Помоги проекту - поделись книгой:
Рафаэль Сабатини
Печать Республики
Гражданин Брутус Деманьи, мэр Онфлёра[1], сидел понося Бога и весь сонм святых, в которых он из политических соображений не верил.
Его должностной трёхцветный пояс-шарф, его демонстративно выставленная трёхцветная кокарда, его ультрареспубликанская неопрятность и принятое имя Брутус[2] — всё свидетельствовало о патриотизме и революционных принципах. И действительно, у Конвента[3] не было более усердного слуги, чем этот мэр Онфлёра. Тело и душу посвятил он Французской Республике, Единой и Неделимой, и апостольству возвышенной религии Свободы, Равенства, Братства — или Смерти.
Однако, несмотря на всё это, он позволил своему сердцу настолько сильно разойтись с евангелием свободы, по которому жил, что покорился чарам пары голубых глаз — отличительная примета крошки девчонки, им пренебрегавшей.
Некоторое время он переносил её презрение безропотно, поддерживаемый возвышенным тщеславием, которое нашёптывало, что вскоре она одумается и поймёт, какой он славный парень и как велика будет честь стать женой того, кто уже стоял столь высоко во мнении великих мужей Конвента.
С этой самонадеянностью он продолжал своё ухаживание, спокойный и уверенный в результате, притом убедив себя, что её холодность была не более чем одной из тех уловок, с помощью которых женщина способна скрывать истинные побуждения своего сердца.
Но внезапно пелену пред ним разорвало, и он увидел, насколько велика была его ошибка. Жантон стала наречённой невестой некоего Андре Деше, капитана из армии Дюмурье[4]. Эту новость с чёрной яростью в душе выслушал Брутус в то утро от гражданина Гильбо — её отца — и из-за этого сидел богохульствуя в своей выбеленной извёсткой комнате.
Ему вспомнился ехидный взгляд, который сопровождал сообщение Гильбо, и Деманьи заставил заработать свой злобный, коварный ум, чтобы изыскать способ, каким бы он смог отплатить гражданину Гильбо за ехидный взгляд и Жантон за её равнодушие.
Cлухи, которые носились не так давно, что Атанас Гильбо имел связь с крамольными
Как только у него зародилась эта мысль, Деманьи очнулся и позвал Виллета, громилу санкюлота[7], который был одновременно и его порученцем (эвфемизм[8], каковым законы равенства заменили слово “слуга”), и его шпионом.
Виллет украдкой наблюдал за Деманьи из-под лохматых бровей, пока, повинуясь ему, закрывал дверь. То был молодой человек плотного телосложения, одетый неказисто, как подобает порученцу такого патриота, и обладавший необычайно неприятным и нечистым лицом.
Гражданин Брутус занял место посреди комнаты и устремил глаза-бусинки на своего приспешника.
— Помнишь слух, ходивший с месяц назад, — спросил он, — касательно гражданина Атанаса Гильбо?
— Что он вёл переписку с аристократами в Англии?
— Именно. Мне снова поступило донесение, на сей раз из источника, который заставляет думать, что это, возможно, не лишено основания.
— Основания! — эхом отозвался Виллет. — Да разве я не заверял вас тогда, что каждое слово тех слухов было правдой? Если нужны доказательства…
— Доказательства! — возбуждённо перебил его Деманьи. — Есть ли доказательства, человече?
— Полным-полно. Я узнал от порученца гражданина Гильбо, моего кузена Роднара, что в алькове[9], который всегда заперт, у Гильбо куча изменнических бумаг, которых хватило бы, чтобы гильотинировать половину Онфлёра.
— Можешь пообещать, что твой кузен не ошибся?
— Ошибся? Вы не знаете Роднара, гражданин мэр.
— Хм. Если он такой же ловкач по замочным скважинам, как и ты, Виллет, его сведения должны быть достоверны.
Жёсткие губы порученца при этой толике лести сложились в улыбку.
— Мне надо самому поговорить с этим Роднаром, — сказал Деманьи.
— Я приведу его к вам сегодня вечером.
— Так и сделай. Можешь идти.
