предупреждений. Повторяю, я не жалею об этом времени, которое, как мне казалось, и стало по-настоящему демократическим. Может быть, потому что стал старше, не хочу и сейчас быть сторонним наблюдателем, хочу быть участником. Если увижу, что мое пребывание в Государственной думе не приносит пользы, уйду. А пока напомню слова Данте: «самые ужасные и жаркие места в аду приготовлены для тех, кто во времена тяжелых испытаний сохраняет нейтралитет».
Вам, конечно, известна история коллекции капитана Балдина, которая до войны находилась на хранении в Бременском кунстхалле, была спасена им в 1945 году от неминуемой гибели и находится теперь в России как компенсация за ущерб, нанесенный Третьим рейхом нашему культурному наследию. Так вот, могу ли я сохранять нейтралитет, когда уважаемый Михаил Пиотровский, директор Эрмитажа, оценивая коллекцию, говорит, что «у нормальных, культурных людей подобные рисунки вызывают разве что зевоту». Но передо мной – тысячи отзывов посетивших выставку с этой коллекцией в апреле. И нет ни одного отзыва, который бы не выражал восхищения увиденным.
– Вот и не хотелось бы вас спрашивать о том, что произошло между вами и Любимовым после стольких лет праздничной триумфальной совместной работы, после вашей искренней влюбленности в этого замечательного Мастера. Однако и не спросить нельзя. Все еще тянется этот ненужный шлейф из чьих-то пересказов, слухов, сплетен, искаженных фактов, удивительных трансформаций.
– Наш конфликт с Любимовым лежит не в творческой сфере. Он скорее мировоззренческий. В 1941 году мой отец, имея пять душ детей, ушел добровольцем на фронт. Отец моей жены тоже. Он получил звезду Героя за форсирование Днепра, когда от батальона, которым он командовал, осталось в живых одиннадцать человек. А Любимов во время войны был артистом-разговорником в ансамбле НКВД. Конечно, это не главное. У всех по-разному складывалась жизнь, но, как сказал Байрон, «лучший пророк для будущего – прошлое». Театр на Таганке начинался спектаклями «Добрый человек из Сезуана», «Десять дней, которые потрясли мир», «А зори здесь тихие…», «Мать». Это были прославленные, по-истине прекрасные спектакли, искренние, могучие, не конъюнктурные, яростные, советские. Я был свидетелем пятнадцатиминутных оваций в Испании, где спектакль «Мать» шел без перевода. И те спектакли, которые проходили с трудом – «Деревянные кони», «Живой», – тоже были патриотическими, проникнутыми душевной болью за страну. За ее будущее. Но в конце 70-х годов, как мне теперь кажется, Любимов перестал связывать свою судьбу с жизнью страны, с самим Театром на Таганке. Его поведение во время работы над спектаклем о Высоцком, спектаклем «Борис Годунов» красноречиво говорило о желании покинуть Родину. Но на Западе ему не удалось создать ничего, даже близко похожего на спектакли, которые прославили его на Родине. Для Запада поддержать художника уровня Любимова было чисто политической акцией, а не художественной необходимостью. Теперь это очевидно. В Россию вернулся совершенно другой человек. По всей видимости, Достоевский был прав, когда говорил о некоем химическом соединении души и Родины, для того чтобы художник мог по-настоящему творить. Кстати, Любимов любит повторять, что он никогда и никого не просил о возвращении ему гражданства. Но обращение в Верховный Совет СССР свидетельствует обратное. «Был бы признателен вам, если бы вы рассмотрели вопрос о восстановлении меня в гражданстве СССР», – так черным по белому было написано его рукой.
– Но вот один из любимых вами поэтов, Михаил Светлов, говорил: «Талант человека в том, что он делает то, чего я не могу». И вовсе ни при чем здесь те или иные перипетии личной судьбы. Я думаю, что вклад Любимова в отечественную сцену столь велик, что художник уже давно живет в нем не бытовой, не частной жизнью. Вероятно, можно о чем-то рассуждать, но ничего не осуждать в нем, так думаю я по ходу нашей с вами беседы… А теперь скажите: зачем вам свой театр, что хотели бы вы в нем сказать зрителям, чем отличается ваше «Содружество» от содружества иных московских театров? Что хочется играть самому?
– Недавно посмотрел я в одном театре «Ревизора». И знаете, после окончания спектакля захотелось мне, чтобы актеры вышли на сцену и просто хорошо проговорили текст Гоголя. Перечитал советы Гоголя актерам, где он сокрушается по поводу игры, которая больше походит на карикатуру. У нас сейчас почему-то царствует и в театре, и в кино мода на карикатуру. А такой игры, которая была когда-то у Евстигнеева, у Табакова, у некоторых актеров в ленкомовской «Поминальной молитве», я уж не говорю о стариках-мхатовцах, сейчас не встретишь.
Вот мне и захотелось сделать хороший театр, играть Чехова, русскую классику, спектакли для людей думающих и чувствующих, создать храм, в который приходят люди, объединенные одной верой. Это звучит торжественно, но если проще, то по Рубцову: «Спасибо, скромный русский огонек, за то, что ты в предчувствии тревожном горишь для тех, кто в поле бездорожном от всех друзей отчаянно далек».
Помню, как-то Василий Макарович Шукшин вернулся из Питера, посмотрев у Товстоногова свою пьесу «Энергичные люди», и сказал: «Хорошо бы иметь свой театр, чтобы туда приходили люди, которые тебя понимают».
Вот и театр «Содружество» для меня – это возможность говорить со зрителем о том, о чем думается. И еще, Любимов бросил на произвол судьбы многих людей, которые служили ему верой и правдой, – тех, кто стоял у истоков его успеха: Славину, Лебедева, Жукову, Филатова, Сайко, многих других. И я стараюсь делать все, что в моих силах, чтобы они продолжали радовать зрителей. Как актеру в своем театре хотелось бы поработать с хорошим режиссером. В начале 90-х посмотрел замечательный спектакль с Михаилом Ульяновым в главной роли – «Мартовские иды». Борисова там чудесно играла. Какое все-таки наслаждение работать с хорошей режиссурой!
– А что думаете вы о нашем телевидении, отчего редко появляетесь на всех его каналах, почему не участвуете в шоу-бизнесе? Не видно вас на светских тусовках …
– Очевидно, что из всех искусств сегодня для нас важнейшим является ТВ. При единственном условии – если это действительно искусство. Какие прекрасные встречаются там передачи о театре, скажем Бортошевича, Смелянского, Вульфа, о поэзии – В. Смирнова! Это раритеты. Интересных, содержательных передач удручающе мало. Какая-то странная сейчас селекция на ТВ: бесконечно одни и те же люди, одни и те же лица и какое обилие пошлых, убогих передач! Словно Россия и не страна Пушкина, Толстого, Достоевского, Чайковского, Шостаковича, Свиридова… Все эти надоевшие донельзя конкурсы красавиц. А почему, например, не конкурсы любителей поэзии, книголюбов? Почему бы не послушать Некрасова, Лермонтова, Рубцова? Давно ли вы слышали лермонтовское «Бородино»?
Все эти ряженые игры на Бородинском поле – хорошо. Но ведь вначале было Слово. Где же великий и могучий русский язык на телевидении? Эстрада – неплохо, когда хорошая, но где на телевидении наши мощнейшие хоры Минина, Александрова, Свешникова, Юрлова, где народное творчество? Живописцы, композиторы? Тусовки мне неинтересны. Думаю, может, был бы помоложе – но нет, все равно, не участвовал бы. «Несносно видеть пред собою одних обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд, И вслед за чинною толпою, идти, не разделяя с ней ни общих мнений, ни страстей». Времени мало, жизнь в моем представлении – это всегда работа и немного друзей.