— Внизу двое военных, — объявил Виллетт, перемещаясь к двери. — Они проездом в Онфлёре и рассчитывают пробыть здесь до завтра. Документы у них исправные. В мэрию явились за
— Очень хорошо. Пусть Барре выдаст, — ответил мэр, слишком поглощённый мыслями о другом предмете, чтобы сейчас уделять военным много внимания. Мгновение спустя его осенила идея: — Виллет, — сказал он, — укажи Барре поместить обоих у гражданина Гильбо. Это может послужить интересам Республики.
Деманьи даже не догадывался, как эта мелочная злоба должна была обернуться его собственной погибелью.
Кабы Виллет был слугой, он бы поклонился и удалился в молчании; будучи порученцем, он подмигнул, закрывая дверь, и пошёл вниз, насвистывая “Марсельезу” [10].
В комнате на первом этаже, где в мэрии велось делопроизводство, Виллет обнаружил двух военных, ожидавших, что им выделят квартиры.
Оба были одеты в синие республиканские мундиры, белые нанковые[11] панталоны и чёрные гетры; но тогда как один из них — здоровенный парень, чьи фигура и рост свидетельствовали о громадной силе, — был обременён ранцем и бесстрастно опирался на мушкет, то другой, более молодой, с красивым располагающим лицом, носил шпагу и суконные офицерские эполеты. Золотой эполет считался у Конвента противоречащим закону равенства.
В дальнем конце унылой комнаты стоял стол, заваленный бумагами, за ним сидел секретарь Барре. Это был бледноликий молодой человек изящного вида, одетый с опрятностью и благопристойностью, от которых, по разумению Виллета, попахивало аристократом.
— Гражданин мэр желает, чтоб вы расквартировали этих синемундирников у гражданина Гильбо, — сказал порученец в своей развязной манере.
Бледноликий секретарь кивнул и обмакнул перо в чернильницу.
— Будет сделано… Эти письма только что пришли. Одно письмо — от Комитета общественного спасения[12] с извещением о прибытии сюда сегодня вечером гражданина депутата Дантона[13]. Гражданин мэр должен быть осведомлён незамедлительно. Не изволите ли отнести ему письмо?
Виллет взял документ в молчании — молчании, которое было каким-то раздражённым, — и покинул комнату.
Когда он ушёл, секретарь ненадолго склонился над своими бумагами, затем, поднявшись, вручил квитанции — по одной каждому из ожидавших военных.
— Вы расквартированы у гражданина Атанаса Гильбо,
— Я знаю дорогу, — прервал офицер.
Секретарь, казалось, удивился, но ничего не сказал. Наблюдения научили его, что в нынешние времена дольше всех жили те, кто говорил меньше всего. Благодарность офицера он воспринял с меланхоличной улыбкой и, когда военные ушли, сел переписывать реестр
Когда военные покинули мэрию и направились вдоль набережной, молодой офицер весело рассмеялся.
—
— Тсс! — воскликнул его сотоварищ-геркулес, встревоженно оглядываясь по сторонам. — Когда же ты оставишь привычку разговаривать крича во всё горло? В один прекрасный день это будет стоить тебе головы, будь уверен. Что до остального, юмора ситуации я не улавливаю. У этой скотины не займёт много времени обнаружить суть своего промаха, а у мэров имеется неприятный способ исправлять промахи.
— Тьфу! Мы уезжаем завтра вечером.
— А что, если он сегодня же узнает, что разместил капитана Андре Деше у гражданина Гильбо?
— Ну и что с того? Разве ты не слышал, как тот парень сказал, что сегодня вечером в Онфлёре будет Дантон? Если понадобится, я обращусь к нему. Он не провинциальный мэр, и солдат может искать у него справедливости.
— Справедливости! — возразил Симон с подчёркнутым пренебрежением. — И что такое справедливость, если гражданин мэр укажет на тебя обвиняющим пальцем Республики? Справедливость, друг мой, это синоним гильотины.