– А как, Николай Николаевич, относитесь вы к современной театральной кинокритике? Считаете ли вы ее по-настоящему профессиональной, читаете ли статьи о спектаклях и фильмах или, как многие другие крупнейшие наши мастера, говорите, что мы, критики, вам неинтересны, что погрязли в бульварщине, в протекционизме, в стремлении кого-либо обслуживать, а значит, и что-либо за это получать, что все мы – несостоявшиеся актеры и режиссеры, только и всего.
– Критик, критика, особенно самокритика, – это очень важно и нужно. Уважаю отважную Татьяну Москвину. Тонкий, вдумчивый и одновременно пламенный критик. Очень ценю Григория Заславского с его позицией, болью в душе. Присутствующим не буду льстить. Льва Аннинского, Майю Туровскую люблю читать. И очень признателен критику, журналисту, писателю Виталию Вульфу, пришедшему к нам на спектакль «Иванов» и написавшему о нем дельную, интересную статью. В общем, никаких конфликтов с подлинной критикой нет, есть желание напомнить ей хотя бы о великом Белинском, писавшем и о гении Мочалова, и об ужасах крепостничества. Есть люди, которые читают только для того, чтобы найти у писателя ошибки. Такую критику не люблю.
– А почему, Николай Николаевич, если так живо в вас желание помогать людям, вы не преподаете, не имеете в своем театре студии, не воспитываете молодых артистов?
– Для меня слово «учитель» так высоко и свято, что я просто не смею на него претендовать. Мой идеал учителя – Сергей Аполлинарьевич Герасимов – это высокий ум, глубочайшая эрудиция, любовь к великой литературе. Он мог взахлеб и без устали читать наизусть Чехова, Пушкина, Мандельштама, Толстого. Его девизом было – в искусстве позволительно все, кроме порнографии и контрреволюции. Пока вы учитесь, говорил он, играйте лучшее, все классические роли – потом могут не дать, наслаждайтесь школьной свободой, и требовал от нас правды чувств, достоверности. Мы видели эту правду в том, как играл у него Василий Шукшин, как играл Григория Мелехова в «Тихом Доне» артист Глебов. Ученик оказывает учителю величайшее доверие, какое только один человек может оказать другому. Это слишком ответственно.
– Ну, и конечно же, немного о семье. Без этого «меню» нашей беседы будет как бы неполным, без десерта.
– Семья для меня – все. Это не десерт, и ничего сладенького в ней нет. Моя жена мне и опора, и душа, и жена, и мать, и дети – все, что есть самого дорогого на земле. Она знает про меня все, слышит все, болеет моими болями, все разделяет и всегда рядом. Семья, как я думаю, – это не просто твой тыл, но и часть таланта, часть успеха.
– Однако время бежит, впереди дела, вот уже и ожил ваш мобильник. Спасибо за откровенность, за хорошую «немодность», ведь мода, как говаривал тот же Светлов, никогда не бывает посмертной – посмертной бывает только слава. Ну что ж, даст Бог, поживем – увидим.
2003 г.
ЖИЗНЬ СТАНОВИТСЯ ВСЕ КРОВАВЕЕ, ВСЕ ЖЕСТЧЕ
(Н.Н. Губенко на радиостанции «Эхо Москвы». Ведущая К. Ларина)
К. Ларина: Добрый день. Сегодня в нашей студии Николай Губенко, народный артист России, режиссер, художественный руководитель театра «Содружество актеров Таганки». И депутат Мосгордумы. Здравствуйте, Николай Николаевич.
Н. Губенко: Здравствуйте, Ксения.
К. Ларина: Мы говорили до начала нашей программы о том, какая жизнь происходит в театре «Содружество актеров Таганки» и я поняла, что, несмотря на всяческие сложности, связанные, прежде всего с финансированием или скорее с его отсутствием, все равно вы полны творческих идей. Хотя про два спектакля вы мне уже рассказали, спектакли, которые появятся на сцене «Содружества». Скажите, мне, пожалуйста, если все-таки каким-то образом дать характеристику вашему театру, вот что можно про него сказать? Это театр, который себя позиционирует как что; театр, который проповедуют что; театр, в котором не будет никогда чего? Вот есть какие-то базовые вещи важные, которые вы для себя определяете.
Н. Губенко: Вы знаете, я так натерпелся от авангарда и от политики в период, когда Театр на Таганке был в руках у Любимова, и в основном это были поэтические композиции со стрелами в сторону Кремля, в том числе и репертуар. Все это было при всей художественности и великолепии, отчасти даже гениальности тех или иных спектаклей, все равно это несколько отдавало излишним политиканством. Что всегда было присуще Юрию Петровичу. Если вы не согласны, можете мне возразить. И когда вдруг появилась возможность играть нечто другое, то мы стали играть то, по чему мы соскучились: Чехова, Некрасова, Салтыкова-Щедрина. Классику. Сейчас мы от классики переходим к актуализации драматургии. И в частности сейчас у нас в работе пьеса «Мисс» Н. Птушкиной, которую трудно назвать певцом прошлого. Она пишет пьесы о сегодняшнем дне. Есть еще одна пьеса о сегодняшнем дне прекраснейшего одесского молодого автора, но мы только-только ее прочитали и еще не запустили в работу. «Мисс», наверное, выйдет в конце этого или начале следующего сезона. «Женитьба Бальзаминова» в работе, которую делает молодая выпускница ГИТИСа Наташа Старкова, есть пьеса известного французского автора Марка Жильбера Соважона «Чао», которую ставит педагог ГИТИСа, наш актер, он же режиссер Артем Тынкасов, уже поставивший у нас «Оглянись в гневе» на Малой сцене. Вот 4 названия, которые мы в ближайшее время должны реализовать. Но если говорить о позиционировании, конечно же, нам не хватает, такого влияния на публику, которое делало бы человека, публику лучше. На наши спектакли ходит публика, которая умеет слушать, затаив дыхание, и умеет плакать, умеет смеяться. И умеет благодарить. Я говорю об аплодисментах. Позиция опять-таки консервативная, то есть, «чувства добрые лирой пробуждать». Вот то, что, на мой взгляд, хотелось бы делать у себя в театре, и что мы делаем, но не знаем, в какой степени это нам удается. Слишком много вражды, ненависти, жестокости появилось в последнее время в отношениях между людьми.
К. Ларина: А вы считаете до сих пор, прожив такую большую жизнь в искусстве, что оно способно изменить мир?
Н. Губенко: Нет, конечно. Так в том-то и дело, Христос 2000 лет призывает нас к совершенствованию, а мы становимся все хуже.
К. Ларина: А его все распинают и распинают.
Н. Губенко: Жизнь становится все кровавее, все жестче. Все враждебнее по отношению друг к другу не только человека к человеку, но и природы к человеку, человека к природе. Страны к стране, континента к континентами. Всего. Мы не совершенствуемся, мы самоуничтожаемся. Я говорю в целом о человечестве.
К. Ларина: Я все-таки хочу вернуться к тому, что вы вспомнили про театр на Таганке того советского звездного для Таганки времени. Таганки Любимова. Вы знаете, для меня это тоже вопрос. Я не хотела бы конечно обсуждать здесь отсутствующего в студии Юрия Петровича. Это было бы не совсем корректно.
Н. Губенко: Дай бог ему здоровья.
К. Ларина: Но, тем не менее, для меня это вопрос, я об этом тоже много думала. Что в этом случае первично, когда театр в какой-то степени заменяет собой публицистику. А это произошло с Таганкой. Это ее знамя главное. Что мы тогда здесь оцениваем, художественный вклад конкретного режиссера, конкретного коллектива в историю культуры, в данном случае русской или мы оцениваем его политическую смелость. Вот эти вещи возможно разделить. Вот эту подмену вы сами чувствуете? Или вопрос, зачем человек приходит в театр, он отсюда же…
Н. Губенко: Вы знаете, в отношении к Любимову это не раздельные понятия. Он столь же художник, сколько и политик. Он всегда строил свою театральную судьбу на противостоянии. Притом, независимо от режима, советского, итальянского, какого угодно. Вспомните его период в Италии, когда он обвинил коммунистов в том, что пожарные запрещают ему в одном из итальянских театров делать то, что хочется. По-моему, в Болонье. При чем здесь вообще итальянская компартия. Ну, коммунисты были тогда у него во всем виноваты. Хотя сам состоял в компартии не один десяток лет. Но вспоминаю Испанию, когда мы вывезли спектакль Любимова «Мать» играли на международном театральном фестивале без перевода. «Мать» Горького без перевода. Я считаю, это потрясающий спектакль. Вы его помните?