— Чёрт тебя побери, Симон, за то, что ты самый угрюмый сотоварищ, которым когда-либо был проклят добрый патриот. Посмотри, как ярко светит солнце! У нас месяц фрюктидор[14], и завтра день моей свадьбы. Кто говорит о гильотинах?
Крякнув, Симон впал в молчание и так и шагал рядом со своим другом Андре, пока они не достигли Национальной улицы.
Крошка Жантон радостно приветствовала своего возлюбленного, а старику Гильбо показалось превосходной шуткой, что Деманьи нечаянно расквартировал Андре у него.
Он возмущался, однако, из-за того, что именно в этот день ему пришлось прогнать своего порученца Роднара, которого он поймал на шпионстве. Каким бы обыденным ни было это происшествие, оно сразу пробудило в Симоне инстинктивные подозрительность и пессимизм. Ему казалось возможным, что этим самым поступком Гильбо вложил оружие в нечистоплотные руки Деманьи. Что помешало бы этому Роднару поклясться в любой лжи против Гильбо? То были дни, когда привлечение к суду за измену народу шло по пятам вслед за подозрением или обвинением. Требовалось малейшее доказательство, а иногда обходилось и вовсе без оного. В победном продвижении свободы не было досуга слишком долго останавливаться на таких пустяках.
Однако Симон придержал свои дурные предчувствия при себе, не желая, высказав их, бросить тень на беззаботное счастье своего друга Андре и крошки Жантон.
То, что его страхи не были беспочвенны, подтвердило происшествие, которое случилось в доме несколько часов спустя. Его обитатели были разбужены глубокой ночью громким стуком в парадную дверь. Старик Гильбо поднялся в трепете и с сотней страхов в сердце, — поскольку он действительно был заговорщиком, его совесть была неспокойна, — и пошёл вниз в ночном колпаке и халате узнать причину этого полуночного посещения.
Едва он отпер дверь, как её широко распахнула могучая рука, и здоровенный громила во фригийском колпаке[15] — этом ужасающем символе кровожадного патриотизма — шагнул в дом, сопровождаемый двумя другими мужчинами. Один из них нёс фонарь, который поднял так, чтобы свет упал на лицо Гильбо. Это был Роднар — уволенный порученец Гильбо.
— Вы тот самый бесчестный изменник Атанас Гильбо?! — закричал мужчина в красном колпаке.
Сердце у старика словно бы сжалось. Его предали! Тем не менее, действуя скорее инстинктивно, чем осознанно, он кротко ответил:
— Я Атанас Гильбо, но я не изменник. Кто вы и что у вас за дело в такой час?
— Дело народа не знает часов; оно на все времена, — последовал напыщенный ответ. И в грубых выражениях, уснащённых множеством гнусных слов, этот патриот далее сообщил Гильбо, что Комитету общественного спасения стало известно, будто тот состоит в изменнической переписке с крамольными аристократами, и что они пришли наложить печать Республики на дверь некоего алькова, где, как известно, содержатся документы, которые подтвердят данное обвинение.
Холодный озноб пробрал старого конспиратора. Всё же он сохранил самообладание и запротестовал, что произошла какая-то ошибка.
— Знаете ли вы этого человека? — резко спросил патриот, указывая на Роднара.
Гильбо поднял свечу так, чтобы свет упал на злорадное лицо шпиона.
— Да. Он был моим порученцем. Я прогнал его за бесчестные поступки. Если ваши сведения исходят от него…
— Вот именно, гражданин Гильбо! — перебил Роднар с грубым смехом. Затем он закричал остальным: — Следуйте за мной, и я покажу вам, где этот аристократ держит свои бумаги!
Пульс Гильбо лихорадочно бился; во рту у него всё пересохло и запеклось. Тем не менее он попытался проявить мужество.
— Стойте! — вскричал он, вставая перед ними. — Это какой-то заговор, чтобы меня ограбить! Где ваш ордер?
Патриот в красном колпаке сунул ему под нос засаленную бумагу с официальной печатью мэра. Гильбо отступил.
— Вы вольны вести обыск, граждане, — сказал он сдавленным голосом и последовал за ними вверх по лестнице.