К. Ларина: Конечно.
Н. Губенко: Там все до такой степени очевидно, ясно, мизансценически и придумано им вместе с Давидом Боровским, что диалоги порой даже совсем не важны. И оказалось это так и есть. Испанцы не понимают ни слова по-русски, они 15 минутной овацией встретили конец спектакля. Любимов выдающийся режиссер. Есть моменты, на которых мы с ним даже сейчас можем сходиться, потому что я недавно видел передачу «P.S» Леши Пушкова, который вдруг неожиданно проинтервьюировал по одному и тому же вопросу меня и Юрия Петровича. По вопросу об использовании ненормативной лексики на театре.
К. Ларина: И оказались, что вы совпадаете.
Н. Губенко: Одна и та же точка зрения. А это было сделано Алексеем Константиновичем и дипломатично и хорошо. Но вот чего больше в нем: политика или художника, наверное, и того и того.
К. Ларина: А в вас?
Н. Губенко: Во мне абсолютное отсутствие политики. Если вы имеете в виду мои предпочтения в жизни, то я просто не изменил тому, что исповедовал прежде. И в своем кино, которое абсолютно не политизировано, если вы возьмете картину «И жизнь, и слезы, и любовь» и «Из жизни отдыхающих». «Подранки» те же. Я предпочитаю вдумчивое, внимательное вглядывание, прислушивание к человеку, к человеческим отношениям.
К. Ларина: Вот последнее время, я не знаю, вы заметили или нет, я почему-то все чаще попадаю на фильм, который совершенно не показывали в те годы. «Последний жулик».
Н. Губенко: Это была моя вторая роль в кино. После «Заставы Ильича» («Мне двадцать лет»), М.М. Хуциева. Я там всласть вместе с режиссером Яном Григорьевичем Эбнером и художественным руководителем Каликом и чудеснейшими художниками Серебровским и Боймом…
К. Ларина: И с песнями Высоцкого, кстати.
Н. Губенко: Да, которые впервые были исполнены на экране мною. А не кем-то иным. Я очень горжусь этим. Под музыку покойного Таривердиева. Я очень рад этой работе, она какая-то хулиганская, в ней видно неплохое владение актера телом. Я тогда окончил экстренный курс в цирковом училище, крутил сальто, ходил по проволоке, жонглировал. Там все это есть. Но, тем не менее, картина, на мой взгляд, не получилась. Она не сложилась драматургически, сюжетно. И там было много бутафории, то, что мы называем – туфты.
К. Ларина: А ваши картины, тут-то вы наверняка заметили, что они существуют в сегодняшнем пространстве телевизионном.
Н. Губенко: Да, редко показывают «Из жизни отдыхающих» и «И жизнь, и слезы, и любовь» и «Подранки», «Пришел солдат с фронта», как правило, идет к каким-то юбилейным военным датам. А вот последнюю картину, которая, на мой взгляд, в какой-то степени предугадала разрушение человеческих отношений, ее не показывают. Это «Запретная зона», моя последняя картина с потрясающими актерами. Многие еще живы. И Нона Мордюкова там играет потрясающую роль и Кирилл Лавров и Владимир Зельдин, и Ларионова, и Рыбников, и Смоктуновский. И все они совмещены, как и в первой моей картине, во всех моих картинах с типажами. Но картину не показывают.
К. Ларина: Еще такой вопрос. Скажите, пожалуйста, Николай Николаевич, а как вам кажется, на сегодняшний день победил рынок искусство или еще нет?
Н. Губенко: Мне хочется надеяться, что нет. Когда ты видишь работы Гинкаса, Фоменко, Чхеидзе, Додина, разумеется, в них есть элементы рынка. И СМИ делают из них в большей степени товар, чем произведение искусства. Но все-таки они демонстрируют неуклонность своих духовных устремлений. И отсутствие рыночной конъюнктуры. Что касается кино, то мне кажется, оно уже почти превратилось в рынок. Почти. Даже у новеньких, скажем, у Германа-младшего тоже очевидны товарные признаки, рыночные.
К. Ларина: То есть то, что модно, то, что будет покупаться.
Н. Губенко: Да.
К. Ларина: Насчет «Гарпастума» Алексея Германа я бы тут все-таки с вами поспорила. Потому что мне, например, очень нравится эта работа и мне кажется он перспективный парень. Он другой.
Н. Губенко: Парень-то перспективный.
К. Ларина: Он не вписывается в этот мэйнстрим, который сегодня существует. Ваше отношение к «Девятой роте». Вот это что такое? Идеи все правильные.
Н. Губенко: Я сейчас скажу то, что может быть многим не понравится. Я думаю, что Федор Бондарчук это нечто совершенно иное, чем его отец. Увидев «Девятую роту», я понял, что он многое унаследовал, и что на нем природа в отличие от других наследников не отдыхает после Сергея Федоровича. Он впитал в себя мощь организатора, уровень дарования, ему не хватает, может быть, унаследовать от отца чуть-чуть больше души. Вот этого в нем не хватает. Для русского художника, даже с украинскими корнями, душа – определяющий фактор. А что касается профессионализма, помноженного на новейшие технологии и американизмы, это, все-таки не наше. При том, что «Девятая рота» сделана…
К. Ларина: Безупречно.
Н. Губенко: На высочайшем монтажном американском уровне. Ну, это плоды новейших массовых течений, которые приходят на наш рынок, в том числе и кино. Но я рад, что он талантливый человек.
К. Ларина: Я посмотрела на телеграммы, которые приходят на наш эфирный пейджер. Но здесь много конечно, разного. Поскольку слушают нас люди разные. Я имею в виду, прежде всего по политическим своим воззрениям. Кое-что я читать не буду, чтобы не обижать ни гостя в одном случае, а в другом случае не обижать себя.
Н. Губенко: Но потом дадите прочитать?
К. Ларина: Конечно. Но мне, допустим, нравится более всего, самая лучшая телеграмма от нашей слушательницы Татьяны, что я не разделяю политических взглядов Николай Губенко, но восхищаюсь им как актером и режиссером. Мне кажется, дорогого стоят такие слова.
Н. Губенко: Вы знаете, я не разделяю политических взглядов Татьяны Москвиной, но восхищаюсь ею, как критиком, публицистом и…
К. Ларина: Талантливым человеком.
Н. Губенко: Талантливым человеком. И мы во многом сходимся в оценках, несмотря на разницу воззрений. Так что спасибо большое.
К. Ларина: Очень много людей из наших слушателей посмотрели спектакль, о котором мы тоже говорили до начала программы «Четыре тоста за победу», здесь много благодарностей в ваш адрес. Людям спектакль нравится. Хотя они тут говорят про набор поэтов, кого-то не назвали, почему нет в программке Давида Самойлова.
Н. Губенко: В программке нет, но на сцене есть.
К. Ларина: Расскажите немножко об этом для тех, кто не знает. Из чего состоит этот спектакль, из каких авторов?
Н. Губенко: В принципе мы взяли все лучшее в отечественной поэзии военного периода. Это все известно. Тот же Твардовский, Давид Самойлов…
К. Ларина: А Гудзенко есть?
Н. Губенко: Это Гудзенко. Это Слуцкий, Цветаева, Ахматова. Это прекраснейшие песни. Все, что лучшего пел ансамбль Александрова, все это поет труппа. Но, конечно, же это лишь малая толика того, чем вспоминается война. Поэзией, потому что если делать огромную антологию военную, можно бесконечно играть. Зал, как правило, у нас битком набит, включая балкон. Очень много пожилых людей, но в равной степени много и молодых. Я думаю, это хорошо, потому что те учебники, на которых учится последние годы наши молодежь, исторические учебники, которые отчасти были опубликованы Соросом, они несколько искажают нашу историю. В частности историю Великой Отечественной войны. Люди открывают для себя какие-то новейшие документы. У нас в спектакле несколько составляющих. Это документальное кино, поэзия, песни Великой Отечественной войны, это выдержки, сцены из «В окопах Сталинграда» Виктора Платоновича Некрасова, с которым я лично был знаком. А он ко мне, как актеру, тогда он был другом Марлена Мартыновича Хуциева, у которого я снимался, кажется, относился с приязнью, может быть отеческой. Чем я и воспользовался в восемьдесят не помню каком году, в Париже, куда Некрасов эмигрировал. Я был в Париже с каким-то своим фильмом, позвонил ему, попросил, чтобы он нашел Любимова. Он нашел его по телефону в Лондоне, но тот отказался от общения. Мы сидели с Виктор Платоновичем на Шан-Зелизе, пили пиво и как сейчас помню, потрясающую деталь. Когда-нибудь я об этом напишу. Он был до такой степени не устроен в парижском быту, что извинился за то, что не может пригласить к себе домой. И подарил мне на прощание 10 билетов на метро. В быту он был не притязателен, хотя был довольно состоятельным по советским временам человеком. У него была чудеснейшая квартира в Киеве с потрясающей библиотекой. Ну, а то, что он лучше всех вместе с Бондаревым и Гроссманом описал Сталинград, это очевидно. У Гроссмана мы взяли большой кусок прозы, из «Направление главного удара». И еще выдержки из чеховских «Трех сестер», такова драматургическая основа всего этого массива. Многих потрясает хроника, совмещенная с Бетховеном. Потому что понять, как нация, породившая Бетховена, сделала то, что она сделала дважды за историю человечества, и в 14-м году и в 41-м, непонятно. Вот вкратце о спектакле «4 тоста за Победу». Но главное то, что люди вдруг начинают прижиматься друг к другу плечами, смотреть друг на друга мокрыми глазами, улыбаться, плакать вместе. Вспоминать.
К. Ларина: Давайте мы послушаем телефон. Только я вас умоляю, товарищи слушатели, это программа «Дифирамб». Все, что не подходит под жанр…
Н. Губенко: Да пусть ругают.
К. Ларина: Нещадно будет выжигаться каленым железом.
Н. Губенко: Я адаптировался к столь же дурному, сколь и хорошему отношению.
К Ларина: Хорошо. Возьмите наушники.
Слушатель: Меня зовут Александр, г. Томск. Я хочу сказать дифирамб Николаю Николаевичу. Это потрясающий русский режиссер и актер. Я уже довольно немолодой человек. Мне 40 с небольшим, но я с детства запомнил его как великолепного актера. Я помню, плакал на фильме «Пришел солдат с фронта».
Н. Губенко: Александр, спасибо.
Слушатель: Я помню его фильм потрясающий «Директор», он на меня произвел огромное впечатление. Я был тогда еще ребенком. Я считаю, что один из лучших фильмов XX века это фильм «Подранки», просто великолепный фильм.
Н. Губенко: Ой, вы так хорошо говорите. Спасибо большое.
Слушатель: Замечательный фильм «И жизнь, и слезы, и любовь». И «Из жизни отдыхающих». Николай Николаевич, огромного вам здоровья, удачи вам и вашей жене, супруге.
Н. Губенко: Спасибо, мечтаю приехать в Томск.
К. Ларина: Спасибо. «Если бы все коммунисты были бы как Губенко, то я была бы коммунистом», – пишет нам Елена. Вот видите, какие телеграммы.