Поднявшись на второй этаж, Роднар направился в столовую и через неё к двери алькова, в котором, как он знал, содержались свидетельства измены Гильбо. Ключ находился в замке, но по странной случайности не был повёрнут. В этом, как вы поймёте, была рука Божья.
Патриот подметил это обстоятельство, но, вместо того чтобы открыть дверь, как ожидал Гильбо, он просто запер её и засунул ключ в карман. Затем, достав кусок воска, который он принялся размягчать, наложил три здоровенных комка на щель, таким образом соединив дверь и косяк вместе, и сделал на них оттиск здоровенной медной печати.
— Вот так вот, — сказал он, отходя назад, как это делает художник, чтобы обозреть свою работу. — Содержимое данной комнаты теперь под печатью Республики. Только троньте его на свой страх и риск! Завтра утром гражданин депутат Дантон и гражданин мэр придут его изъять.
— Отец, что происходит? — раздался робкий голос позади них.
Мужчины обернулись. В дверях стояла девичья фигурка, вся в белом, светло-русые волосы девушки рассыпались по плечам, а лицо выглядело бледным и испуганным в свете тонкой свечки, которую она держала.
В этом видении было что-то настолько чистое и непорочное, что эти громилы, казалось, затрепетали в её присутствии, и на их языках не нашлось для неё никакой непристойной насмешки.
Ради своего дитяти Гильбо совладал с истерзанными нервами.
— В постель, Жантон! — воскликнул он. — Ты простудишься. Ничего не происходит. Эти граждане здесь по делам Республики, которыми истинные патриоты должны заниматься в любой час. Вот так вот. Иди в постель, дитя.
И она, которой мало понравились взгляды этих насупленных патриотов, повиновалась ему.
Жантон была не единственной, чей сон оказался нарушен. Выше на лестничной площадке двое мужчин перегнулись через перила и прислушивались к звукам, которые до них долетали. Андре в юношеском порыве хотел было сойти вниз, но осторожный Симон почти силой удержал его и велел подождать. Не ранее, чем санкюлоты спустились и за ними закрылась парадная дверь, он позволил Андре настоять на своём. И было хорошо для них всех, что благоразумие Симона продиктовало такую линию поведения.
Как только патриоты ушли и Гильбо больше не надо было исполнять никакой роли, контроль, который он до сих пор удерживал над собой, исчез. Свеча выпала из его обессиленных пальцев, и с невнятным стоном старик осел, обмирая, у стены. В таком состоянии был он найден Андре, который с помощью Симона перенёс его наверх, в ту самую комнату, куда приводили и санкюлотов.
Жантон вошла с побелевшим, испуганным лицом и, опустившись на колени рядом с бесчувственным отцом, в молчании принялась растирать ему руки. Симон оглядел комнату в поисках разгадки смысла полуночного переполоха. Его взгляд упал на опечатанную дверь, и Симон настороженно хмыкнул; он собрался было обратить на это внимание Андре, но тут старик пришёл в себя.
С глубоким вздохом он открыл глаза и ошеломлённо огляделся вокруг, затем внезапно осознание произошедшего во всей своей полноте обрушилось на его разум.
— Боже мой, Боже мой! — запричитал он. — Меня гильотинируют!
— Отец, дорогой отец, — взмолилась Жантон, жалобно глядя в его помертвевшее лицо, — что случилось?
С выражением глубокого горя — горя из-за неё и той боли, которую ему предстояло ей причинить, настолько сильного, что на мгновение оно захватило место его собственных страдания и испуга, он склонил к ней взгляд, положив свою худую белую руку на юную светло-русую голову.
— Будь стойкой, Жантон, — пробормотал он. — Будь стойкой,
Ставшим от волнения странно не похожим на его собственный голосом молодой человек поклялся.
— Было бы хорошо, — резко вмешался бесстрастный Симон, который стоял на заднем плане и обозревал их таким мрачным взглядом, что тот был сродни сердитому, — было бы хорошо, если бы, прежде чем хоронить вас, гражданин Гильбо, мы убедились, что вы мертвы.
Мученическая улыбка скользнула по лицу старика.
Поделиться книгой: